Темные силы

Им принесли на фарфоровом подносе чашки, чайник, вазочку с вареньем и сухарики в серебряной корзиночке.

Они не виделись давно, потому что Наденька только что приехала с дачи с теткой из Царского села, где та на все лето находила домик в так называемой Китайской деревне.

– А я никуда так и не выезжала летом! – стала рассказывать Савищева. – Мы с Костей все собираемся за границу, но теперь нас задержали дела! Вы знаете – только это большой секрет – мы получаем оберландовское наследство!

– Ну, а что ваш сын, графиня? – спросила Наденька и опустила взор.

– Ничего, хлопочет! – произнесла графиня. – Представьте, он оказался очень дельным! Я ему дала полную доверенность и он все один!..

– А приятель его?

Наденька Заозерская выговорила эти слова не без некоторого труда и, как ни старалась сдержать себя, непослушный и досадный румянец покрыл ее щеки.

– Знаменитый Саша Николаич? – подхватила графиня, как будто не замечая румянца Наденьки. – Представьте себе, голубчик, Костя должен был с ним разойтись!

– Разойтись?! – изумленно спросила Заозерская.

– Да, он просто оказался авантюристом!

– Не может быть, графиня! Как же это открылось?

– Мне Костя рассказывал подробности, только я боюсь, что все перепутаю. Нет… в карты он не проигрался… а с ним что-то случилось… Вообще он пропал и у нас больше не показывается.

Несмотря на выдержку, которою обладала Наденька Заозерская, она сильно изменилась в лице, опустила голову и заморгала глазами, чтобы скрыть навернувшиеся слезы. Ей хотелось еще раз сказать: «Не может этого быть!» – но она боялась проронить хотя бы слово, чтобы не расплакаться.

Графиня участливо взглянула на нее и протянула ей руку, сказав:

– Милая, я не знала, что вас это поразит!

Наденька густо покраснела от самой шеи, готовая провалиться сквозь землю оттого, что выдала себя.

– Ну, полно, голубчик! – стала говорить ей Савищева. – Ведь я вам не чужая! Ведь я вас люблю как родную! Ведь я знаю, миленькая, что у вас никого нет!..

Она встала с кушетки, подошла к Наденьке, обняла ее голову и прижала к себе. И Наденька не выдержала, и слезы полились у нее.

– Да… да… у меня никого нет… – сквозь всхлипывания повторила она несколько раз, прильнув всем телом к доброй, ласковой и любившей ее графине.

Глава XXXII

Вечером, после театра, в отдельном кабинете ресторана у камина стоял Агапит Абрамович Крыжицкий и ждал.

Это был тот самый кабинет, где несколько времени тому назад произошел разрыв между Сашей Николаичем и Савищевым.

Теперь на дворе стояли уже по вечерам заморозки, и в камине горели дрова, отчего в кабинете, освещенном стоявшим на столе пятисвечным канделябром, ложились фантастические блики.

Крыжицкий ждал терпеливо.

Наконец, дверь отворилась, и в кабинет вошел человек средних лет, черноволосый, с небольшими усиками и в темных очках. Его движения были настолько живы и быстры, походка пряма, а сложение стройное, что на вид ему можно было дать только лет тридцать, не больше.

Агапит Абрамович посмотрел на вошедшего с таким удивлением, что сразу было видно, что это не тот, кого он ждал, но человек, совсем ему незнакомый.

Между тем этот человек положил шляпу на стул, снял перчатки и спросил:

– Ты, кажется, не узнаешь меня?

– Простите… – начал было Крыжицкий.

Но незнакомый господин рассмеялся, снял очки и проговорил своим обыкновенным голосом:

– Неужели и теперь не узнаешь?

Перед Агапитом Абрамовичем стоял Андрей Львович Сулима, которого он именно ждал в кабинете, чтобы поужинать с ним.

– Ну, я знал, что вы умеете преображаться, но такого искусства не ожидал! – с некоторым восхищением проговорил Крыжицкий. – Откуда вы?

– Так… надо было!

Андрей Львович опустился на диван, перед которым стоял накрытый стол, облокотился на его спинку, раскинул руки и произнес:

– Ух… устал!

Но утомление, которое чувствовалось во всей его фигуре, в ту же минуту сбежало с него; он бодро выпрямился, придвинул к себе тарелку с семгой, налил рюмку тминной водки, выпил и принялся закусывать.

