Любимая игрушка Создателя

Андрей вдруг увидел лицо Зотова, совсем близко, вполне отчетливо – плотно сжатый рот, прядь, упавшая на лоб. Глубокие борозды морщин на щеках. Широко раскрытые глаза, в которых застыли страх и ожидание. Боль снова уколола в виски…

…Коля Павликов ввалился около полуночи, изрядно на взводе, с грохотом уронил на пол пластиковый пакет с бухлом, чертыхнулся. Его повело – он схватился рукой за одежду на вешалке, обрушивая ее. Был он радостен и возбужден.

– Ну, старик, наконец хоть что-то… в нашем сонном царстве. Ты не понимаешь, я из этого конфетку… журналистское расследование… класс! – кричал он, обнимая Андрея и прикладываясь к его лицу серой от усталости, небритой физиономией. – Когда завалили банкира Сычкина о прошлом годе, я локти себе кусал, был в Дубаи. Ленька делал материал, изгадил, как всегда. Ну, держитесь, гаврики, теперь мой звездный час, не поверишь, старик как чуял… отказался от командировки! Молодец, что позвонил. Надо отметить в тесном кругу. Поверишь, с утра не жрамши!

«Вот так, одному горе, другому радость», – вяло подумал Андрей Калмыков, следуя за гостем в комнату.

Коля упал на диван, разбросал руки по спинке, присмотрелся к другу. Спросил: – Ты как, старик, в порядке? Смотришься квело, если честно. Динка бросила?

– Не бросила. Подустал малость, шеф новый проект задумал. Слушай, а этого… как его… – Он намеренно не произнес имени, не смог заставить себя. – Этого политика, лидера, его что, действительно… Смотрел твою передачу. Здорово ты соратника размазал, чуть ли не убийцей выставил, даже жалко стало. Тебе не стыдно?

– Стыдно? Я тебя умоляю! Все они одним мирром мазаны, эти политики! Пауки в банке, не поверишь, старик, сколько грязи и гадости, сожрать друг друга готовы… Деньжищи немереные крутятся… а жадность – не передать! Как рвутся к власти, как обливают помоями идейных врагов, как глотки перегрызают, это же охренеть! А предвыборные обещания! Вы нас только выберите! Нас! А уж мы вас… всех! Видали в гробу. Даже афоризм запустил какой-то остроумец, прочитал тут недавно: больше всего врут перед выборами, сексом и после рыбалки. Никогда бы не пошел в политику, та же проституция. Журналистика – честный и открытый бизнес, что знаю, рассказываю, бью в набат, бужу сознание масс…

– А чего не знаю? – перебил Андрей.

– А чего не знаю, то узнаю, – подхватил Коля. – Журналистское расследование называется, слышал?

– Ты думаешь, его… убили?

– А хрен его знает! – махнул рукой Коля. – Вообще-то не тот калибр, но убивают и за доллар. Теперь зам пойдет в гору, а я знаю, что они не ладили, и Зотов его съел бы в конце концов, крутой мужик был, царствие ему небесное… как говорится, хотя насчет последнего сомневаюсь. Ну да ладно, о покойниках… сам знаешь.

– Но ведь нельзя же так огульно… – начал было Андрей, испытывая странное мучительное чувство тоски и тревоги.

– Почему нельзя? Можно. В наше время все можно. Ладно, успокойся, старик. Есть кое-что, твой покорный слуга нарыл, но об этом пока… молчок! – Он приложил палец к губам и рассмеялся пьяно и счастливо.

– Что именно… нарыл?

– Ага, зацепило! Ты же никогда не интересовался политикой, старик. Нарыл! – Вид у Коли был торжествующий, взгляд неожиданно трезвый. – У меня везде свои люди, маленькие незаметные человечки, которые ничего не упустят из виду, все схватывают, и если попросить хорошенько, с удовольствием поделятся. За наличные.

– А менты… что?

