bannerbanner
Резидентура. Я служил вместе с Путиным
Резидентура. Я служил вместе с Путиным

Полная версия

Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
На страницу:
3 из 5

Шагал отличался патологической жадностью. Он никогда не платил за обед, если приходилось обедать в кафе с кем-либо из наших сотрудников или немцев. В момент расплаты начинал суетливо шарить по карманам, делал страшное лицо и говорил, что забыл бумажник дома. Вечером в буфете Представительства подсаживался с маленьким пузырьком пива к знакомой компании. Спрашивал скромно:

– Можно посидеть с вами?

– Садись, чего там! – кричали поддатые приятели.

Ему мигом накладывали горячих сарделек и другой закуски, наливали водки. Он уходил спать сытый и пьяный.

Наш шеф что-то постоянно, пыхтя, тащил в свою квартиру, одна из комнат которой была превращена в склад. Там стояли и лежали какие-то ящики, коробки с цветной фотопленкой, картонки с обувью, тюки с барахлом, рулоны линолеума и многие другие полезные, а часто и необходимые в обиходе вещи. Все это были «дары» немецких предприятий. Я пишу дары в кавычках, ибо были они плодами элементарного вымогательства. Немецкие друзья, посмеиваясь, говорили, что только наш начальник умеет явиться на день рождения без подарка, а уйти с него с подарком.

Запускал ли Шагал лапу в казну? Когда он уже уехал, то выяснилось, что запускал. Для этого он использовал, так сказать, выгодно сложившуюся оперативную ситуацию. Однажды друзья сделали нам по случаю какого-то праздника оперативный подарок. Это был подвербованный иностранец, от которого поступала кое-какая информация. Послали мы эту информацию в Центр, и вдруг пришло оттуда указание выплатить нашей доверительной связи вознаграждение в западной валюте. Шагал моментально принял решение взять иностранца на личную связь и взял. Появившись в Берлине в ореоле работающего с агентурой резидента, он вызвал умиление и даже восторг руководства. Таких было мало, а в иные периоды и вообще не было. Вручая иностранцу пятьсот марок, он говорил: «Я выхлопотал тебе премию, поэтому деньги – пополам. Пиши расписку на тысячу». В конце концов, немцу это надоело, и он пожаловался на Шагала сотруднику друзей, у которого прежде был на связи. Однако друзья рассказали мне это в неофициальной беседе лишь через пару месяцев после того, как Шагал навсегда покинул Галле. Нам всем было невероятно стыдно перед немцами за нашего начальника. Берлин на мои сигналы реагировал вяло. Асауленко возмущался вместе со мной, но по-отечески предупредил, что повторного бунта мне не простят. Мой многоопытный приятель-кадровик доверительно сообщил мне, что у моего начальника чрезвычайно прочные позиции как в Берлине, так и в Москве и пытаться сдвинуть его с места, выражаясь языком современных политиков, – контрпродуктивно.

Мы попробовали воздействовать на Шагала своими силами и провели партсобрание с повесткой: «О моральном облике коммуниста-чекиста». Для порядка и себя покритиковали, но каждое выступление содержало весьма прозрачные намеки на неприличное поведение нашего шефа. Тот все понял и испугался. Для начала поговорил с кем надо в Берлине и при поддержке парткома низверг меня с поста партийного секретаря. Мотивировка была такая: мне, мол, слишком часто приходится оставаться за начальника, а это негоже, когда начальник и секретарь первички – одно и то же лицо. Такому ходу событий я несказанно обрадовался: с моих плеч свалилась моральная ответственность за аморальное поведение шефа, от которого я уже начал сильно уставать. Между тем Шагал во избежание бунта принялся усиленно сталкивать нас лбами, стремясь всех перессорить, однако мы быстро разобрались в его новой внутренней политике и торжественно поклялись не верить ни единому его слову, а дезинформацию, полученную от него, немедленно сообщать друг другу. Так и жили, отводя душу в работе. Фадейкин и Асауленко уехали. Руководителя Представительства сменил очень опытный разведчик генерал Лазарев. Секретарем парткома стал человек, которого в разведке, да и в КГБ мало кто знал. А задолго до этого на должность первого заместителя Фадейкина был прислан из столицы генерал Базилевич, выдвиженец из среды комсомольских вождей, пожелавший отправиться на передний край борьбы с империализмом, но знавший разведку только по знаменитому фильму с артистом Кадочниковым в главной роли. Под его руководящую длань и были поставлены все четырнадцать резидентур в округах ГДР. Месяца три нас к нему не пускали. Говорили: пусть освоится, почитает специальную литературу, овладеет терминологией. А через указанный срок, когда мы понесли ему на подпись документы, он уже бойко писал разноцветными карандашами дурацкие резолюции, от которых веяло непререкаемым комсомольским задором: «Улучшить, повысить уровень, поднять на должную высоту» и т. п. Базилевич оказался человеком неприятным во всех отношениях. Дистанция между ним и простым опером всегда была поболее, чем расстояние от колокольни Ивана Великого до острова Кунашир в Курильской гряде. Он сам установил эту дистанцию. До сих пор не могу без внутреннего содрогания вспоминать его похожие на куриную задницу губы, изрекающие глупые сентенции, исполненные спеси и снобизма.