– Француза вчера нашел Фиолетовый! – заговорил он, прожевывая семгу. – Это, действительно, оказался камердинер и доверенное лицо отца Николаева! О нем я уже позаботился!

– А у меня, – возразил Крыжицкий, – тоже есть интересная новость.

– Ну?!..

– Иезуиты-то…

– Что же иезуиты?..

– Ведь, действительно, впутались в дело Савищева!

– Да не может быть! Каким образом? – воскликнул Андрей Львович.

– Только не по савищевскому состоянию, по оберландовскому наследству. Вчера молодой Савищев проследил, что воспитанница Беспалова ездила куда-то в присланной за ней карете, а сегодня на свидании с ним в Летнем саду призналась, что вошла в сношения в Петербурге с каким-то иезуитом по делу, касающемуся оберландовского наследства!

Андрей Львович от души расхохотался.

– Ай-ай-ай! Агапит Абрамович! – покачав головой, произнес он. – А известно ли вам имя этого иезуита?

– Нет!

– А вы бы спросили!

– В самом деле, я упустил это из вида.

– Много, слишком много вы упустили из вида! А если бы спросили, то узнали бы, что этот мнимый иезуит, которого вы, по-видимому, опасаетесь, не кто иной, как Андрей Львович Сулима!

– Вы?!

– Ну да, я. И это пустяки, гораздо важнее, что вы потеряли прежнюю ясность ума. К сожалению, я теперь на каждом шагу убеждаюсь в этом! Надо будет вам освежиться!

– Каким образом? – неуверенно и несколько растерянно спросил Агапит Абрамович.

– Проехались бы куда-нибудь подальше!

– Например? – спросил Крыжицкий.

– Например, в Крым. Кстати, нужно, чтобы туда поехал кто-нибудь, для некоторых личных переговоров. Там недовольны нами, а между тем хотя бы два таких дела, как графини Савищевой и Николаева, достаточно доказывают, что мы не дремлем. Ведь это миллионами пахнет! Положим, дело Николаева несложно, но все-таки его надо было выследить и похлопотать о нем. Так вот, главным образом, вы им все это и объясните!

Крыжицкий слегка нахмурился и спросил:

– А как же здесь?.. Ведь мне придется оставить графа Савищева?

– Тем лучше, что вы скроетесь от него… Все, что нужно, вами уже сделано, дальше гром ударит помимо вас и, когда он, этот гром, ударит, лучше будет, чтобы вас здесь не было, потому что, конечно, гнев Савищева обрушится на вас первого!

– А Николаев? – спросил Крыжицкий.

– О нем нечего беспокоиться! Француз под нашей охраной, и, остается только ждать нашего доверенного лица из Франции, которого я жду со дня на день, для завершения формальностей по наследству Николаева. Вы можете сказать в Крыму прямо, что оно уже в наших руках. А теперь позвольте пожелать вам счастливого пути!

Андрей Львович взял бокал шампанского и чокнулся с Крыжицким.

– Еще один вопрос, – проговорил Агапит Абрамович. – Доверяете ли вы Фиолетовому?

– Я никому не доверяю, – ответил Андрей Львович, – даже самому себе, но я знаю, что за мной следят, как и я сам слежу за всеми семью. А Фиолетовый один из вас!

– Но все-таки мне он кажется подозрительным, и если у вас есть узда на него, то тогда, конечно, бояться нечего!

Сулима прищурился и долгим, внимательным взглядом посмотрел на Крыжицкого, сказав:

– У меня на каждого из вас есть серьезная узда!

– И даже на меня? – улыбнулся Агапит Абрамович.

– И даже на тебя, Симеон! – наклонившись к нему, шепнул Андрей Львович.

Крыжицкий дрогнул и уронил вилку, которую держал в руке. Он вдруг побледнел и с испугом посмотрел на Сулиму:

– Вот как?!

А тот не сводил с него своего взора и медленно, с расстановкой ответил:

– Попробуй теперь не исполнить моего приказания и не поехать в Крым!

– Когда же мне ехать? – спросил Крыжицкий.

– Через три дня.

– Я уеду через три дня! – тихо сказал Крыжицкий.

Глава XXXIII

Не знала бедная Анна Петровна Савищева, какое несчастье навлекает она на себя, вступая в дело с Крыжицким. Не знал также и ее сын, что метрическое свидетельство, взятое им потихоньку и переданное Агапиту Абрамовичу, послужит орудием страшной махинации, которая приведет к совершенно неожиданной катастрофе.

