Жанна де Ламотт

Его появление было замечено Сашей Николаичем, сидевшим у себя в кабинете и читавшим книгу. Увидев Ореста на подоконнике своего окна, он сейчас же понял, что тот опять напился.

– Что вы тут делаете?.. Зачем безобразничаете?

– Гидальго! – беспомощно произнес Орест, помотав головой, – я должен немедленно иметь у вас аудиенцию по весьма серьезному делу, я между тем, помню завет…

– Какой еще завет?

– Не переступать порога вашей священной обители в нетрезвом состоянии. А так как я нахожусь в таковом, то и вышел из затруднения со свойственной мне гениальностью, сев, как вы видите, на подоконник с внешней стороны вашего кабинета!

Николаев махнул рукой и спросил только:

– Где же это вы напились опять?

– Невозможно было иначе! – энергично заговорил Орест. – Законы светских приличий того требовали… понимаете, гидальго, – новое аристократическое знакомство, великолепный джентльмен в собственной карете… трактир… и все прочее… И все по поводу такого священного предмета, как молитвенник… Отсюда вы видите, что я руководствовался возвышенными чувствами!

– Да! – вспомнил Саша Николаич, – вы же должны были откупить на аукционе этот молитвенник… Ну, это-то вы сделали, по крайней мере?

Орест пожал плечами.

– Разве вы могли сомневаться в слове Ореста Беспалова?.. Разумеется, купил.

– И где же он, этот молитвенник?

– Остался в руках аукционного мастера, которому я мог внести выданную мне сумму вами в виде задатка с тем, что остальное доплачу потом.

– Но ведь я вам дал сто рублей!

– Совершенно верно.

– И вы внесли их в виде задатка?!

– Да.

– И за сколько же вы купили молитвенник на аукционе?

– За тысячу восемьсот двадцать пять рублей!

Саша Николаич выпустил из рук книгу и открыл рот.

– Да вы как… – спросил он, – напились до аукциона или после?..

– Нет, гидальго, после!.. И напился в обществе того джентльмена, который и набавлял цену! Во всяком случае, можно утешаться тем, что молитвенник, значит, стоит этих денег… Вероятно, это величайшая библиографическая редкость.

– Тысяча восемьсот двадцать пять рублей!.. – повторил Николаев.

– Да ведь вы же сами, – остановил его Орест, – изволили сказать мне, чтобы я не стеснялся в деньгах, если нужно!

– Ну, хорошо… ну, я думал… ну, все сто рублей… но такую сумму доплатить…

– Да кто вам говорит, гидальго, что ее надо платить?

– А как же иначе? Я хочу вернуть этот молитвенник, во что бы то ни стало.

– И вернете!

– Каким же это образом?

– Гениальность Беспалова, – Орест поставил обе ноги на подоконник, обхватил его руками, оперся подбородком о колени и пристально посмотрел на Сашу Николаича, после чего произнес: – Сегодня на аукционе торг, и на нем догнали цену молитвенника до тысячи восьмисот рублей с лишним… Я внес в счет этой суммы сто рублей, а остальные деньги вносить вовсе не буду… тогда молитвенник поступит в переторжку, на которую я явлюсь, а конкурент мой, вероятно, не появится, и на переторжке молитвенник останется за мной рубля за два, три… Ведь книга – не водка, и таких любителей, которые платили бы за нее большие деньги, можно встретить не каждый день… Таким образом, вся операция будет нам стоить сто три или сто четыре рубля… Поняли теперь?

– Да, теперь понял.

– Ну, еще бы, когда я так отлично растолковал!.. Ну, а теперь, гидальго, до свидания, я направляюсь отоспаться, по обыкновению, к родителю своему, титулярному советнику Беспалову, ибо вполне сознаю, что в моем настоящем виде я в порядочный дом не приемлем.

– Ну уж так и быть! – усмехнулся Саша Николаич, – пройдите в вашу комнату потихоньку и выспитесь там!

Орест спрыгнул с подоконника, пошатнулся, но выпрямился все-таки во весь свой рост и произнес:

– Орест Беспалов не унизится до снисхождения… В милостях не нуждаюсь и поэтому удаляюсь под родительский кров… будьте здоровы…

Он снял картуз, раскланялся и исчез.

В это время в кабинет входила маленького роста старушка с высокой прической и лицом маркизы.

