Как ты смеешь

Он старше тех, кого мы привыкли видеть – ему, наверное, года тридцать два. И он мужественней всех, кого мы знаем, всех, кого когда-либо знали.

Перед тренировкой или в обеденный перерыв девчонки крутятся рядом и листают брошюры. «Расправьте крылья», – призывают те.

Рири недавно рассталась с католиком Патриком и так и вьется у стола, склоняется над ним, прижимая руки к бокам так, чтобы между грудями появилась ложбинка. Она проводит стопой по лодыжке другой ноги – говорит, мужчинам это нравится.

– А по мне так им нравится, когда я задираю юбку выше головы, – замечает Бет. Мы сидим на полу у ее шкафчика. – Попробуй как-нибудь.

– Может, тебе пора попробовать что-нибудь новенькое? – зевает Рири, не сводя с сержанта Уилла горящего взора. – Это сработало с учителем физкультуры в восьмом классе, но не факт, что подействует на универсального солдата.

Тут-то все и начинается. Бет встает, словно поднимая брошенную перчатку, и спрашивает у Рири, не хочет ли она поспорить, кто кого.

По лицу Рири я вижу, что она совсем не хочет, но вызов брошен. Это как в вестерне; над «Саттон-Гроув» взошло полуденное солнце. Звезда шерифа позвякивает у Бет на груди.

А по мне так пусть лучше она сцепится с пустышкой Рири, чем с тренершей.

Обычно Бет ни перед кем не расстилается, но если это случается, она становится звездой, новостью номер один. Так было с Беном Траммелом или в тот раз, когда все видели их с Майком Ласаллем в зарослях остролиста после матча. Черное дерево и слоновая кость. Колючие листья, приставшие к рукавам его спортивной куртки; покрасневшая шея.

Об этом говорили все, кому не лень, но лишь я одна видела ее после. Ее лицо искажала боль, словно она не понимала, зачем это сделала; в глазах была паника, как будто ее пронзило стрелой.

Мы продолжали закидывать удочки – по крайней мере, я. Тренер, а где вы живете? Нам бы так хотелось познакомиться с малышкой Кейтлин.

Тренер, покажите, покажите! Впустите нас.

Мы и не думали, что она согласится. Пять недель пытались ее умаслить. Я мечтала об этом, проезжая мимо ее дома, как влюбленный мальчишка.

В следующую субботу матч был на нашем поле, и Тейси исполнила «баскет-тосс» так, будто делала его всю жизнь. А еще добавила той-тач, и мы сделали «висячую пирамиду». Эмили и Тейси качались на руках Рири, как на качелях; толпа вконец обезумела.

Какое чувство легкости нам это внушало! На парковке после выступления мы чувствовали себя так хорошо, словно нам под силу было уничтожить вторгнувшуюся армию противника, дойти до региональных соревнований, до уровня штата.

Бет зажала между пальцев тоненькую бутылочку пряного рома, которую раздобыла у какого-то парня из «Норсменов». Парень хочет праздновать с нами и обещает, что в квартире у его дяди на Фар-Ридж будет очень весело.

Ради таких безумных ночей мы готовы бесконечно изворачиваться, выстраивать сложнейшие пирамиды лжи, подкупать обещаниями, звонить домой по очереди, обеспечивая себе прочнейшее алиби, к которому никто из родителей в жизни не подкопается.

В такие ночи Бет – наш темный предводитель: она всегда знает, у кого дома тайная вечеринка, или ведет нас в бар, где охранником работает знакомый ее брата, или в клуб у шоссе, где собираются ребята из колледжа, где никто ни у кого не просит удостоверение, пол липкий от пива, а парни только рады девчонкам вроде нас, потому что мы не задаем вопросов.

Но вот мы сгрудились вокруг машины Бет; я поглаживаю чужую бутылку, губы потемнели от гвоздики, щеки раскраснелись от рома, и мимо проходит тренерша, громко звякая ключами.

– Домой, тренер? – спрашивает Эмили, отчаянно вихляя исхудавшими от мочегонных чаев бедрами под орущую из динамиков музыку.

Мы таращим глаза от пиратской дерзости Эмили. Головка Тейси появляется у нее из-за плеча, как голова попугая.

Тренерша улыбается краешком губ; она задумалась, а взгляд скользит мимо и упирается в темную рощу вокруг парковки.

– Может, поедем ко мне? – вдруг предлагает она. – Поехали в гости.

– Чую мерзкий запах подлизы, – говорит Бет.