А Лазарев оказался хорошим мужиком: простым, прямым, честным, иногда по делу грубоватым. Бывший фронтовик, он часто вспоминал о войне и о том, кто в ней кого побил, за что немцы не больно его привечали. Должен сказать, что даром дипломата Лазарев не обладал, из-за чего и не смог продержаться в ГДР более двух лет.

Помню рассказы немецких друзей, как он отмечал тридцатую годовщину Победы. В Представительство приехала немецкая делегация, возглавляемая министром МГБ Мильке. Вместе с руководством Представительства друзья вошли в банкетный зал и остолбенели от изумления. Посреди зала на столе стояли ведро с водкой и несколько десятков металлических солдатских кружек. Тут же стояло блюдо с ломтями черного хлеба и кусочками сала.

– Будем обмывать Победу по-фронтовому! – заявил Лазарев.

Правда, после первой кружки состоялся нормальный банкет за нормально сервированным столом в другом зале. Как раз эта шутка Лазарева немцам очень понравилась.

Однажды Лазарев приехал к нам в Галле. Друзья приняли его тепло, организовали посиделки в непринужденной обстановке. Генерал разговорился, и мне полночи пришлось работать переводчиком. Он много рассказывал о себе. Как рос в семье, где было более десятка детей, и как все его братья и сестры при поддержке государства выбились в люди. Потом мы вместе с немцами гуляли по тысячелетнему ночному городу, и он с детской непосредственностью восхищался застывшим каменным великолепием немецкого Средневековья, причудливыми ажурными шпилями и башнями, гулким боем старинных часов и мастерской подсветкой всей этой чудесной и таинственной красоты.

Я знавал многих больших начальников, которые в юности пришли в Москву чуть ли не в лаптях из деревенек, где даже не было сельсоветов, и устроили свою карьеру путем женитьбы на уродливых прыщавых столичных девицах с могучими родственными связями. Сколько барства, чванства и спеси проявлялось у этих подонков, вылезших в буквальном смысле из грязи в князи. Ничего подобного не было в Лазареве, потому что он сделал себя сам своим трудом.

Сменил его на посту руководителя Представительства генерал Василий Тимофеевич Шумилов, бывший секретарь Ленинградского обкома ВЛКСМ и бывший начальник Ленинградского УКГБ. Его почти десятилетнее правление составило целую эпоху в истории Представительства. Об этом примечательном и достопамятном времени я подробно расскажу ниже.

Незадолго до тридцатой годовщины Победы друзья отмечали двадцатипятилетие своих органов госбезопасности. Я был награжден немецким орденом «За заслуги перед народом и Отечеством», Шагалу дали какую-то медаль. Мой шеф был потрясен такой несправедливостью (читатель должен знать, что немцы к каждой награде прилагали конверт с деньгами) и пошел куда-то выяснять, не вышло ли ошибки. Немцы сказали, что ошибки нет.

– Зачем вы это сделали? – спросил я у них, отчетливо осознавая, что теперь для меня настанут совершенно черные времена.

– Так решил наш министр, – был ответ. – Ведь ты выполняешь всю работу шефа.