Саша Николаич обернулся к ней и спросил:

– Вы ко мне, маман?.. Отчего же вы не послали за мной, а беспокоились сами?

– Ах, мой миленький, – быстро заговорила она, – ну, какое же тут беспокойство?.. И потом, знаешь, я пришла просто посидеть у тебя… тут прохладнее!.. Я очень люблю тут у тебя… А месье Орест, кажется, опять нездоров? – ска зала она, указав на окно, с которого исчез Орест Бес палов.

Она никогда не называла его иначе, как «месье Орест», и слово «пьян» почитала неприличным настолько, что говорила вместо него «нездоров».

– Он уверяет, маман, что в нем «два угодья»! – улыбнулся Саша Николаич.

– Это, должно быть, милый, очень остроумно, только я не понимаю! – добродушно ответила старушка. – Какие два угодья?

– А по пословице: «пьян да умен, два угодья в нем!»

– Ах эти пословицы, я всегда их путаю!.. Но все-таки, что за охота тебе, мой друг, держать при себе этого человека?

– Ну, что ж, маман, он мне предан, а, главное, куда же он денется без меня? Он ведь совсем пропадет!

– Да, но эта история с молитвенником месье Тиссонье…

– Ну, молитвенник мы достанем обратно!

– И потом, знаешь, – покачала старушка головой, – я боюсь, как бы он не имел на тебя дурного влияния!

– Ну, маман!.. ведь я уже не маленький! – рассмеялся Саша Николаич.

– Ну делай, как знаешь, – покачала старушка головой, – я боюсь, как бы он не имел на тебя дурного влияния! – И добавила так, точно делала не весть какое открытие, только что пришедшее ей в голову: – Знаешь что?.. будем чай пить!

Саша Николаич знал и почему-то очень любил это пристрастие матери к чаю. Она как-то особенно уютно усаживалась за столом, за подносом с чайным прибором и так разливала и пила сама, что каждому неудержимо хотелось при этом тоже выпить чаю.

Саша Николаич позвонил и приказал появившемуся в богатой с галунами ливрее лакею подать чай.

8. Одиночество

Далекий от Петербурга южный берег Крыма издавна составлял по красоте одно из лучших мест на земле, но в начале XIX столетия был почти необитаем. Нужны были месяцы, чтобы добраться туда из центра России.

Вследствие этого Крым был населен по преимуществу местными татарами, не вносившими никакой цивилизации в его дикую или, вернее, одичавшую природу.

Когда тут были цветущие греческие колонии, а затем генуэзские владения, то жизнь била здесь ключом, особенно торговая, но теперь от этой жизни не осталось ничего, кроме разрушенных старых стен да развалившихся четырехугольных башен.

В начале XIX столетия Крым переживал переходное состояние. Его прежняя культура окончательно пала, а новое влияние России было еще совсем незначительно.

Однако голубое море было ярко и красиво, как всегда, и белою пеной рассыпалось в прибое о выступавшие далеко в него скалы причудливых форм, темные вблизи и нежно-фиолетовые и голубые вдали.

Солнце грело и светило, по скалам прежние дороги заглохли и лишь кое-где вились тропинки, в лабиринте которых трудно было разобраться нездешнему человеку.

Татарские поселки с их белыми плоскокрышными лачугами попадались довольно редко, и заросшие выжженным кустарником скалы казались пустыней.

Среди этой пустыни, на вдававшейся в воду косе, стояла женщина, хотя по платью нельзя было причислить ее к этому полу. На ней была полотняная мужская блуза, широкие шаровары и турецкие туфли. Ее волосы были подобраны под соломенную шляпу, лошадь с мужским татарским седлом, на которой она приехала, была отпущена на волю и, казалось, ее обладательница сама забыла о ней.

Странна была судьба этой женщины, волею Провидения попавшей на дикий, но благословенный берег Крыма, где она на воле, чувствовала себя лишенной свободы…

Широкий простор моря, пустынные скалы и леса не давали свободы этой женщине, которая привыкла дышать спертым воздухом большого города и чувствовать себя госпожой среди большого скопища людей, теснящихся в добровольных темницах, называемых городами. Для этой женщины было тяжело, как наказанье, одиночество среди ласковой природы Крыма.

Чего бы только не дала она, чтобы снова попасть в Париж, в так называемую «столицу мира», где день кажется минутой и где каждая прожитая минута дает столько, сколько не переживешь в ином месте и за год!..