Она не хочет ехать в гости к тренерше. Мы смотрим на нее и не понимаем.

– Я не обязана угождать ей, чтобы она могла почувствовать себя нужной.

Стоя в коридоре, мы ждем, пока тренер отправит домой няню – пожилую женщину по имени Барбара в персиковом вязаном свитере до колен.

Нам разрешают заглянуть в спальню, посмотреть на маленькую Кейтлин. Та крепко спит. Комната в нежно-розовых тонах, крутящийся ночник проецирует на стены изящные фигурки балерин.

У Кейтлин золотистые локоны; она спит под розовым клетчатым одеялом с кружевной каемкой, продев в прорезь кружева розовый пальчик.

У нее легкое быстрое дыхание; мы слышим его даже с порога, Эмили и я – мы вдвоем вызвались посмотреть. Мы смотрим на ребенка, ее мягкие курчавые волосики, видим умиротворение на румяном лице, и думаем о том, что такое покой и знали ли мы его когда-нибудь.

Потом мы садимся за домом на террасе – я, Рири, Эмили и осмелевшая Тейси – трусливый кролик, которого мы раньше игнорировали, но теперь гордо держим при себе. Наш отважный новобранец, взмывающая ввысь ракета.

Грея замерзшие руки под куртками, сначала мы чувствуем себя, как на уроке, и сидим, плотно сжав колени и выпрямив спины, а разговариваем легким полушепотом. Расспрашиваем о доме, о Кейтлин, о Мэтте – муже тренера.

Мы сидим на длинных скамьях, которые стоят по обе стороны террасы. На улице холодает. Тренер лежит в шезлонге, засунув руки в карманы куртки, и я вижу, что она постепенно расслабляется. Волосы разметались по тиковым планкам, а с лица медленно стирается школьный день с его распорядком, целями, напряжением.

Все происходящее кажется таким важным.

Как-то раз у нас с Бет тоже был такой вечер – накануне восьмого класса. Мы до крови порезали ладони швейцарским ножом и крепко сжали друг другу руки. Позднее Бет призналась, что почувствовала, как мое сердце билось в наших ладонях. Она клялась, что так и было. В тот момент что-то промелькнуло между нами – что-то, чему суждено было остаться навсегда. Мы больше не вспоминаем об этом, да и было все сто лет назад. Сколько битв с тех пор выиграно и проиграно.

А сейчас Бет здесь нет. Мы сидим на террасе и болтаем в гулкой ночи. Сперва робко, стесняясь, ни о чем – о кривоногом нападающем «могавков», о том, как директор Шихан разворачивается на одном каблуке, как барышня, о мучнистом печенье с шоколадной крошкой из столовки, в котором чувствуется тошнотворный привкус соды и сырых яиц.

Но постепенно темная ночь раскрывает свои объятия, и Рири заговаривает об отце, который съехал от них в прошлом месяце и плачет каждый раз, когда они говорят по телефону. Эмили показывает первое балетное па, которому она научилась, а Тейси признается, что никогда не чувствовала себя более прекрасной, чем тогда, когда впервые взлетела в воздух.

– А с парнем тоже себя так чувствуешь? – спрашивает она. – С мужчиной?

Мы все смотрим на тренера. Та улыбается, чуть не смеется, откидывается на спинку шезлонга и кладет ногу на ногу.

– Девочки, – произносит она легко и живо, голосом, который от нее редко услышишь, – вы даже не представляете, что можно почувствовать с мужчиной. Это может быть так прекрасно.

Тейси улыбается. Мы тоже.

– Но и ужасно, – добавляет тренерша и понижает голос. – Но это ужасное… знаете, оно тоже прекрасно.

Тейси ставит стопы на подножку ее шезлонга.

– Как ужасное может быть прекрасным? – спрашивает она, и я вздрагиваю. Я-то знаю, что все прекрасное – прекрасно и ужасно одновременно. Уж не знаю, откуда мне это известно, но я уверена, что это так.

– Вы пока плохо понимаете, что прекрасно, – говорит тренер еще тише, а лицо ее становится серьезнее. – А что ужасно.

В тот момент между нами возникает такая близость, будто мы подсоединены к одному гудящему проводу, и никто не решается произнести ни слова из опаски, что провод оборвется и гул затихнет.

Уже очень поздно, и Рири достает из кармана поллитровую бутылку. Водка «Смирнофф» – для тех, кто хочет напиться в хлам.

Для Рири это дерзкий поступок, но Бет рядом нет, и кто-то должен занять ее место.