– А что менты? Отрабатывают версии. Они отрабатывают, а я творю! Со мной народ держится раскованнее, сам понимаешь, я из них все вытащу, меня не боятся, меня любят! Я же рупор и будитель масс…

– Возбудитель, – говорит Андрей.

– Можно и так. Виагра для масс. А что, очень даже. Надо будет запустить в обиход. В тебе, Андрейка, заложено творческое начало, я давно говорил…

– И что… же это? – упорствовал Андрей.

– А то, что камера засекла человека, входившего в дом, хотя консьерж клянется, что никого не было.

– Думаешь, врет?

– Черт его знает. Может, уснул на посту. Или опоили чем-нибудь…

– И это все?

– Поверь мне, старичок, это не мало, – снисходительно заметил Коля. – К ним чужие не ходят. Только свои. Отгородились от мира высоким забором, понимаешь, элита. Слово-то какое приличное, а как испоганили. Политическая элита! А морды, морды! Заповедник уродов. Вот если ты со своей вывеской когда-нибудь подашься в политику, старичок, бешеный успех тебе гарантирован. Особенно у слабого пола.

– Человека можно узнать?

– К сожалению, нет. – Коля развел руками. – Не все коту масленица. Видна только спина. В темной куртке, темноволосый, не старый, до сорока, во всяком случае.

– А его семья, политика… где?

– Дети в Англии, как у многих патриотов и радетелей за отечество, жена практически живет на даче. У Зотова на утро была назначена важная встреча, после чего он обещал ей сразу приехать. В десять утра жена стала звонить ему, он не отвечал. Она приехала сама и нашла его в спальне… Смерть наступила предположительно до полуночи накануне, неизвестный вошел в дом в одиннадцать двадцать… Усекаешь?

– То есть, ты думаешь, смерть была… насильственной? – он заставил себя выговорить это слово.

– Явных следов нет, старик, – с сожалением ответил Коля. – Ни беспорядка в квартире, ни сброшенных на пол подушек, ни повреждений на теле. Ни открытых окон и балконных дверей. Замок входной двери не поврежден. Вскрытие не обнаружило яда. Но есть один маленький нюансик… – Коля замолчал, глядя на друга загадочно, интригуя по своему обыкновению.

– Ну? – спросил Андрей нетерпеливо.

– Ага, и тебя забрало. А нюансик следующий – выражение лица покойного, старик. Зотова что-то здорово испугало. Это даже не страх, это ужас. У меня есть фотографии, достали свои люди. – Коля полез во внутренний карман куртки, которую так и не успел снять. Достал конверт, бережно вытащил две фотографии, разложил на журнальном столике. – Смотри!

Лицо человека на фотографиях было искажено судорогой, рот оскален, взгляд устремлен на что-то или кого-то рядом. Он лежал на боку в неестественной, натужной позе, пальцы левой руки скрючены, словно он собирался схватить что-то или защититься, правая – под подушкой. Андрей узнал его, именно таким он видел его… где? Он отвел взгляд, чувствуя подступающую дурноту.

– Видишь, он сунул правую руку под подушку, там был пистолет. – Коля потыкал пальцем в фотографию. – Нет, старик, все не так просто. Человек, проникший в дом во время смерти Зотова, – это не случайное совпадение. Неизвестный в доме, оружие под подушкой, размолвки с замом, жена на даче, страх… Сердце у него, кстати, в пределах нормы, жена говорит, был у врача недели две назад. Давление слегка повышенное, согласно возрасту и занимаемой должности, но ничего угрожающего. Нет, старик, поверь моему длинному носу – он за версту чует вонь жареной тухлятины!

Андрей невольно усмехнулся – нос у Коли был чисто славянский, луковицей.

– Кстати, – вспомнил Коля, – его жена говорит, иконка-то пропала!

– Какая иконка?