Там, в этом Париже, властвовал теперь баловень счастья, ставший из простого, незаметного корсиканца императором, властелином почти всего мира… А она!

Она была королевского рода, прирожденная Валуа и, несмотря на это, должна была носить дырявые башмаки! И она была рада, когда за нее посватался ничтожный господин де Ламотт, исполнявший, как оказалось впоследствии, должность сыщика.

Выйдя замуж, женщина – ее звали Жанна – получила, на положении замужней женщины возможность действовать самостоятельно, а этого ей только и было нужно! Целым рядом просьб и унижений она добилась-таки того, что на нее обратила внимание королева Мария Антуанетта; да и не могло быть иначе: недаром госпожа де Ламотт была королевской крови, прирожденная графиня Валуа.

Ей достаточно было того, что Мария Антуанетта обратила на нее свое внимание, а о дальнейшем она позаботилась уже сама, и это дальнейшее развернулось было, как ей казалось сначала, блистательным ковром для его торжествующего шествия, на котором она сама вышивала узоры. Она начала запутывать интригу влюбленного в королеву кардинала де Рогана и кончила знаменитой историей с ожерельем.

Это драгоценное бриллиантовое ожерелье понравилось Марии Антуанетте, но она отказала себе в его покупке, предпочтя чтобы на его стоимость было куплено военное судно для Франции.

Госпожа де Ламотт уговорила Рогана подарить это ожерелье королеве, и затем последовал целый ряд событий, среди которых, как в омуте, закружилась голова и трудно было разобрать, что следовало и чего не следовало делать…

Жанна Валуа де Ламотт, словно сорвавшись, по наклонной плоскости неудержимо катилась вниз и, словно ее подхлестывал кто, все более и более запутывала кардинала, несчастную королеву и запутывалась сама. Кардинала, требовавшего свидания с королевой Марией Антуанеттой, она одурачила тем, что передала ему много поддельных записок королевы и, найдя схожую с ней лицом девушку, устроила ему свидание с этой мнимой королевой. Роган попал в западню, купил ожерелье, но это ожерелье де Ламотт оставила у себя, потому что оно могло послужить основанием к ее богатству, а ей оно было нужно, без него она не могла существовать.

Она думала, что успеет скрыться из Франции в нужный момент и что во всяком случае Мария Антуанетта не допустит разыграться этому делу, которое грозило для нее скандалом.

Но скрыться де Ламотт не успела, а Мария Антуанетта не побоялась скандала.

Госпожу де Ламотт судили, приговорили к публичному наказанию на эшафоте. Она была наказана, и палач наложил на нее свое клеймо, но потом ей удалось бежать из тюрьмы, где ее хотели заточить на всю жизнь, и поселиться в Лондоне. Но и там враги не оставляли ее своими преследованиями.

Правда, она написала и напечатала свои мемуары о Марии Антуанетте, в которых не пощадила несчастной королевы. За это убийцы, подкупленные французскими дворянами, несколько раз покушались на ее жизнь.

Дело дошло до того, что Жанна де Ламотт должна была спастись от них тем, что выпрыгнула в окно.

После этого она поддалась уговорам одной русской княгини, с которой подружилась в Лондоне, и потихоньку выехала с нею в Крым, распустив слухи о своей мнимой смерти.

И с тех пор она жила с княгиней в Крыму; та старалась окружить ее всевозможными заботами и попечениями и ни за что не соглашалась никуда уезжать, не представляя даже возможности, чтобы где-нибудь было лучше, чем в Крыму.

Много воды утекло и много событий произошло. Во Франции отпраздновала свой кровавый пир революция. Мария Антуанетта и ее супруг, король Людовик Шестнадцатый погибли, и деспотизм республики увенчался деспотией Наполеона, возвышению которого не могла не завидовать госпожа де Ламотт, так как ее жизнь была одним сплошным падением.

Все изменилось во Франции, но Жанна не могла вернуться туда, будучи заклеймлена палачом, и должна была продолжать довольствоваться жизнью на прекрасном, но диком берегу Крыма и ездою на лошади по его горам.

И у нее не было ни копейки своих денег, она во всем зависела от княгини, (а между тем она могла бы обладать богатством, которое составляло цену ожерелья. Она считала, что выстрадала себе это богатство и купила его ценою своей жизни и своего позора; и действительно оно могло бы быть в ее руках, если бы не обстоятельства, причиною которых была глупость ее пособников.