Я полагаю, что дело было вовсе не в этом. Просто немцы давали понять нашему руководству, каково их истинное отношение к Шагалу, и хотели поспособствовать его скорейшей эвакуации. Он к тому времени провел в Галле уже семь лет. Это было на два года больше обычного установленного срока. Шагал несколько раз объявлял друзьям, что уезжает, собирал очередную машину подарков и оставался. В начале 1976 года он все-таки уехал. На прощанье угостил нас шнапсом с бутербродами, которые натырил за двое суток до этого на собственной отвальной, устроенной ему немцами. Бутерброды были несвежие, и у нас разболелись животы, а я попал в госпиталь с отравлением.

Но не успели погаснуть огоньки поезда, увозившего Шагала на родину, как на немецкую землю вступили его дочь и зять. Последнему уже было давно приготовлено местечко в берлинском аппарате Представительства.

Новый галльский начальник не заставил себя долго ждать. Кажется, он приехал в один из выходных дней, поэтому первыми на него нарвались наши жены. Выйдя из квартиры, моя жена и жена другого сотрудника увидели здоровенного мужика с наружностью татарского мурзы эпохи Батыя, который яростно драил шваброй пол около лифта. Женщины попытались объяснить ему, что сегодня не его очередь наводить чистоту на лестничной площадке, а когда настанет черед, то немцы повесят ему на дверь соответствующую табличку.

– А мне насрать, – буркнул мужик, не поднимая головы и не оглядываясь.

Интеллигентные дамы были потрясены и поспешили ретироваться. На другой день подполковник Турёнков явился на работу. Мы тогда уже сидели в новом здании, выделенном друзьями. На первом этаже там размещалась охрана, на втором – разведгруппа, на третьем была гостиница для приезжих. Турёнков пришел пешком. Почему-то не захотел ехать на машине с немецким водителем, которого наши солдаты хорошо знали. Охрана не пустила шефа на объект. Возник небольшой скандальчик, который я быстро погасил, опустившись вниз. Войдя в свой кабинет, Турёнков сразу же громко позвал коллектив к себе:

– Эй, интеллигенты, кончайте ночевать, айда все до кучи, знакомиться будем!

«Интеллигент» у него означало что-то вроде «шелупони», «мелочи пузатой». Начал он свою деятельность с мероприятия, которое, очевидно, имело целью сплочение коллектива:

– Я знаю, что вечером вы все равно напьетесь в немецком кабаке, так давайте лучше напьемся на работе!

Немцы, увидев Турёнкова, сразу наградили его прозвищем Мафиози, но, узнав нашего шефа поближе, эту кличку отменили, а новой выдумывать не стали.

Не знаю, в соответствии с каким вариантом его направили за папахой. Скорее всего, это был вариант № 4.

Турёнков оказался человеком на редкость невыдержанным, взрывным, взбалмошным, с семью пятницами на неделе. Он мог отчебучить такое, что и Тавловскому бы на ум не взбрело. Ехали мы с ним как-то в его машине то ли из Галле в Лейпциг, то ли из Лейпцига в Галле и крепко поругались. Он загнал автомобиль на обочину, распахнул дверцу и приказал:

– Пошел на хер из моей машины!

Я рассмеялся и ответил, что никуда не пойду. Шеф поскрипел зубами, захлопнул дверцу и поехал дальше. А через пару часов он уже просил меня остаться в Галле на шестой год, и я бы остался, если бы не дочь, которой пришла пора заканчивать школу и поступать в институт. Мы прощали Турёнкову все его порою совершенно дикие выходки за одно лишь то, что он в 1942 году, прибавив себе лет, ушел добровольцем на фронт, провоевал до конца войны и в мае сорок пятого въехал на своем танке в Берлин.

Турёнков был начальником незлобливым, неподлым, нежадным и чистым на руку. Оперативное ремесло знал прилично, немецкий язык – сносно. Любил шумные застолья и выезды на природу с шашлыками, ужением рыбы и приготовлением ухи. В компании был прост, весел и не давил молодежь своим шефским авторитетом. Немцы над ним посмеивались, но в общем относились к нему по-доброму.

Мы с Турёнковым часто ссорились по оперативным вопросам. Он никак не хотел понять того простого факта, что в данном конкретном месте я знаю обстановку многократно лучше него и потому мое решение по тому или иному делу наверняка будет самым оптимальным. Несмотря на наши постоянные стычки, он написал мне самую лучшую из всех аттестаций, зашитых в мое личное дело.