– Николая Чудотворца, серебряная, маленькая, стояла на ночном столике. Он с ней не расставался, говорил, талисман. Внук у них Коля, четырех лет, тоже в Англии, между прочим. Они страшно скучали, ждали на лето.

– И это тоже, по-твоему, улика?

– Не знаю, – честно признался Коля, подумав немного. – Вроде не лепится. Но ты не переживай, старик, я что-нибудь придумаю. Красивый штрих намечается, эмоциональный, тайна чувствуется, даже мистика где-то – пропавшая икона. Вроде как свидетель убийства… и исчезла. Читатель любит такие нюансы. Я это обыграю.

– Не буду переживать… – пробормотал Андрей. – Обыграешь, я тебя знаю.

– То-то, старик. А чего это я еще трезвый? Даже странно как-то, – спохватился Коля и потер руки в предвкушении славного вечера в компании друга. – Андрейка, я тебе говорил, что люблю тебя? А знаешь, за что? Ты умеешь слушать! Давай, неси продукт!

Андрей кивнул, соглашаясь. Ухмыльнулся невесело – второй раз за вечер ему признались в любви…

Глава 3

Ведьма

Марго, красотка Марго, роковая женщина, профессиональная ведьма, заглядывая в глаза курице-клиентке своими неистовыми терновыми глазами, проговаривала звучным, низким, сипловатым голосом пошлую белиберду, надоевшую ей до оскомины:

– Вы не знаете себе цены, женщина, вы себе не хозяйка, ради любви вы готовы на ненужные жертвы. Вы отдали ему свое тепло, любовь, деньги…

– И кольцо, – подсказывает клиентка, нервная молодящаяся дамочка с красными пятнами на скулах и тоскливыми глазами неудачницы. – С брюликами, покойный муж подарил.

– И кольцо, – соглашается Марго, сдерживая зевок. – И многое другое. Вы отдали ему свое сердце. Он вас мучает. Он вам неверен. Он вам врет и гуляет от вас. Видный мужчина, – говорит она, переводя взгляд на фотографию чмыря в бейсбольной шапочке.

Клиентка порывисто вздыхает.

– Ничего, – утешает ее Марго. – Прибежит как миленький. Руки будет целовать, в ногах валяться. Я дам вам настойку из тибетских трав, будете подмешивать утром в чай или кофе, пятнадцать капель на стакан. Силы необыкновенной. Но вы должны сами решить…

– Я решила, – шепчет клиентка, прижимая руки к груди. – Беру!

– Но это еще не все, – говорит Марго.

– Что? – пугается клиентка.

– Вы должны кардинально поменять свои стереотипы, – говорит Марго. – Вы должны проявить твердость. Денег не давать, коньяк не покупать.

– А если он уйдет к Зойке?

– Не уйдет. Подсядет на капельки и, считай, готов. Но, имейте в виду, никакой слабины. Видели яйцо?

– Видела, – шепчет клиентка.

– Желток закодирован на вашего сожителя. Поставите под кровать, где голова. За ночь натянет, утром добавьте уксус, две ложки, размешайте и медленно вылейте в раковину. И не смывать водой. Пускай постоит. На ночь повторите опять. И так целую неделю. Вот вам настойка. Да, яйцо не белое, а коричневое. Чем темнее, тем лучше. И не болтун, а свежее. С базара. Первое я вам дам, потом будете покупать сами. Технология та же. Завтра с утра возьмете какую-нибудь его вещь, небольшую, желательно не новую, ну там, галстук или майку, можно носок, свяжете узлом, и под матрац. Сразу бегать перестанет, шагу из дома не сделает.

– А он… – мнется клиентка, испуганно глядя на Марго. – А вдруг он…

– Не бойтесь. Потеряет силу только на посторонних женщин. Сможет только с вами.