Мать Анны Петровны тоже не подозревала, выдавая ее замуж за графа Савищева, что подчистка на метрическом свидетельстве, сделанная ею из ложного стыда, чтобы скрыть года дочери, что было, в сущности, совсем не нужно, готовит ей в будущем тяжелый, почти смертельный удар.

Занявшиеся судьбой графини, то есть, главным образом, ее состоянием, люди с разноцветными кокардами, действовавшие под председательством своего Белого руководителя, обладали силой, которая заключалась, во-первых, в деньгах (они умели их не жалеть, когда нужно), во-вторых, в хитром и ловком расчете и, в-третьих, в далеко не совершенном устройстве разных официальных учреждений того времени, в которых можно было обделывать темные дела с помощью мелких служащих.

Эти мелкие служащие в суде, в сенате, в консистории, разные писцы и подьячие получали нищенское содержание и восполняли его путем взяточничества и подачек. По своему служебному положению они были людьми незначительными, но могли сделать все, потому что имели доступ к документам и могли поэтому преобразовать любое дело так, что высшие чины, с полным беспристрастием и вполне согласно закону, принимали решение, какое было нужно этим мелким, но всесильным людям.

Андрей Львович Сулима опытной рукой управлял армией писцов и подьячих, щедро платя им за услуги.

И вдруг вышло так, что графиня Савищева оказалась повенчанной по якобы подложному метрическому свидетельству, так как в обозначенном году никакой Анны Петровны Дюплон крещено не было. Граф Савищев был женат на Дюплон, но была ли та, которая теперь носила его фамилию, действительно Дюплон, являлось неизвестным, и к этому основному факту был пристегнут еще ряд самых запутанных обстоятельств, на основании которых брак графини Анны Савищевой был расторгнут консисторией, а сама она подлежала суду за подделку метрического свидетельства.

Все это совершалось под покровом строжайшей канцелярской тайны, в душной и затхлой атмосфере канцелярских комнат, среди пыльных и грязных дел, грязных и по существу своему, и по внешнему виду.

Только когда все уже было кончено, грянул над Анной Петровной гром, непредвиденный и совершенно неожиданный.

Выдался в августе хороший, теплый день, и графиня вышла в свой сад с заехавшей к ней, по обыкновению, Наденькой Заозерской. В саду пахло палым, осенним листом, сыростью древесной коры и испарениями оттаявших ночных заморозков. Графиня, в капоре и в теплой домашней душегрее, сидела с Наденькой в беседке, на фронтоне которой красовалась надпись: «Храм любви и размышления».

– Нет, графиня, – говорила Наденька, – я не верю, чтобы он оказался недостойным человеком!.. Вспомните его правдивые, откровенные глаза и как он смело и открыто говорил и судил обо всем!

– Да я ведь не знаю, миленькая, – утешала ее графиня, – конечно, может быть, что все это – одни рассказы; странно немножко, почему он это вдруг исчез?

– Да он вовсе и не исчез!.. На днях я видела у Нарышкиной молодого Дабича, и он говорил, что встретил его недавно и что он такой же, как и был!.. Этот Дабич очень милый, по-моему!

– Ну, вот видите как хорошо! – искренне обрадовалась Анна Петровна. – А Костя почему-то не любит этого Дабича!

Наденька Заозерская замолчала и устремилась взглядом перед собой, как бы пристально вглядываясь в даль, хотя эта даль и была заслонена деревьями и видневшимся за ними домом.

– Бывает, – начала она опять немножко не своим глухим голосом, словно пророчествуя, наподобие Пифии, сидящей на треножнике, – бывает, что человека вдруг окружают темные силы и стараются, чтобы он пал. Но это не значит, что сам человек дурен. Напротив, он борется с темными силами!.. Я думаю, это земное искупление!..

Наденька на положении вполне оперившейся девицы, которая выезжает одна в карете с ливрейным лакеем, считалась умною и потому философствовала.

Графиня любила ее рассуждения, хотя довольно смутно понимала их, но именно потому, что они были ей неясны, она относилась к ним с особенным уважением. Но теперь для графини в отношении Наденьки не было уже ничего скрытого. Она была поверенной ее тайны и знала, что Наденька Заозерская была «заинтересована», как тогда говорили, этим милым Сашей Николаичем, которого вдруг почему-то невзлюбил ее Костя. Однако она надеялась, что все это уладится, потому что, по ее мнению, там, где была любовь, все должно было быть хорошо.