– Давайте по глоточку, – говорит она, встает и разводит руки в стороны, словно желая подчеркнуть торжественность момента. – В честь команды, а главное – тренера, которая помогла нам стать…

Она замолкает и оглядывается. Мы смотрим на нее в нервном ожидании. На нее и на тренершу, которая так и не пошевельнулась – лежит, развалившись в шезлонге, и неотрывно смотрит на Рири, будто обдумывая что-то.

– За тренера, – произносит Рири более уверенно, – которая помогла нам стать настоящими женщинами.

Настоящими женщинами.

И это из уст Рири, от которой прежде я слышала одну только пустую трескотню.

Я вдруг встаю и даже приподнимаюсь на цыпочки, вытягивая руку, будто в ней – бокал или даже целая запотевшая бутылка с шампанским.

Эмили и Тейси поднимаются следом, и вот мы все стоим и смотрим на тренера сверху вниз, а та приподнимает подбородок, словно королева, приветствующая своих подданных.

Рири делает маленький глоточек и мотает головой, когда алкоголь грубо, бесцеремонно обжигает ей горло. Мы следуем ее примеру. Я чувствую, как внутри разливается тепло и по телу бежит огонь.

А потом протягиваю бутылку тренеру. Рука немного дрожит: я не знаю, как она поступит. Удалось ли нам включить ее в наш круг, приобщить к заговору, в котором все мы хотим участвовать?

Она спокойно протягивает руку и, не колеблясь, берет бутылку.

Крепко сжав ее, подносит ко рту, запрокидывает и пьет.

Согревшимися пальцами мы передаем бутылку из рук в руки, пока не допиваем ее до дна. Мои глаза слезятся, тело пылает и наливается силой.

Эмили и Тейси едут домой, а Рири пишет сообщение своему новому парню, который ничем не отличается от прежнего – кажется, это вообще его брат. А мы с тренером идем в дом.

– Хэнлон… Эдди, – говорит она. Проходя мимо кухонного островка, мы берем по яблоку из большой деревянной вазы. – Зови меня Колетт. Как и положено собутыльникам.

Она отрывает кисточку винограда от большой грозди, и мы лопаем ягоды. Мне устраивают экскурсию по дому.

Ее глаза чуть затуманились, у нас обеих немного кружится голова, и я роняю виноградину на ковер, наступаю на нее, а потом четыре раза извиняюсь.

– К черту ее, – бросает тренер… Колетт. – Думаешь, мне не плевать на этот ковер?

Мы сидим на нем на коленях. Он шерстяной, изумрудно-зеленый, как лесная чаща.

– Ковер должен быть тяжелым, – объясняет она. – Мэтт говорит – не меньше девяти килограммов на квадратный метр. И не меньше двух-трех узелков на сантиметр. Он это в интернете прочитал.

– Красивый, – отвечаю я и понимаю, что никогда раньше так пристально не разглядывала ковры. Но сейчас прямо не могу оторваться, чувствую его ворс под коленями, зарываюсь в него пальцами.

– Эдди, – она помогает мне подняться и тащит в другую комнату, – видела бы ты нашу свадьбу! У нас был фонтан, наполненный розовыми лепестками. Арфистка. Подсветка на каждом столе.

Многое из этого было им не по карману, но Мэтт стал больше работать, и в итоге заработал на свадьбу.

Пять-шесть дней в неделю он уходил на работу в пять утра, а возвращался в десять вечера. Ему хотелось дарить ей подарки. Хотелось, чтобы у нее было все, что она пожелает. Она не знала, чего хотеть, но вырезала из журналов картинки и складывала их в альбом. Альбом назывался «Моя свадьба».

– Мне только что исполнился двадцать один год, – вспоминает она. – Что я могла знать?

Я киваю, киваю, киваю в ответ.

– Потом он нашел этот дом, – продолжает она, озираясь, моргая, будто видит его впервые. Будто никогда здесь прежде не была.

Так в двадцать два года у нее появился дом. И его нужно было чем-то наполнить.

Он сказал: «покупай, что хочешь». И она снова стала вырезать картинки. Сделала большой коллаж под названием «Мой дом». Он увидел его и осуществил ее мечту – купил все, что только смог.

– Он очень работящий, – рассказывает она. – Весь день подсчитывает цифры. А дома вечно сидит с ноутбуком, и на экране длинные колонки цифр – они вспыхивают и мигают. Вспыхивают и мигают.

Она проводит рукой по янтарно-желтому плиссированному абажуру.