Клиентка кивает, вздыхает порывисто. Она сидит напряженная, как струна, сцепив руки, с побелевшим от волнения носом, резким румянцем на скулах, сдерживая противную дрожь в коленках. Кидает беглые взгляды на невзыскательную атрибутику ведьмовского ремесла – хрустальный шар, серебряные чуткие колокольчики, едва слышно звенящие от легчайшего сквознячка, задрапированные черным стены небольшой комнаты. Ветхую рассыпающуюся книгу с пожелтевшими страницами на черном лакированном пюпитре. Ей страшно и стыдно, она никогда не верила в ведьмовскую силу и всякие привороты, но женщина с работы сказала, надо идти. Эта Марго, сказала женщина, самый сильный экстрасенс в городе и белая ведьма, училась в Тибете у монахов-лам, есть диплом. Если Марго возьмется, прибежит твой кобель как миленький. Вон у меня у соседки тоже гулял, а после Марго сидит дома, как пришитый. Даже пить перестал. Она же им всю генетическую кодировку перестраивает.

Марго… Сочная, яркая, хоть и не намазанная. Как глянет своими черными глазищами – мороз по коже. Руки открытые, с ямочками у локтей, с тонкими нежными пальцами, карты так и мелькают. Клиентка оторваться не может от ее рук – создал же Господь такую красоту! Прячет под стол свои, костлявые, с ярким лаком. Похоже, одна живет – клиентка исподтишка разглядывает комнату. Да и в прихожей никаких следов мужика. И вообще скудно как-то, не по деньгам. А ведь очередь стоит, не протолкнешься. Записала по блату та самая, с работы. Сказала, согласилась Марго принять ее в воскресенье, святой день для отдыха. Но подороже.

На плечах Марго черный платок, расписной, крестьянский, в красные и синие розы. Поверх черной блузки, открывающей руки и грудь. На шее – серебряный мальтийский крестик на тонкой цепочке. На перекладине его – круглый сизо-голубой, как голубиный глаз, камешек, вставленный хитро в сквозное отверстие и прихваченный незаметными лапками сверху и снизу. Отчего кажется, что камешек парит в отверстии вопреки законам тяготения.

Брови у Марго сведены в одну линию, низкий голос чуть с хрипотцой. В ней начисто отсутствует базарная суетливость и говорливость коллег по цеху. Она серьезна до мрачности, но не внушает робости. Наоборот, ей сразу веришь. Веришь и в то, что очереди, что сто́ит сеанс таких денег. И вообще, что все будет хорошо. Как она положила руку на фотографию, прикрыла глаза, замерла – только жилка бьется на горле. Аж мороз по коже! Где-то в глубине сознания клиентки шевелится мысль, как бы не навредить беспутному, и вместе с тем азарт какой-то – ату его, паршивца! Будет знать!

Марго нисколько не стыдно. Жить-то надо. А это и не обман вовсе, а надежда. Если бы только эти тетки ее слушались…

– Сколько я вам должна? – спрашивает клиентка.

Марго деловито называет сумму. «Ого!» – отражается на физиономии клиентки. Самый приятный для Марго момент – деньги на бочку.

Женщина уходит, полная надежды, унося с собой пузырек с бесценной тибетской настойкой – зеленый чай и вода из-под крана. Марго потягивается. Обводит взглядом бедноватую обстановку, задерживается на задернутом черными шторами окне. «Что?» – спрашивает громко в пространство. С утра ей муторно. И губы сохнут. Она перебрала все возможные причины слабой скулящей боли в затылке, предвестницы неприятностей. Все чисто. Шестое чувство, боковое зрение, интуиция, инстинкт – все молчит, а боль в затылке настойчиво предупреждает. О чем? И губы сохнут неспроста…

Марго не только умна, но и образованна. Десять лет назад она почти окончила философский факультет педагогического университета. Несмотря на бурную юность. Окончила, не окончила, а диплом получила. Иногда рассуждает с клиентками о смысле жизни. Если попадается не совсем уж безнадежная. Но таких мало. Все больше ходят простецкие, обиженные да битые жизнью, которым кажется, что настойка тибетских трав сработает. Да и откуда взяться другим в их спальном районе? Марго уговаривает себя, что нужно пересидеть, зарыться в ил, прижать ушки. Пока все не уляжется. Пока не уляжется. Если уляжется…