В то время когда в Париже разыгрывалось судилище над нею из-за ожерелья, оно уже было отослано ею в Амстердам с верным человеком, который продал его, а вырученные деньги спрятал в надежном месте. Последним был потайной подвал на небольшой мызе, купленной специально с целью спрятать там на время ее богатство.

Когда Жанна освободилась из тюрьмы и, бежав в Лондон, надумала воспользоваться спрятанными там деньгами, оказалось, что ее верный человек умер, а мыза вместе с тайником была куплена аббатом Жоржелем, секретарем кардинала де Рогана, и в его владении деньги пропали для Жанны де Ламотт.

Однако она надеялась, что рано или поздно, но они придут к ней.

В Лондоне она вступила в тайное общество восстановления прав обездоленных, открыв этому обществу тайну подвала на мызе аббата Жоржеля, впоследствии кардинала Аджиери. Ей было обещано, что если не все деньги, то большая часть не минует ее рук, нужно лишь подождать смерти кардинала Аджиери.

И Жанна ждала, ждала многие годы. Наконец, наступила эта долгожданная смерть кардинала Аджиери; но общество восстановления прав обездоленных ничего не могло сделать, потому что, очевидно, слишком неумело повело дело, и мыза со всем состоянием, которое де Ламотт считала своим, перешла к незаконному сыну аббата Жоржеля (кардинала Аджиери), которому он и завещал свое имущество.

Как члены общества выпустили из рук этого наследника, за которым следили, она не могла хорошенько понять, но факт был налицо: сын аббата владел состоянием, а она, одинокая, должна была доживать свой век в диком Крыму…

9. Наследник кардинала Аджиери

А между тем дело обстояло так. В Петербурге как-то вдруг неожиданно объявился Александр Николаевич Николаев, или Саша Николаич, как называли его приятели, и, несмотря на то что никто не знал его происхождения, стал вращаться в лучшем обществе столицы. Его положению в обществе много содействовало то, что по паспорту он был дворянином, что он вел хотя и скромную, но в то же время барскую жизнь, что он отличался вполне светскими манерами, и, главное, по-видимому, обладал большими средствами.

Однако, относительно последнего обстоятельства знакомые Саши Николаича жестоко ошибались. Состояния у него не было никакого. Правда, скончавшийся в Париже воспитатель Саши Николаича перед смертью передал ему двадцать тысяч франков, но Николаев истратил их на приобретение обстановки в Петербурге, куда он переехал после смерти своего воспитателя из Парижа. Кроме того, воспитатель Саши Николаича перед смертью передал ему пакет, в котором было указание на одного из петербургских банкиров: и последний стал выплачивать Саше ежемесячно тысячу рублей. Эти деньги по тому времени были огромными и служили Саше Николаичу единственным ресурсом к жизни.

Впрочем, эти ежемесячные получения были столь же непрочны, сколь и таинственны. Саша Николаич не знал, от кого именно и на каком основании он получал эту тысячную ренту, – банкир лишь выплачивал ему деньги, но не мог сообщить ему и лица, по чьему приказу он это делает. И вдруг этот источник исчез – Саша Николаич получил извещение банкира, в котором последний сообщал, что дальнейшая выдача ему денег будет прекращена.

Это обстоятельство сразу же изменило образ жизни Саши Николаича. Ему пришлось распродать всю свою обстановку, продать лошадей, отпустить прислугу, из своей роскошной барской квартиры перебраться жить в комнату в семье захудалого чиновника Беспалова.

Все знакомые и великосветские приятели Саши Николаича, как водится, тут же отвернулись от него.

Оставшись совершенно одиноким, Николаев не очень-то унывал и стал искать себе средства к жизни работой. Но места ему не находилось.

И тут судьба столкнула его с одним из членов общества восстановления прав обездоленных, назвавшим себя Агапитом Аврамовичем Крыжицким. Таинственное общество, по-видимому, было заинтересовано Сашей Николаичем, следило за ним и было уже осведомлено о перемене обстоятельств молодого человека, потому что Крыжицкий сам обратился к Саше Николаичу с предложением ему денег за «некоторые услуги». Николаеву показалась весьма двусмысленной и подозрительной подобная формулировка этого предложения, и он с гордостью отверг его.

