Блудное чадо

Башмаков встал и поклонился – не в пояс, мазнув пальцами по земле, а кивком и легким наклоном стана. Примерно так же поклонилась ему и Анриэтта.

– Толмачить будешь, – сказал Башмаков Ивашке. – Как тогда.

«Тогда» Ивашка переводил их разговор с русского на французский и обратно.

Анриэтта подтвердила, что слышала о побеге Воина Ордина-Нащокина. А на вопрос о подстерегающих беглеца опасностях ответила так:

– Он знает о польских, голландских и французских нравах только из книг и по встречам с теми иноземцами, которые бывали при курляндском дворе. Но там все стараются быть кроткими, как голуби. Он не знает, как ярится польский пан, над которым неудачно пошутили. Он не знает, как французский дворянин вызывает на дуэль за кашель или чихание в своем присутствии. И его никто не обучал ни рубке на саблях, ни фехтованию на рапирах и шпагах. Так что первая опасность – смерть в поединке. Но, господин Башмаков, это еще не самое страшное.

– Что вы имеете в виду?

– То, что в лучшем случае он умрет, не успев причинить вреда своему государю.

Башмаков, услышав перевод, посмотрел на Анриэтту озадаченно – не ждал, что женщина способна так рассуждать.

– Какого вреда нам от него ждать?

– Иезуиты, господин Башмаков… Вот кто вцепится в него мертвой хваткой. Потом он вернется, он на коленях приползет к своему батюшке, он получит прощение, ваш государь его помилует… Но он уже будет тайным католиком! И он уже будет служить иезуитам! Все, что он будет делать в Москве, он сделает во благо общества Иисуса.

– Вы католичка?

– Да. Но я просто католичка, я верю в Бога так, как меня в детстве научили. Я верю… я верю, когда мне нужна Божья помощь, когда я в опасности… тогда я очень горячо верю! Но я не желаю власти. Я видела, как борются за власть, и поняла: люди, которым нужна власть, далеки от веры. А братству Иисуса нужна только власть. Они, как муравьи, способны пролезть в любую щель. Знаете ли, как они сейчас взяли в свои цепкие лапы польское королевство?

– Я слыхал.

Ивашка покосился на Башмакова: ему казалось, что дьяк Приказа тайных дел знает все на свете; во всяком случае, чем живет Речь Посполита, он знать обязан. Та простая мысль, что Башмаков – не змей-горыныч, имеет всего одну голову и эта голова не в состоянии вместить сведения, которыми располагают все государевы приказы, Ивашке пришла уже потом.

– Они там уже лет сто, не меньше. Все школы в их руках, они отличные учителя, да только их наука – им одним на пользу, а полякам – во вред. Я слыхала, будучи в Курляндии, что «кровавый потоп» по их вине возник. Что паны после их выучки не смогли поладить с казаками. Хотя точно я не знаю… Но от них всего можно ожидать.

– Они и к нам приходили, чтобы посадить на русский трон королевича Владислава, – сказал Башмаков. – Это давно было, больше чем полвека назад. Нашелся человек, объявился в Польше, выдал себя за покойного царевича Дмитрия. Здесь бы не посмел, здесь бы его сразу вывели на чистую воду… Переведи, Ванюша, повразумительнее. А там – сошло! Иезуиты поняли, какой клад им в руки дался. Этот Лжедмитрий обещал им, если приведут его к власти в Московии, вся Московия подчинится папе римскому. Ввели самозванца в дома вельмож, посватали ему дочь сандомирского воеводы Мнишека – Маринку, добились того, что король Сигизмунд стал собирать войско для похода на Россию. А самозванец от православной веры торжественно отрекся – хотя черт его разберет, какой он веры до того был. В Москву-то он попал – на коне въехал, а из Москвы по воздуху улетел…

Ивашка воззрился на Дементия Минича: неужто на луну? Да и Анриэтта явно удивилась.