А иногда, лежа без сна в чужой постели, в затрапезной бедной спальне, в дешевой квартире, снятой расчетливо и экономно, она думала: «К черту!» Этот не оставит ее в покое, найдет! Дьявол, сатана, выродок… Может, окончить все разом, смыть грех… Но желание жить было таким сильным, надежда внутри билась таким мощным родником, что она всякий раз говорила себе – успею. Туда я всегда успею. Живой он меня все равно не получит. Это было утешением – живой он ее не получит! Этого она и держалась…

Марго подходит к окну, отодвигает штору. Черный джип внизу резко тормозит у подъезда. Другой, словно невзначай, перекрывает выезд со двора. Марго отшатывается, словно ее ударили. Тонкое острое сверло ввинчивается в затылок. Вот оно! Она распахивает дверцу буфета, хватает с верхней полки заранее приготовленный сверток с деньгами. В прихожей сдергивает с вешалки плащ, сбрасывает домашние туфли. Опираясь рукой о стенку, всовывает ноги в сапоги, рвет молнию застежки. Неслышно открывает дверь, выскальзывает на лестничную площадку и, перескакивая через две-три ступеньки, мчится наверх.

Из всхлипывающего разболтанного лифта выскакивают трое странных людей – в черной одежде, с лицами, закрытыми масками, с автоматами. В высоких шнурованных ботинках. Еще трое неслышно поднимаются снизу. Они собираются у двери. Один из них поднимает руку, делая знак остальным. С пятого этажа, шаркая больными ногами, спускается старуха. Люди в черном резко оборачиваются. Старуха испуганно замирает, распластываясь по стене.

Старший взмахивает рукой – проходи, мол, не задерживайся. И старуха послушно тащится вниз, бормоча что-то про лифт, которого не дождешься. Выйдя из подъезда, почти падает на лавочку. Сидит, сгорбленная, низко опустив голову, напоминая кучу тряпья. Двое у подъезда переглядываются. Испугалась бабка?

Звонок пронзительно дребезжит в пустой квартире. Один из боевиков, повинуясь знаку старшего, бежит наверх, перескакивая через несколько ступеней зараз, другой налегает плечом на дверь. Хлипкая дверь, словно только того и ждала, распахивается. Похоже, не была заперта. Двое врываются внутрь, застывая у двери в комнату. Из-за их спин двое других проникают в пустую комнату, поводя стволами. Они перекатываются в пространстве, как волны. Движения их точны и выверены и напоминают балетные па. Люди эти – безликие машины для убийства.

Кухня, гостиная, спальня. Большая обшарпанная квартира имеет нежилой вид. Здесь пахнет пустотой. Пустотой и пылью. Давно не мытыми полами. Мебели почти нет, в облезшем буфете – разнокалиберные чашки и несколько стаканов. В спальне – аккуратно застеленная скромным покрывалом кровать. Настольная лампа на прикроватной тумбочке. Под лампочкой – раскрытая книга обложкой кверху. На обложке красотка бьется в руках маньяка. Детектив.

Комната для сеансов, затянутая черной тканью, выглядит убого в ярком дневном свете – один из непрошеных гостей сорвал с окна черную штору, подняв при этом столб пыли. Окно не открывалось целую вечность – между рамами мумии ночных бабочек и мух. Тревожно звенят и покачиваются на сквозняке забытые серебряные колокольчики. Словно предупреждают об опасности. Таинственно сверкает сине-зелеными бликами забытый хрустальный шар, подвешенный на нитке к люстре. Медленно поворачивается вокруг ниточной оси. Шар, равно как и люстру, не мешало бы хорошенько вымыть.