Между тем время шло. Саша Николаич успел позабыть своих коварных друзей, среди которых особенно больно обидел его самолюбие его вроде бы лучший друг граф Сергей Савищев, резко прекративший с ним знакомство тотчас же после того, как Саша Николаич сообщил ему о печальном факте своего банкротства. Николаев уже стал привыкать к обстановке, в которую забросила его судьба, и к людям, с которыми она его столкнула, когда случилось обстоятельство, сильно отразившееся на его судьбе.

Саша Николаич полюбил. В убогом доме чиновника Беспалова он встретил девушку, с первой же встречи покорившую его сердце. Это была Мария Беспалова, дочь квартирохозяина Саши Николаича, то есть, вернее, его воспитанница, так как Беспалов только выдавал ее за свою дочь.

Маня Беспалова весьма благожелательно отвечала на чувство Саши Николаича и сперва поощряла молодого человека, но, когда он сознался, что у него почти нет никаких средств к жизни, резко изменилась и стала сторониться его. Тогда Саша Николаич решил обратиться к Крыжицкому, тем более что его натолкнула на эту мысль сама Маня Беспалова, боготворимая им.

Николаев отправился к Крыжицкому, и этот визит закончился тем, что он выдал на имя Андрея Львовича Сулимы расписку, согласно которой он обязывался предоставить последнему «половину принадлежащего ему наследства…» Саша Николаич в то время не помышлял ни о каком наследстве, и ему, конечно, ничего не стоило выдать подобную расписку на чье бы то ни было имя; он даже не особенно настаивал на выяснении того, кто был этот Андрей Львович Сулима и удовольствовался одним лишь довольно туманным намеком на то, что таким путем он в будущем обеспечивал себе богатое наследство.

Андрей же Львович Сулима был «Белым» петербургского отдела общества «Восстановления прав обездоленных», то есть председателем его.

10. Мнимая графиня Савищева

Охотясь на будущее наследство Саши Николаича, члены Общества восстановления прав обездоленных наткнулись и еще на одно наследство, которое могло быть спорным и обратившее на себя их жадные взоры. То было наследство графа Савищева. Последний обладал огромным состоянием, которое он нажил не совсем честным путем и оставил своим законным наследникам – своей жене Анне Петровне и сыну – Сергею Савищеву, приятелю Саши Николаича. Кроме них, у покойного графа Савищева других родственников не оставалось.

Младший брат покойного графа Савищева запутался в долгах и, желая их поправить, выдал туркам важные государственные документы. Он был обвинен в государственный измене, а затем, будучи лишенным чинов и орденов, был сослан и исчез без вести.

Его жена, потрясенная столь тяжелым несчастьем, преждевременно разрешилась от бремени девочкой и умерла при родах. Таким образом, новорожденная дочь графа Савищева-младшего с первого дня своего появления на свет оказалась круглой сиротой. Ее дядя, граф Савищев-старший и слышать не хотел о дочери своего опозоренного брата, и девочку отдали в воспитательный дом, где она и затерялась среди тысячи таких же обездоленных, зачастую записанных под одним и тем же именем. Точно так же под именем Марии была записана дочь графа Савищева-младшего. Все это было известно членам общества, и они задумали оттягать у настоящих и неоспоримых наследников графа Савищева-старшего в пользу его племянницы, заменив ее подставным лицом.

Вскоре нашлось также и лицо такое. Крыжицкий, выслеживая Сашу Николаича, познакомился с его окружением и, узнав, что Беспалов взял свою воспитанницу Маню из воспитательного дома, сопоставил ее лета с датой смерти Савищевой-младшей и сразу же решил, что эта девушка вполне может пригодиться для выполнения их преступного плана, тем более что она и крещена была тем же именем, как и несчастная дочь Савищева-младшего. Привлечь Маню Беспалову к содействию этим замыслам обществу восстановления прав обездоленных было совсем нетрудно, так как она была девушка довольно легкомысленная и во что бы то ни стало стремилась выбиться из полной нищеты и зажить в роскоши и довольстве. Гораздо труднее было устранить от владения имуществом графа Савищева его законных наследников.