– Убили, тело сожгли, пеплом пушку зарядили да в сторону Польши выстрелили, – объяснил Башмаков. – Что ты так глядишь, Ванюша? Такие вещи знать надобно. С той поры, со времени великой Смуты, мы здесь иезуитов не любим. И к себе не пускаем.

– Правильно делаете. А сейчас ваш перебежчик может им узкую щелочку открыть, и они протиснутся. Они ведь не носят сутан…

Ивашка перевел слово «сутаны» как «монашеские рясы».

– Они знают ремесла, они обучены такому обхождению, что любого на что угодно уговорят. А господина Ордина-Нащокина и уговаривать не придется – особенно когда у него деньги кончатся.

– Вы все очень хорошо объяснили.

– Я еще не все объяснила! Знаете ли вы про государство Парагвай?

Башмаков посмотрел на Ивашку, Ивашка – на Башмакова. Оба услышали это слово впервые в жизни.

– Я сама плохо себе представляю, где это, надо посмотреть в какой-нибудь космографии. Иезуиты начали там проповедовать. Они увлекли бедных индейцев, они построили города, они говорили, что хотят защитить индейцев от жестоких португальцев и кровожадных испанцев. Им поверили! Они ведь отличные проповедники и охотно учат чужие языки. И они создали свое государство в государстве. Поверьте, если сюда придут иезуиты, вы по речи не сможете отличить их от природных московитов. А проповедовать они будут так, что толпа зальется слезами восторга. Судьба индейцев была такова: у них отняли всю собственность и загнали их в мастерские и на огромные поля. За работу и послушание им выдают только еду и одежду. Они выделывают кожи, прядут шерсть, выращивают табак и много иного, все это иезуиты продают за большие деньги, а деньги идут в казну ордена. Для них главное – братство Иисуса, сами себя они не называют иезуитами… Теперь понимаете, что будет, если они проберутся в Московию?

– Вас настолько беспокоит судьба Московии? – удивился Башмаков.

– Вы простодушны, как те парагвайские индейцы, – ответила Анриэтта. – Я не желаю вам такой судьбы, вот и все. Я не желаю, чтобы духовником вашего царя был иезуит. Я не желаю, чтобы ваших царей убивали потому, что они не угодили иезуитам. Так было много лет назад, когда они наняли убийцу для доброго короля Генриха. Но что я могу? Только сказать вам о своих опасениях.

– Про Парагвай мы не знали.

– Теперь будете знать. Индейцы тоже не подозревали, что их могут обмануть.

– Благодарю вас, сударыня, – церемонно сказал Башмаков и встал. – Ванюша, никуда не отлучайся, жди моих приказаний.

После чего дьяк в государевом имени, как велено было писать его в бумагах, Дементий Минич Башмаков, заложил два пальца в рот и громко свистнул. Из переулка ответили таким же свистом, и чуть погодя у садовой калитки появился уже знакомый Ивашке конюшонок – сам на бахмате, другого бахмата вел в поводу.

Башмаков, как почти все московиты, прекрасно ездил верхом. В седло он взлетел, казалось, едва коснувшись рукой конской холки. Дьяку было чуть за тридцать, и он не нуждался в услугах конюшего, подававшего стремя.

– Вот так-то, сестрица, – сказал по-русски Анриэтте Ивашка. – Натворил бед наш Войнушка…

– Еще только собирается натворить, – по-французски ответила она. – На месте господина Башмакова я бы отправила за господином Ординым-Нащокиным надежных людей.

Ивашка чуть было не спросил: зачем? Но догадался сам.

Пропали два дурня где-то в польских чащобах – ну и царствие им небесное.

Жалко было Воина Афанасьевича – все, кто состоял при Афанасии Лаврентьевиче в Царевиче-Дмитриеве, поневоле сдружились, а воеводский сын был хорошо образован, знал ответы на многие вопросы, не наушничал батюшке, если кто-то из писцов или толмачей начудит или явится на службу лишь к обеду. Под батюшкиным руководством цены бы ему не было, а каково сам собой руководить будет? При всем хорошем отношении к Воину Афанасьевичу Ивашка бы ему покупку коня на торгу не доверил – обманут, всучат старую беззубую клячу.