Человек с треском распахивает окно, свешивается вниз. Окидывает взглядом пустой двор, черный джип у подъезда, черный джип у выхода со двора, двое у подъезда курят. Выхватывает старуху на лавочке, ту самую, которая спускалась с верхних этажей. Испугалась, старая, сидит, отдыхает. Словно почувствовав его взгляд, старуха поднимает голову. Лицо ее закрыто платком, большим крестьянским платком в синие и красные розы…

В квартире ни души, лишь гуляют сквозняки, выметая пыль из углов, да еще эхо прорезалось. Шаги людей в черном, легкие, как шаги хищников, эхо повторяет и усиливает, создавая странный акустический эффект, от которого у нормального человека мороз продрал бы по коже и немедленно появилось желание убраться подальше.

Чайник на плите еще теплый. Мусорное ведро пусто. Посуда вымыта. Кухонное полотенце, аккуратно сложенное – справа от раковины. Ящики и полки дешевой кухонной мебели полупусты – какая-то разнокалиберная щербатая посуда. Капает кран. Постукивает дробно раскрытая форточка, отзываясь на порывы весеннего ветра. На окне раскинулся спрутом пыльный столетник – мощные зеленые колючие стебли в светлую крапинку.

В кладовке – коробки и старый хлам, пахнущий тленом. Похоже, сюда давно никто не заглядывал.

Они собираются в прихожей. Один тычет дулом автомата в одежду, висящую на вешалке. Повинуясь знаку старшего, выходят. Бесшумно скатываются с лестницы.

– Где бабка? – спрашивает старший уже на улице.

– Только что была здесь, – удивляется стоящий у подъезда. – Сидела вот тут. – Он показывает рукой.

Скамейка пуста…

В машине старший надевает наушники, выстукивает позывные:

– Докладывает «Куница». Объект не найден. Разрешите…

Он умолкает и слушает ответ. Глаза его делаются белыми от бешенства. Боевики сидят молча, смотрят в сторону, сочувствуют командиру.

Глава 4

Рыцарь на распутье

Юлий Величко, Юлик для знакомых девочек, Юлька для приятелей, Гай Юлий для подруг-интеллектуалок. Еще уважительное Юлик-банкир – для знающих, своих, подельщиков. Он шел по парку куда глаза глядят, тяжело и косолапо ступая по лужам здоровенными ботинками, глубоко сунув руки в карманы длинного, до пят кашемирового пальто с громадными плечами. Крупный, импозантный, с обрюзгшим недовольным лицом, Юлий рассекал – другого слова и не подберешь – по парковым аллеям чуть не с самого утра. Ходил, как слепая лошадь по кругу, наматывая расстояния, не видя ничего вокруг, уставясь себе под ноги, но и там, под ногами, не замечая ни луж, ни грязного нерастаявшего еще снега.

И только когда упал на облезшую скамейку, почувствовал, как устал. Гудели ноги, ломило поясницу, даже плечи ныли – Юлий не привык ходить пешком. Полулежал с закрытыми глазами, отходил. Даже задремал. И мысль невнятная мелькнула, уже не впервые, что ничего не надо. Ничего. И идти некуда. И делать нечего. Приехали на конечную. Все обрыдло. Даже жрать не хочется, хотя утром выпил Юлий чашку кофе без ничего, а теперь уже перевалило за полдень. И водки не хочется, хотя все в нем всегда радостно оживало при мысли о запотевшем стопарике и белых маринованных грибочках. И погода серенькая, нехолодная, землей пахнет. От сырого запаха земли стало его подташнивать, и вспомнилось, как хоронил мать. Год назад, тоже весной. В такой же серенький день. Он еще подумал тогда, что хоть не так обидно, не то, если бы день был яркий и солнечный.

Мать звали Александра Величко, и была она хрупкой, поразительно красивой женщиной с зелеными глазами. Красивой даже в свои семьдесят с гаком. Оба Водолеи, мать и сын, но она, оправдывая свое мужское имя, была жестче и сильнее расслабленного ленивого Юлия с его бабским именем. Как над ним потешались в школе, и в этом было не только неприятие его имени, но и классовый протест, не осознанный в силу возраста, против его барственности, высокомерия, карманных денег, больших по тем временам.