В 1980 году я приехал на недельку в ГДР по делам. Посетил между прочим и Галле. Турёнков был еще там. Он принял меня как родного брата. А в середине 80-х годов мы несколько лет работали вместе в Берлине, сохраняя наилучшие взаимоотношения.

Пришло время рассказать о последнем этапе моей германской жизни. Перерыв между второй и третьей загранкомандировками был у меня достаточно длинным – четыре с половиной года. За это время в нашей стране, в ГДР и в Представительстве произошли заметные изменения. Всем, кто имел голову на плечах, было ясно, что застой перерастает в загнивание и что все структуры стран социалистического содружества нуждаются в глубоком реформировании. Этого не хотели понимать только те, кому было «тепло и сыро» – высшие руководители. Они продолжали топать проторенной дорожкой, шаг за шагом приближаясь к пропасти. Всякие намеки на необходимость реформ приводили наших вождей в ярость. Обстановка была затхлой. Все ужа гнило и воняло. Затхлостью пахло и в коридорах нашего берлинского аппарата, где мне предстояло проработать почти шесть лет.

Я прибыл в столицу ГДР в самом начале 1982 года и был зачислен в штаты так называемой группы координации – небольшого подразделения, состоявшего из пяти человек, – начальника и четырех опытных офицеров-разведчиков. Каждый курировал одну из основных линий разведки во всех наших резидентурах, дислоцированных на территории ГДР. Вообще-то, принцип работы у нас в группе был линейно-территориальным. Каждый вел свою линию во всей стране и, кроме этого, надзирал за общим положением дел в ряде резидентур. Мне, например, достались Галле, Карл-Маркс-Штадт, Дрезден и Котбус. Группу координации придумал еще Фадейкин. Может быть, толчком для принятия этого решения послужил Галльский «бунт» и еще кое-какие неприятные эксцессы. Руководство Представительства хотело знать в деталях все, что творится на периферии, дабы, случись что, вовремя принять соответствующие меры. Эта цель была достигнута. Руководство знало все, только мер не принимало точно так же, как правительство Союза, зная все о положении дел в стране, практически сидело сложа руки. Сохранить былую боеспособность Представительства было несложно: для этого требовалось всего-навсего предоставить его руководителю кадровую свободу, в частности, дать ему право назначения старших офицеров связи в округах, офицеров связи в Берлине и хотя бы заместителей начальников отделов из числа своих лучших сотрудников без согласования с Центром. Ан нет! Куда же тогда было девать уставших работать генералов и полковников, именитых погорельцев, зятьев, сватов, племянников?! Эта категория лиц считалась номенклатурой Центра, и ее надо было куда-то пристраивать. Представительство постепенно превращалось из передового отряда советской разведки то ли в отстойник, то ли в сливной бак для разного рода блатвы. Когда я приехал в Берлин для работы в группе координации, у меня в глазах зарябило от генералов. До 1967 года был один генерал. Потом их стало двое. В 80-х годах количество генералов в Берлине и в резидентурах доходило до десятка. Это при том, что количество рядовых исполнителей во все времена практически оставалось на одном уровне. Самыми «вкусными» считались должности заместителей руководителя Представительства, курировавших линейные отделы, офицеров связи в Берлине, которые осуществляли контакты с подразделениями МГБ ГДР, и старших офицеров связи в округах. За первых всю работу выполняли начальники отделов, за вторых – молодые и бегучие подручные в званиях от лейтенанта до майора, третьи злоупотребляли своей удаленностью от столицы и жили себе в охотку. Вот за эти должности и велась наиболее упорная подковерная борьба в Москве.

Конечно, знавал я и таких офицеров связи, как Кучин и Будахин, которые связали с ГДР всю свою жизнь и были подлинными корифеями своего ремесла, трудягами, да и немецкий язык знали великолепно. Кучин, кстати, был переводчиком Жукова в момент подписания капитуляции Германии. У этих людей и у немногих им подобных было чему поучиться. В большинстве же случаев мне лично хотелось только одного: зажать уши, когда я слушал, как офицеры связи объяснялись с немцами.

Забегая вперед, расскажу несколько комичных эпизодов из жизни генералов в ГДР, хотя слово «комичных» здесь, пожалуй, неуместно. Ведь это было наше общее горе, наша общая беда.