– И это ради меня, Эдди, – говорит она. Тон, с каким она произносит эту фразу, не соответствует смыслу ее слов. Она говорит так, будто все это лежит на ней свинцовым грузом.

У меня в голове туман, водка плещется в желудке.

Но я не настолько пьяна, чтобы не видеть, что этот дом такой же, как все наши дома. Может, не такой красивый, как у Эмили, где все белое и ни на чем нельзя сидеть, но точно лучше, чем у Рири – у той коричневые пятна на потолке и ковролин от плинтуса до плинтуса.

Однако при взгляде на тренера – то есть, на Колетт – которая мягко ступает по ковру и тихо говорит, мне начинает казаться, будто весь дом лучится, как вращающийся ночник в комнате малышки Кейтлин, отбрасывающий на стены зачарованные тени.

– Красота, – повторяю я, взявшись за гардинный шнур. – Красота.

Мне хочется повторять это слово снова и снова.

– Красота, красота, – нараспев повторяет она. Мы переходим из комнаты в комнату, и я касаюсь всего, что попадается мне на пути.

– А вот последняя, – произносит она, и мои стопы погружаются в мягкий и пушистый ковер на полу спальни. Комната в карамельных тонах похожа на номер в отеле. Безликая обстановка успокаивает.

Но потом я думаю о том, как она, тренер – то есть Колетт – выбирала все это: образцы тканей и плитки, бесконечные толстые каталоги, что разложены веером на столиках белоснежных бутиков на Ханикатт-Драйв. От разлапистой кованой люстры с подсвечниками, горящей под самым потолком, до прозрачных занавесок, ниспадающих мягкими складками и запутавшихся в ветках хлорофитума. Здесь все цепляется одно за другое.

Она придумала эту комнату, а он воплотил ее в реальность.

И комната начинает казаться чем-то большим, чем есть, увеличивается на глазах. Все словно начинает пульсировать; мне кажется, что если я прислонюсь лбом к стене, то услышу, как внутри нее бьется сердце.

– Спальня мне больше всего понравилась, – говорю я.

Она смотрит на меня, словно успела забыть, как выглядит эта комната. Словно годами не замечала ее – с тех пор, как та была всего лишь картинкой в коллаже под названием «Мой дом».

Наши взгляды падают на постель, похожую на пирожное с кремом. Взбитая перина. Как у принцессы на горошине.

Она устало падает на кровать, и та проседает под ее весом; кремовые подушечки сползают к краям и падают на пол.

– Столько подушек, – вздыхает она. – Каждое утро раскладываю их на кровати. В шесть утра он уже в офисе, а я дома, раскладываю подушечки. Сколько же их тут.

Я делаю неуверенный шаг, и моя нога вязнет в одной из подушек. Никогда не видела их в таком количестве сразу. Они всех оттенков коричневого – от светло-медового до цвета цикория, который пьет за обедом училка французского.

Она берет мою руку и кладет ее на одеяло, мягкое, как воздух. Почувствуй, какое мягкое, словно зовет ее прикосновение. Потрогай.

– Приляг, – велит она. – Забирайся под одеяло.

Мои голые ноги в коконе тонкого, как паутинка, одеяла; так и хочется ими подрыгать. Ее кровать – одна огромная подушка с кремовой начинкой. Нет, с начинкой из воздуха. У меня в животе ухает.

– Представь, что ты – это я, – говорит она. Ее почти не видно за горой подушек.

И я представляю.

Чувствую, как погружаюсь и падаю куда-то.

И становлюсь ею.

Теперь этот дом – мой, Мэтт Френч – мой муж, ради меня он целый день считает цифры и работает допоздна. Ради меня.

А я лежу здесь, у меня упругое идеальное тело, красивое идеальное лицо, и, казалось бы, что может быть не так со мной или с моей жизнью? И откуда взяться унынию, поселившемуся в самом сердце этого дома? Ах, Колетт, оно в твоем сердце. Уныние, и отчаяние, Колетт…

Шелк душит меня, как кляп, я чувствую его тяжесть и не могу дышать. Не могу дышать.

Все во мне меняется.

Я ведь уже давно жду, стою с протянутой рукой. Жду, когда же мне, девчонке, встретится кто-то, кто все изменит, заставит меня обрести стержень и увидеть смысл, которого раньше не было.

Как может только любовь.

Глава 8

В полдень у призывного стола разыгрывается спектакль.