Наденька, случайно выдав себя графине, была рада тому, что могла говорить с ней о своей сердечной тайне. Кроме как с графиней, ни с кем другим она бы не могла этого сделать.

И вот, когда они сидели так в «Храме любви и размышлений», на дорожке сада показался молодой граф Савищев. Он был без шляпы, шел быстро и держал в руке какую-то бумагу. Его лицо было взволнованно и растерянно настолько, что это превышало меру, возможную для хорошо воспитанного порядочного человека.

Заметив это, графиня издали его спросила:

– Что с тобой, миленький?.. Что там случилось?

– Я не знаю, маман… Это что-то невероятное… – заговорил Костя подходя. Увидев Наденьку, он было остановился, но сейчас же продолжал опять: – Впрочем, может быть, именно Надежда Сергеевна поможет нам через свою тетушку! Единственное средство – довести до сведения государя и просить его…

– Да что такое, миленький?..

– Вот, прочтите, – Савищев подал матери бумагу.

Та долго разглядывала ее и вернула сыну.

– Я ничего не понимаю, мой друг! Во-первых, что значит «расторжен»?

– Уничтожен, маман!..

– Ну-с, тогда это недоразумение!.. Каким образом уничтожен, когда я – графиня Савищева, и все это знают! Это какие-нибудь шутки этих… как говорил Крушицкий… иезуитов! Ты вызови Крушицкого, он все объяснит и уладит!

Графиня все еще не могла привыкнуть называть Крыжицкого как следует и путала его фамилию.

Услышав предложение матери, Савищев произнес:

– Во-первых, Крыжицкий уехал по делам надолго в провинцию, а во-вторых, тут Крыжицкий ничему не поможет, а только один государь!..

– Ах, погоди, друг мой, ты говоришь совсем не то!.. Я просто поеду к князю Алексею, и он все выяснит! Зачем непременно думать дурное?

– Да не думать, маман!..

– Ах, миленький! Ведь мы ничего никому дурного не сделали! – воскликнула графиня. – Нет, скажи! Разве мы сделали кому-нибудь дурное?

– Нет, – ответил Костя.

– Ну, так и с нами ничего дурного не случится! – уверенно произнесла графиня, воображая, что высказывает неопровержимый убедительный довод, и повторила еще раз: – Я поеду на днях к князю Алексею, и он там скажет, чтобы нас оставили в покое!

Князь Алексей занимал довольно видное место в Петербурге, а графиня воображала, что он всемогущ, и хотя и не знала наверное, но дело ей представлялось настолько мало серьезным, что, по ее мнению, достаточно было слова князя Алексея, сказанного вообще…

– А теперь вот что! – предложила она. – Пойдемте в дом и будем чай пить!..

Глава XXXIV

Андрей Львович Сулима ходил по своему кабинету рассерженный до того, что ему нужно было сделать усилие, чтобы окончательно не потерять над собой контроля, последовательности и ясности мысли.

В таком состоянии он бывает редко и, чтобы он пришел в него, нужно было, чтобы случилось что-то очень серьезное.

И это особенное, действительно, случилось: дело, на которое было потрачено много денег в надежде на крупный барыш, сорвалось – сорвалось в тот момент, когда оно казалось уже совсем законченным и столь долго лелеянные ожидания – осуществленными! Вдруг эти ожидания рушились и на месте созданного воздушного, как выяснилось, замка, получилась всего лишь почти бесплодная пустошь!..

Доверенный по делу Саши Николаича, посланный во Францию, которого Андрей Львович ждал со дня на день, вернулся и привез самое неожиданное известие.

Завещание отца Саши Николаича было утверждено и все формальности исполнены, но по этому завещанию Николаев получал не миллионное состояние, как ожидали Сулима и остальные члены общества «Восстановления прав обездоленных», а небольшую землю пространством не более обыкновенной мызы[9] в Голландии и больше ничего!

Половина стоимости этой маленькой земли не могла окупить и части сделанных обществом расходов по наследству Саши Николаича. Все расчеты оказались ошибочными.

Андрей Львович ходил по кабинету, разводил руками и произносил вслух:

– Но я не виноват тут ни в чем!