Приехал я как-то в маленький окружной центр Зуль, расположенный по гэдээровским понятиям на краю света. До него от Берлина аж четыреста километров. Что-то вроде нашей Чукотки. Мне надо было посмотреть, есть ли там что-нибудь по моей линии. Для начала я зашел к тамошнему генералу и застал его вдвоем с бутылкой в подавленном настроении. На дворе стояло жаркое лето.

– Пей! – сказал генерал, наливая мне полстакана водки и швыряя на стол плитку шоколада.

Я выпил, чтобы настроиться на его волну. Потом пожевал шоколад и спросил:

– Ну как вы тут живете?

– Да вот позавчера оса ужалила жену сотрудника, а у нее аллергия на осиный яд. Чуть не сдохла. Еле откачали с помощью друзей.

На этом новости иссякли, и я почувствовал, что ему хочется завыть. Генерал не знал ни слова по-немецки, а в Зуле, кроме него и двух его подчиненных, других русских не водилось. Квартиры всем друзья выделили в разных концах городка. Каково было жить там ему и его жене?!

– Поехали на рыбалку! – предложил генерал.

Между прочим, была самая середина рабочего дня. Я попросил разрешения побеседовать с его подчиненными. Он позволил, но велел беседу не затягивать. Его тянуло на природу. На природе, как известно, водка лучше пьется.

– Ну и чем вы тут занимаетесь? – поинтересовался я у двух одичавших оперов.

Что они скажут, мне было хорошо известно: они нянчили генерала. Выражения «нянчить генерала», «нянчить начальника» в ГДР были в широком обиходе. Генерал, да и полковник, не владеющие языком страны пребывания, – это очень тяжелая обуза для маленького коллектива. Во-первых, у таких начальников высокие зарплаты и соответственно высокая покупательная способность. Их жен надо возить по магазинам и помогать отовариваться. Во-вторых, самих начальников надо возить иногда к туземным боссам и переводить. В-третьих, их надо развлекать и ублажать, чтобы они не лезли в дела, в которых ни черта не смыслят. Ведь многие начальники приехали в ГДР с дальних окраин Союза, где они всю жизнь пытались ловить шпионов там, где их быть не могло, и сражались с диссидентами, а тут следовало заниматься разведкой.

Я не обнаружил в Зуле стоящих дел и наводок по своей линии. Мы поехали на рыбалку, а закончили трудовой день в ресторане «Калуга». Зуль, оказывается, назначили побратимом древнего русского города. Больше я туда никогда не ездил.

Примерно в то же самое время в другом маленьком окружном центре сидел другой печальный генерал. Он приехал к нам после инсульта и сразу же огорошил свой крошечный коллектив длиннющим докладом, посвященным празднику Первомая. Потом ушел в себя и занялся сочинением стихов о любви, которые издавал сборниками в одной из союзных республик, где у него были связи в писательской среде.

Однако не все генералы грустили на чужой стороне. Были среди них и люди мажорные, деятельные. Помню, один из них покинул свою квартиру, где оставил старуху-жену с внуками, и поселился на нашем объекте с молоденькой женой какого-то прапорщика. Последний подобным «родством» очень гордился. Генерал брал не шибко воспитанную девчонку даже на официальные приемы. Другой обложил немецкие предприятия данью в буквальном смысле слова. Он приезжал средь бела дня и брал по пятьдесят пар обуви, по десять кожаных курток, по штуке костюмной ткани. Не крал, не грабил, а просто брал. Видимо, у него была куча родни.

Само собой, мы докладывали нашему руководству о генеральских «шалостях». Руководство, смущаясь, отвечало, что эти люди, дескать, уже привыкли быть большими начальниками и ведут себя в соответствии со своими привычками, а перевоспитывать их уже поздно. Секретарь же парткома, выслушав нас, только рукой махнул. От партии в 80-х годах осталось одно название. Она превратилась в ритуальную службу.

Тут я вспоминаю старинную картинку из русской истории. Обедневший боярин валится царю в ноги и просит послать его «на кормление» в какую-нибудь там Астрахань. Царь идет ему навстречу. Боярин уезжает на дальнюю периферию в легкой таратайке, а через несколько лет возвращается в Москву во главе тяжелого скрипучего обоза. Вот и блатва стала ездить в Представительство не на работу, а «на кормление».