Всю неделю Бет не сводила глаз с сержанта Уилла, намереваясь утереть нос Рири. Пари было таким: выигрывает та, кого сержант первую пощупает ниже пояса.

Бет расхаживает по школьным коридорам, как вооруженный бандит с Дикого Запада, бряцая шпорами на сапогах. Сапоги у нее выше колен, лакированные – такие нельзя носить с юбочкой от чирлидерской формы. Такие вообще нельзя носить.

Что до Рири – та задрала свою юбчонку по самое не могу – пояс так высоко, что видно все, чем ее мама наградила. Эти две – просто ходячая бомба.

Но сержанта это не трогает. Девчонки расстилаются перед ним, а он и бровью не ведет. Улыбается, но это не то чтобы улыбка, а просто приподнятые уголки рта – так улыбаешься, когда знаешь, что за тобой наблюдают.

Кажется, что каждое движение их бедер его напрягает, словно на его плечи падает ноша, под которой он прогибается. И он перенаправляет тех, кто оказывает ему эти знаки внимания, к капралу или рядовому – к громилам с квадратными челюстями, что сидят рядом с ним, к тем, на кого мы и не думаем смотреть. У них россыпь прыщей на подбородке и набыченный взгляд, как у тех, кто лезет в драку после одной банки пива, толкает подружек на пьянках, ломает им ключицы, выбивает лопатки. Мы на них даже не смотрим. По крайней мере, я.

Хуже всех капрал Прайн – шкаф с квадратной, как ластик, головой. Несколько недель назад я видела, как он стоял у кабинета английского. Сквозь стекло на двери он смотрел прямо на меня, воспаленные от бритья щеки были покрыты красными пятнами. Я сделала вид, что не замечаю его, но потом он показал мне такое языком, что не заметить это было невозможно.

Вот сержант… этот пусть что угодно показывает. Но чем больше мы стараемся, тем меньше его интерес. Его мысли как будто совсем в другом месте – там, куда не пускают девчонок.

Даже Бет с ее уловками не в силах его спровоцировать.

Я не вижу, что она делает, но до меня доходят слухи. Как она повернулась, сверкнув трусиками в звездочку под взлетевшей юбкой. Но я не верю. «Ничем я не сверкала», – говорит она потом. Только поманила его пальцем, заставила приблизиться и спросила, можно ли потрогать его оружие.

Сержант даже глазом не моргнул.

Мало мне того, что я ежедневно лицезрею Рири с ее губками-вишенками, так теперь еще Бет, насупленная, лицо угрюмо, как под черной вуалью.

И ей есть из-за чего печалиться – сперва тренерша, теперь вот сержант.

Но она не гневается, не строит планов мести, а просто ходит тихо насупившись.

Она словно выжидает. И это-то меня и тревожит.

Примерно в то же время я впервые вижу мужа Колетт через полуоткрытую дверь кабинета. Он сидит над кипой бумаг, медленно развязывая галстук. Его внешность невозможно описать, настолько он неприметен.

В другой раз и во все последующие он присутствует лишь как упоминание. Мэтт дома. О, это Мэтт, наконец-то пришел. А, это доставили пиццу для Мэтта. Иногда она называет его просто «он». Он пришел, музыку включать нельзя, он дома. Да ты же знаешь его, он работает. Он всегда работает.

Он всегда висит на телефоне и всегда выглядит усталым. Пару раз видим его во дворе – он ходит по саду и говорит через гарнитуру. В другой день он сидит на табурете за кухонным столом; перед ним разложены таблицы, раскрытый ноутбук бросает на его лицо зеленоватый отблеск.

Он очень много работает и совершенно неинтересен.

Нет, может, конечно, и интересен, но Колетт никогда не выглядит заинтересованной. А когда он приходит, такое впечатление, что «папа дома». Папа из него неплохой, не из тех, что убивают все веселье – правда, тренерша с его приходом как-то слегка притихает, что ли. Как-то раз он пытался расспросить нас о том, как мы выстраиваем наши пирамиды – в колледже на инженерном курсе он изучал настоящие пирамиды и ему было интересно узнать, похожи ли эти два процесса. Но мы не знали, что ему ответить, и повисла неловкая пауза. В конце концов тренерша, отводя взгляд, сказала, что мы устали, потому что весь вечер работали над хореографией.

– Человек боится времени, – проговорил он, улыбнувшись нам и вроде как пожелав спокойной ночи перед тем, как уйти в свой кабинет, – но время боится пирамид.