Мать его была балериной в ранней молодости и до самого конца сохраняла подвижность и гибкость, а жизнь свою загнала в железные рамки – гимнастика по утрам, овсянка на завтрак, травяной чай без сахара, долгие прогулки в дождь и ведро – по пять километров ежедневно, массаж, витамины, девятичасовой сон.

«Ты – Величко! – говорила мать. – Должен соответствовать!»

Юлий соответствовал. Были в нем с ранних лет такие вальяжность и солидность, что учителя стеснялись ставить ему двойки, а натягивали тройки и даже четверки. Учился он плохо. Было ему неинтересно учиться. Ему было интереснее зарабатывать деньги. Не на стройке, разумеется. В картишки поигрывал, и в своей возрастной категории, а вскоре и среди мужичков постарше, не было ему равных. Знакомства водил с фарцой, сутенерами и шулерами – факт, который позабавил бы мать и удивил учителей, доведись им узнать об этом. Но учителям было по барабану, лишь бы сидел тихо. А у матери никогда не было времени. Юлик узнал об изнанке жизни достаточно рано, но у него хватило ума понять, что козырять этим не следует. И женщин познал раньше одноклассников – только ухмылялся внутренне, слушая пацанские их россказни о каких-то мифических бабах. И врать умел убедительно, и шельмовать в карты, и лоха развести при случае на фальшивых лейблах ширпотреба. Его породистое лицо, дорогая одежда и правильная речь внушали доверие, и он этим пользовался на полную катушку. С легкостью необыкновенной он переходил с полублатного, пересыпанного матами, на вполне приличный язык, и везло ему по жизни больше, чем жуликоватым сотоварищам. И во всяких злачных местах, подпольных притонах и казино принимаем он был за своего.

Когда начались смутные времена, когда поперли, как грибы-поганки, сомнительные кооперативы, банки, разномастные СП, Юлий не остался в стороне. Пошел по банковскому делу. Не один, разумеется, а с понимающими людьми. Рыба в мутной воде водилась не очень большая, но ее было много. А с мира по нитке… сами понимаете. Привлеченный крупным процентом, лох рванулся продавать квартиры и дачи в призрачной надежде заработать. Плюс умелая реклама – радио и телевидение расстарались. Рассказы очевидцев, интервью с косноязычными, заикающимися от счастья везунчиками. Непуганый лох наперегонки рванул в сети. Ночами стоял под банком, сжимая кровные в потных ручонках, шумел, что надо по справедливости, что не имеют права, требовал доступа в элитный банковский клуб. Даже страшно выговорить, сколько обломилось тогда Юлию. И кликуху уважительную припаяли «Банкир». Юлик-банкир.

Знала ли мать, чем промышляет ее сын, как он зарабатывает себе на хлеб – большой вопрос. Денег у нее он не просил, квартиру отдельную в центре города купил, одну, потом другую, звонил часто – любил мать. Заходил в гости, когда бывал в родном городе, всегда предварительно позвонив. С цветами и шампанским, как к любовнице.

Юлий мог не видеть мать по полгода, твердо зная, что у нее все в порядке. А если чуть прихворнет, то лучшие врачи к ее услугам. Ничего страшного. Он бы очень удивился, если бы кто-то сказал ему, тот же астролог, например, что он подспудно верит в то, что мать – его талисман, маскот, тотем, семейный божок, который защитит и обережет, когда приведут судьба и Господь. Неосознанно, подспудно, инстинктом верил, а не сознавал разумом. Разумом он верил только в себя и наличные. Мать восхищала его, и, вспоминая, что нужно позвонить, он неизменно ухмылялся любовно и бормотал: «Александра ты моя Величко».