Он не столько жалел, что не оправдались ожидания получения крупной суммы, сколько досадовал, что он, испытанный в таких делах человек, мог так попасть впросак! Дело вел он, но открыто и раздуто это наследство было помимо него, и он получил лишь несомненное указание, которому не смел противоречить, а именно, что у отца Саши Николаича было действительно миллионное состояние.

«Ну пусть там, в Крыму, и пеняют на себя, а я не виноват!» – утешался он.

Но от этого Андрею Львовичу не стало легче!

Мало-помалу он совладал с собой, подошел к камину, глянул на себя в висевшее над камином зеркало и дернул сонетку.

Когда на звонок вошел лакей, Андрей Львович был внешне уже совершенно спокоен.

– Господин Кювье не приехал еще? – спросил он.

– Нет.

– За ним послали?

– Как только вы приказали! – ответил лакей.

– Как он приедет, проводите его ко мне без доклада!

Отдав это распоряжение, Сулима сел к письменному столу и принялся писать письмо на золотообрезном листе бумаги большого формата.

Он дописывал свое письмо, когда в комнату вошел тот, которого он называл господином Кювье.

Это был один из семи, носивший название «Фиолетовый».

– Мой дорогой месье Кювье! – начал Андрей Львович по-французски. – Более нет надобности, чтобы вы следили за ним.

– Разве произошли какие-нибудь перемены? – спросил Кювье.

– Да, все закончено, завещание утверждено и нам больше нечего бояться, что этот француз увидится с Николаевым, – сообщил Андрей Львович.

– Но, видите ли, – возразил Кювье, – я для того, чтобы отвлечь, навел его на ложный след и познакомил с одним из своих, которого выдал ему за Николаева.

– Бросьте все это, бросьте!.. Дело оказывается не стоит свеч! – с видимым огорчением воскликнул Сулима.

– Да неужели?!

– Да, все наследство этого Николаева состоит в маленьком участке земли, цена которого всего несколько тысяч франков!

– А между тем нам были даны такие определенные инструкции! – вздохнув, произнес Кювье.

– Это уж не наша вина! – возразил Андрей Львович, – Пусть там, в Крыму, пеняют на себя!

– Однако это все же неприятно!

– Ну, разумеется!

– Но все-таки у нас есть некоторое удовлетворение!.. – продолжал Кювье. – Как хотите, дело Савищевой гениально задумано и выполнено!.. Я признаюсь, не ожидал, что вам удастся все сделать так быстро.

Андрей Львович махнул рукой и произнес:

– Савищевское дело – пустяки по сравнению с тем, что мы ждали от дела Николаева!.. Но вот что! Вы знаете, что Желтый отправлен мною в Крым с донесениями и для личных переговоров. Надо догнать его по дороге и предупредить о том, как неожиданно изменилось дело. Поезжайте как можно скорее…

– В Крым? – спросил Кювье.

– Да! Вдогонку Желтому…

– Но я хотел бы… – начал Кювье, но вдруг остановился.

Андрей Львович пристально посмотрел на него, выдержал паузу, затем продолжал:

– Вы поедете как можно скорее, даже сегодня, если достанете лошадей…

Кювье больше не возражал, он только спросил:

– А если я не догоню Желтого по дороге?

– Тогда вы в Крыму передадите это письмо и объясните ему на словах то, что знаете!.. – ответил Андрей Львович. – А я уже сегодня покончу с Николаевым, чтобы поскорее отделаться и забыть о нем.

– Могу я, – нерешительно произнес Кювье, – попросить у вас разрешения повидаться перед отъездом с этой девушкой, которую, как вы говорите, вы хотите выдать за дочь графа Савищева-старшего?

– Нет! – коротко и даже резко ответил Сулима. – Вам не нужно видеть ее, а необходимо как можно скорее ехать, что вы и сделаете!..

Кювье удалился, а Андрей Львович велел подать себе карету и отправился в дом титулярного советника Беспалова.

Глава XXXV

Беспалов, в халате и с трубкой, ходил, шаркая туфлями, по столовой и пояснял сидевшему в углу и не слушавшему его Виталию, как делается настоящий омлет о-финь-зерб (яичница с зеленью).

Орест лежал на диване, находясь в полном финансовом оскудении и ожидая вечера, когда можно будет взять хоть полтинник с Саши Николаича.