Наутро Ивашка услышал матушкин донос о Петрухиной невесте.

– Я рядом с ней встала, – сказала Марфа Андреевна. – Девка в соку, лет ей не девятнадцать, как Марковна врет, а все двадцать два, нос длинноват, да это все не беда, а вот сущая беда – изо рта воняет.

– Будь она неладна! – воскликнул Ивашка. – Такой нам не надобно! Что ж это такое? На всей Москве для Петрухи подходящей девки нет!

– Марковна сперва норовит лежалый товар сбыть. Погоди, она нам еще двух-трех негодных предложит, а потом, коли хочет с нас денег за услугу взять, и хорошую невесту посватает.

Но не судьба была Ивашке наскоро женить лучшего товарища. В обеденную пору прибежал посыльный – истопник Приказа тайных дел, также Ивашка, передал грамотку. В грамотке сказано: собираться в дорогу, а спозаранку, еще до того, как начнут отворять кремлевские ворота, быть у Боровицких, у калитки.

Ивашка поспешил к Денизе. У нее сидела Анриэтта, и он объяснил женщинам, что, сдается, будет послан в погоню за Войнушкой Ординым-Нащокиным и беспутным Васькой Чертковым.

– Вряд ли они застряли в Курляндии, – сказал Ивашка. – По моему разумению, оба уже в Литве, у литовских панов меды пьют. В Курляндии-то до них легко дотянуться. А Литва не на краю света. Может, месяца через полтора и вернусь. Может, даже к Успенью.

Прибежала Варенька – в одной рубашонке, как все московские дети в летнюю пору, босая, – полезла к батьке на колени; батька, расчувствовавшись, поцеловал тугую розовую щечку.

Анриэтта была занята важным делом – расчесывала длинные темные волосы Денизы. Когда Дениза рожала, косы ей, по обычаю, расплели и все узелки на одежде развязали. Повивальные бабки божились, что оставленный узел завязывает путь выходящему из утробы дитяти. К концу родов волосы так спутались и сбились, что Анриэтта лишь теперь, прядь за прядью, разобрала их.

Ивашка любовался женой. В замужестве она немного пополнела, лицо округлилось, а что кожа осталась смуглой, только чуть посветлела, так ведь и это поправимо: идя на люди, можно набелиться и нарумяниться. Особенно он любил эти длинные пышные волосы – когда Дениза распускала их, то могла, опускаясь на стул или скамью, сесть на кончики. Поймав взгляд мужа, она улыбнулась. Улыбнулся и он. Так они молча подтвердили друг другу свою любовь.

– Значит, завтра у ворот, – сказала Анриэтта. – Нужно собрать вещи…

– Матушка соберет. Она уж знает, что надобно. Что вам, красавицы, привезти? Еще книжек? – спросил Ивашка. – Если добежим до Шавлей или Поневежа, могу заглянуть в лавки. Вы только бумажку дайте – чего купить.

– Хорошего мыла! Румян! Белил! – наперебой заговорили женщины. – Здешними румянами только заборы красить! Бальзамы для губ! Пудру, самую дорогую пудру!

– Напишите, не то забуду!

Со смехом и шутками подруги составили для него список, Ивашка в это время, встав на лавку, высунулся в высокое окошко и громогласно призывал деда Авдея: дед наверняка сбежал к соседу, деду Илье, и засел в соседском саду, в тени, клянет нынешнее развратное время да потягивает холодный квас, а ему нужно баньку топить.

Криками Ивашка невольно разбудил сына. Дитя захныкало. Дениза выхватила Митеньку из колыбельки, отвернулась, села на стул, Анриэтта помогла ей высвободить грудь из длинного разреза рубахи. Кормление младенца казалось Ивашке таким делом, что нехорошо на голую грудь таращиться, непристойно. Он вышел из горницы и отправился к матушке, присмотреть за укладкой дорожного мешка.