Читатель спросит: «Ну а кто же все-таки работал?» Отвечаю: московские кадровики не были идиотами. Они укомплектовывали берлинскую точку сильными начальниками отделов и сильным оперсоставом. Вот эти и работали за блатных. Примерно пятьдесят процентов старших офицеров связи в округах тоже были в порядке. И дело они знали, и язык. Однако общая атмосфера тлена, аморальности и развала сказывалась весьма негативно на оперативных результатах.

Не хотелось бы мне давать оценку моему «верховному» руководителю Василию Тимофеевичу Шумилову. Не хотелось бы, но придется. Надо. Он сам был безупречен. Никого ни разу не обидел без повода, трудился, не разгибая спины, был скромен в быту. Против него ни разу никто не проголосовал на выборах членов парткома. Это при тайном-то голосовании! Но ведь с его молчаливого согласия и при попустительстве с его стороны в структурах Представительства творились несусветные безобразия. Солдат-фронтовик удивительным образом уживался в нем с партийным номенклатурщиком. А может, он просто махнул на все рукой? Дескать, «с Божьей стихией царям не совладать». Кто знает, что творилось в его душе. Василий Тимофеевич прибыл к нам цветущим красивым мужчиной, а уехал старым, уставшим, погасшим человеком с шаркающей походкой. За десять лет он разительно изменился.

Когда обрушилась ГДР и был арестован шеф МГБ Мильке, которому Василий Тимофеевич клялся в вечной дружбе и обещал всяческую поддержку, когда обрушился и Советский Союз, старый солдат не выдержал. Вскоре после подписания беловежских соглашений он застрелился. Мир его праху!

Но пришло время вспомнить о моих непосредственных начальниках берлинского периода. Первым из них был полковник Иван Николаевич Сорокалетов. Ничего плохого при всей моей злопамятности сказать о нем не могу. Он и дело знал, и человек был хороший. Остается только сожалеть о том, что работать мне с ним довелось всего несколько месяцев. Срок его командировки истекал.

Мы все, люди много повидавшие, ждали нового начальника без всякого энтузиазма, ибо он, по слухам, происходил из среды партийных номенклатурщиков. Особого страха, правда, никто из нас не испытывал. Во-первых, мы были тертые-перетертые, битые-перебитые, а во-вторых, у нас была мощная «крыша» – первый заместитель руководителя Представительства генерал Иван Алексеевич Ерофеев, курировавший разведгруппы в округах, а значит, и нашу группу координации. Ерофеев относился к нашему коллективу очень доброжелательно, постоянно с нами контактировал, советовался. Он был в разведке известной личностью. О нем, как и о Короткове, на Западе даже фильм сняли. Я был с ним знаком, когда он руководил одним из линейных отделов Первого главка КГБ (ПГУ – разведка). Мне тогда пришлось заниматься вопросами компьютеризации нашей службы. Ученым-разработчикам автоматизированных систем управления не всегда удавалось донести свои идеи до руководителей оперативных подразделений и найти с ними общий язык. Вот и посылали меня за визами к Ерофееву и другим начальникам отделов. Иди! Ты, мол, оперработник, они тебя скорее поймут. Ерофеев вздыхал, вчитывался в ученую заумь, спрашивал:

– А не облапошат они нас?

– Как пить дать, облапошат, Иван Алексеевич, – отвечал я. – Однако в пределах допустимых норм.

Он еще раз вздыхал и визировал документ.

Был Ерофеев человеком умным, веселым, с хитринкой. Старый солдат-фронтовик, он чем-то походил на сильно постаревшего Василия Теркина. Любил рассказывать разные фронтовые истории, но и слушать чужие побасенки тоже умел с великим вниманием. Знал наизусть массу стихов редкоземельных поэтов, в которых путался даже я, филолог. Он был единственным из генералов, который мог запросто зайти в кабинет к оперу и покалякать с ним по душам. Другие все на ковер вызывали. Свое шестидесятилетие он отмечал пышно и щедро. По-моему, его поздравили по очереди все подразделения, причем заходили к нему целыми коллективами и для каждого у него нашлась стопка водки и закусь. Работать бы нам с ним и работать, да случилось несчастье. Однажды я прихворнул, зашел в медпункт и встретил там Ивана Алексеевича. Он был хмур и подавлен. Спросил, что у меня. Я ответил, что, кажется, грипп.

– Счастливый! – сказал он.

На страницу:
3 из 5