Но и это не затруднило находчивых искателей чужих наследств. Крыжицкому удалось обманным путем добыть метрическое свидетельство графини Анны Петровны Савищевой, и на нем была сделана подчистка года рождения графини Анны Петровны, а Сулима – «Белый» с помощью консисторского чиновника обработал метрические книги так, что в них под данным числом никаких записей о графине Савищевой, урожденной Дюплон, не оказалось. Таким образом графиня Анна Петровна Савищева оказалась мнимой графиней, а ее сын Сергей Савищев оказался без роду-племени, и наследство графа Савищева-старшего, которым долгое время владели, якобы владели, его законные наследники, должно было перейти в пользу его племянницы Марии, ставшей единственной наследницей графа.

Когда Андрей Львович Сулима явился в дом Беспалова и развернул перед Маней-воспитанницей блестящую перспективу ее роскошной жизни, то легко уговорил ее переехать к нему и начать дело о мнимом наследстве.

11. Мыза в Голландии

Саша Николаич, узнав о вероломном поступке любимой девушки, впал в совершеннейшее отчаяние. Но ему не пришлось долго пребывать в таком состоянии. В тот же день, когда Маня Беспалова переехала к Сулиме, к Николаеву явился ее брат Орест – пьяница и мот, под разными предлогами выжимавший из жильца своего отца мелкие суммы на выпивку, и конфиденциально сообщил Саше Николаичу, что в своем излюбленном трактире он случайно столкнулся с приезжим французом, прибывшим в Санкт-Петербург разыскивать Александра Николаевича Николаева.

Молодой человек с недоверием отнесся к словам Ореста, но все же согласился на встречу с французом.

При первой встрече Саши Николаича с Тиссонье (так звали этого француза) последний рассказал ему, что он, Николаев, сын кардинала Аджиери и одной русской графини, и что тот при своем духовном сане не мог его держать при себе и по этой причине отослал его сперва в Париж, а потом в Россию и что именно он и поддерживал Сашу Николаича до сих пор ежемесячной рентой, и что теперь эта рента прекратилась, потому что кардинал Аджиери умер, и что он, Тиссонье, состоит душеприказчиком кардинала и приехал за Сашей Николаичем с целью увезти его в Голландию. Там и находилась завещанная ему кардиналом небольшая мыза.

Это имение было оставлено Николаеву по официальному завещанию, но, кроме того, Тиссонье объявил Саше Николаичу, что на этой мызе в тайнике хранится огромная сумма денег, которую он должен тайным образом передать Саше Николаичу.

Молодой человек тотчас же собрался и вместе с Тиссонье и увязавшимся за ними Орестом выехал в Голландию.

После того как Николаев вступил во владение мызой, Тиссонье, действительно, указал ему тайник, представлявший собой тщательно скрытый подвал, который имел сообщение с кабинетом мызы.

В этом подвале Саша Николаич нашел огромный сундук, наполненный золотом, драгоценностями и английскими процентными бумагами.

Между тем Сулима тоже не дремал, заполучив расписку Саши Николаича в предоставлении ему половины его наследства в собственность, и тотчас же отправил Крыжицкого в Крым, где последний должен был сообщить Жанне де Ламотт о благополучном окончании дела наследства Саши Николаича, которое, собственно, и связало Жанну де Ламотт с обществом восстановления прав обездоленных. Однако, едва успев уехать из Петербурга, Крыжицкий, – как другой член того же общества – Кювье, – случайно столкнулся с французом Тиссонье в день приезда того в Санкт-Петербург из Франции. Словоохотливый француз тотчас же рассказал о цели своего приезда в Петербург. Узнав о том, что наследство состоит из одной только мызы (о спрятанных там сокровищах Тиссонье, конечно, умолчал), Кювье понял, что члены его общества, что называется, опростоволосились.

Мыза представляла собой столь ничтожное имущество, что о половинной доле его не стоило и хлопотать.

Кювье тут же поспешил с этой печальной вестью к «Белому». Сулима приказал ему немедленно выехать вслед за Крыжицким и остановить того на пути в Крым. Но Кювье сделать этого не удалось, и он прибыл в Крым к Жанне де Ламотт через несколько часов после прибытия туда Крыжицкого. И Жанна де Ламотт уже успела узнать от Крыжицкого о том, что членам их общества удалось заручиться распиской, согласно которой половина состояния кардинала Аджиери переходила в их собственность, и пришла в неописуемое бешенство при известии, доставленном ей Кювье, вторым посланцем «Белого».