Однажды я прохожу мимо двери его кабинета и вижу его там; экран монитора мерцает и отражается в окне напротив. Я вижу, что он играет в «скрэббл» в интернете. И почему-то мне становится невыносимо грустно.

– Бет, да ладно тебе, пошли! Хоть раз сходи с нами.

Мы уговариваем ее уже три недели. Наконец, она соглашается, но как-то слишком легко; мне это не нравится.

– Что ж, посмотрим, чем вы там занимаетесь, – говорит она, и глаза ее вспыхивают. – Хочу увидеть своими глазами.

Три субботы подряд мы по-взрослому тусили в резиденции Френчей. Гриль зажжен, тренер подбрасывает лосося на кедровой доске. Мы никогда не ели ничего вкуснее, хоть и не ели толком, а лишь ковыряли, разделяя его на розовые волокна на тарелках. Нас больше интересовало щекочущее рот белое вино в изящных бокалах, которые мелодично звенели, стоило щелкнуть по ним ногтем.

Когда Бет приходит и окидывает все своим презрительным взором, обстановка сразу кажется менее приятной. Но вино выручает.

У нас выработался ритуал: мы с Эмили зажигаем свечи, керосиновые лампы, расписанные божьими коровками – Мэтт привез их из Южной Каролины – и высокий газовый фонарь, по словам тренерши, в точности как на пляжах на Бали, где, впрочем, она никогда не бывала, и никто из нас не был. Бет, мрачная, с застывшим взглядом, говорит, что видела такие фонари на Мауи, а может, даже в Сан-Диего или в придорожном кафе на девятом шоссе.

Но в конце концов вино оказывает действие даже на Бет, и я счастлива видеть за столом, в свете свечей столько разрумянившихся лиц.

Говорим в основном мы, о всякой ерунде, а тренерша молчит с застывшей на лице полуулыбкой. Она слушает, а наша болтовня становится все откровеннее и вульгарнее. Ох, Рири, может, когда-нибудь ты и встретишь парня, который полюбит тебя не только за то, что у тебя рот открывается шире, чем у остальных. А ты, Эмили – шесть недель на капустном бульоне и заменителе сахара, и живот у тебя, конечно, подтянулся, но эти круглые щеки… чтобы избавиться от них, нужны по меньшей мере молоток и резец.

Когда Мэтт – часам к одиннадцати – приходит домой, мы пьяны в стельку, а тренерша – слегка: лицо разрумянилось, язык немного заплетается. И вот Рири снимает майку и начинает бегать по двору, крича в кусты – парни, где вы? А тренерша смеется и говорит, что пора нам, девочкам, познакомиться с настоящим мужчиной. Тогда-то мы и видим его: он стоит за кухонным столом, и нам это кажется просто уморительным. Вот только Мэтт Френч совсем другого мнения: он выглядит усталым, открывает ноутбук и просит нас вести себя потише (а это, конечно же, невозможно).

Бет все время повторяет, что совсем не пьяна; впрочем, она никогда не признается, что пьяна. Она заговаривает с Мэттом, расспрашивает его о работе – нравится ли она ему, долго ли до нее добираться. Прижав к бокам локти, она стискивает груди и облокачивается о стол, крутит туда-сюда колесико на мышке.

Он, нахмурившись, смотрит на нее – меня трогает его сердитый вид – и спрашивает, знают ли ее родители, где она бродит так поздно.

Поверх плеча Бет он бросает взгляд на тренершу, и та наконец говорит, что отвезет нас домой, а Эмили и Бет могут забрать свои машины завтра.

Мы выходим из дома, и оглянувшись, я вижу на его лице тревогу – как у моего отца много лет назад, – сейчас-то ему все равно. Тогда я училась в восьмом классе, и мы с Бет тоже уходили из дома, внезапно такие взрослые и привлекательные, а он ничего не мог поделать.

На следующий день я просыпаюсь с похмелья на угловом диване в гостиной у Бет. И первое, что вижу, открыв глаза – ее длинные волосы, свисающие надо мной. Она перегнулась через спинку дивана. Вчера ей, мол, было совсем скучно. Она брызжет ядом, а это всегда плохой знак.

– Сидит там в своем шезлонге, как на троне, – сипит она, охрипнув после вчерашнего. – Не понравилось мне там. И не нравится, как она себя ведет.

Голос у нее срывается, и я не понимаю – то ли она все еще пьяна, то ли я.

– Восседает выше всех, – фыркает она, – а вы коровьими глазами на нее уставились, как школьницы влюбленные.

Но мы и есть школьницы, думаю я.