Маня была у себя в комнате, а Саша Николаич – в своей. Он опять предавался вдохновению, то есть писал и зачеркивал поэтические, по его мнению, строки.

По улице прогремела карета и остановилась.

– Какой-то важный господин к нам! – проговорил титулярный советник Беспалов, выглянув в окно, и присел, расставив руки. – А я, как нарочно, в халате!.. Поди, Орест, встреть!

– Граф Савищев, должно быть, – сказал Орест и поднялся, предвкушая возможную поживу.

– А я лучше укроюсь! – заявил Беспалов и робкими, но быстрыми шажками проследовал на кухню.

– И великолепно! – одобрил Орест и пошел в переднюю, где уже стукнула входная дверь.

Однако в передней вместо Савищева Орест увидел почтенного седого господина. Но внушительный вид гостя ничуть не смутил его, и он галантно расшаркался, поклонившись боком, тем привычным движением, которым он сгибался над бильярдным столом, делая без промаха удар почти не целясь.

– С кем имею честь? – промычал он.

– Господин Николаев здесь? – спросил приехавший господин.

– Здесь! – ответил Орест.

– Я – Андрей Львович Сулима и хотел бы его видеть!

– Ага! – сказал Орест и воззрился на Сулиму, желая разглядеть того иезуита, к которому, как он знал, ездила Маня.

– Я желаю видеть господина Николаева! – повторил Андрей Львович.

– Направо в угол! – заявил Орест и сделал движение рукой, словно посылал бильярдный шар, в сторону дверей жильца. – Благоволите проследовать! – добавил он, а затем, пропустив Сулиму в дверь, затворил ее и приник к ней ухом.

Он заинтересовался: зачем приехал этот важный господин.

Он слушал, как иезуит, за которого считал Андрея Львовича, познакомился с Сашей Николаичем и объявил ему, что он может получить наследство.

«Опять это наследство!» – подумал Орест, махнув рукой, отошел от двери и вернулся на диван, находя, что лежание более соответствует его природным склонностям.

Через некоторое время Саша Николаич заглянул в столовую и снова побеспокоил Ореста.

– Скажи, пожалуйста, Марии Власьевне, что ее желает видеть господин Сулима! – проговорил он.

– Да что я вам дался? – обиделся даже Орест. – В кои-то веки предашься часам отдохновения и вдруг беспокойства… Я в вашу политику вмешиваться не желаю, так как в данном случае никакого профита от нее получить не могу.

Он повернулся лицом к спинке дивана и стал водить по ней пальцем, чертя не то какие-то невиданные узоры, не то цифры.

– Да подите же! – наставительно, требовательным тоном произнес Саша Николаич.

Но Орест даже не удосужил его ответом. Он только подрыгал подошвой сапога, ясно выразив мимикой: «Поди прочь!»

Титулярный советник Беспалов по некоторой робости, от которой он и на службе не имел успеха, не решившись показаться приезжему, тем не менее следил в щелку двери и слышал препирательства Саши Николаича и Ореста. Узнав, что этот приезжий желает поговорить с Маней, он, приседая на ходу, отправился к ней в комнату и позвал ее.

Маня вышла и совершенно просто приняла Андрея Львовича, как будто тут была не убогая столовая с лежащим на диване Орестом, а, по крайней мере, штофная гостиная.

– Я с вами хотел бы переговорить наедине! – сказал Сулима.

– Тогда пройдемте в мою комнату! – по-прежнему спокойно и просто предложила Маня и провела гостя в комнату к себе.

«Одно слово, „принчипесса!“» – подумал ей вслед, любуясь ею, Саша Николаич, вспоминая название, данное Мане Орестом.

– А что, этот барин важный? – спросил слепой из своего угла.

– М-да! – ответил Орест.

– Он бритый?

– Бритый!

– Я его камердинером возьму! – воскликнул Виталий. – За пять миллионов в год пойдет!

– Ежели он не играет на бильярде, тогда не бери! – посоветовал Орест.

Андрей Львович долго беседовал с Маней наедине и, когда он возвращался назад через столовую, Орест как раз в это время прикладывался к графинчику в буфете. Усмотрев, что Беспалов забыл его запереть, он воспользовался тем, что титулярный советник укрылся на кухне. Выпив, Орест щелкнул языком и остановил Андрея Львовича.

– Почтеннейший меценат, а со мной вам не угодно будет поговорить? – спросил он.