Его догнала Анриэтта.

– Я не могу здесь больше оставаться! – воскликнула она. – Я люблю Денизу, она мне как сестра! Больше, чем сестра! Но если я здесь останусь – я сойду с ума, я разобью себе голову об стену!

Что-то такое Ивашка уже подозревал. И даже сообразил, чего хочет эта женщина.

– Но мы ведь не в большие города поедем, – сказал он. – Мы, может быть, найдем этого дурня где-нибудь в Ковно, пьяным и довольным. На что тебе Ковно, сестрица?

– Мне все равно, куда уехать. Для меня главное – уехать отсюда. Меня эта жизнь убивает! Скажи господину Башмакову: я знаю языки, я умею вести себя в обществе, я знатная дама, наконец! Я могу найти знакомых в любой европейской столице, кроме Парижа, – туда мне сейчас ехать нельзя. От меня возможна польза! Что угодно скажи ему – только увези меня отсюда!

– Он меня выставит в тычки… – пробормотал Ивашка.

И вдруг его осенило.

Живя в Царевиче-Дмитриеве, Дениза и Анриэтта несколько раз беседовали с Воином Афанасьевичем. Почему воеводский сын искал этих бесед, Ивашка понимал: с московскими девками и бабами говорить ему, образованному и многознающему, не о чем, с лифляндскими мещанками также – они от московиток только тем отличаются, что в любом возрасте волос под убрусами и киками не прячут да стан поясами перехватывают, являя взору все его округлости. А Дениза с Анриэттой знают даже тонкое придворное обхождение, они много книг прочитали, французские стихи наизусть и нараспев произносят, в шахматы играют. Может, Анриэтта найдет те разумные слова, которые нужны, чтобы воротить беглого Войнушку? Одно дело – если европейские нравы будет клясть он, Ивашка, а другое – если особа, побывавшая и в Париже, и в Антверпене, и в Лондоне, и в Брюсселе. Ей-то он скорее поверит.

И про иезуитов она лучше расскажет.

– Я попробую, – пообещал Ивашка и поспешил в Кремль. Приказы и вообще трудятся допоздна, а Башмаков так просто живет там, где служит, потому что в любую минуту может понадобиться государю.

О том, чем занимался Приказ тайных дел, разные слухи ходили. Сперва он заведовал государевыми забавами – главным образом охотой. Было и такое – Алексей Михайлович задумался о предсказаниях погоды и ее тайных закономерностях. Для начала он велел Приказу тайных дел каждый день записывать состояние погоды за окном: ветрено ли, дождливо ли, светит ли солнце. Таких записей набралось немало столбцов, но в конце концов государь к изучению погоды охладел.

Но потом стало понятно, какую пользу может принести Приказ тайных дел, и туда стали стекаться самые разнообразные сведения. Ивашка, служа в Посольском приказе и допоздна торча над переводами, немало любопытного узнал, даже не особо прислушиваясь к тому, что творилось за окнами.

Башмаков был занят, пришлось ждать. Ивашка вышел на Соборную площадь и задумался, в котором храме поставить бы свечну Николаю-угоднику об успехе погони. Он выбирал между Архангельским и Успенским соборами.

Соборная площадь, как всегда, была пестра и шумна. Дворы в Кремле имели многие – и боярин Мстиславский, чьи владения от поперечного строения приказного здания, выстроенного «покоем», отделял лишь переулок, и безымянный нищий, чья черная избенка площадью в квадратную сажень, приткнувшаяся за Успенским собором, едва не сползала по склону к самой стене. Кроме кремлевского населения, кому сам Бог велел молиться в здешних храмах, прибегал на службы посадский люд, приходили сменившиеся с караула стрельцы, царские богомольцы и богомолицы, странствующие монахи и монахини, собирающие в особые ящички деньги на свои обители. Тут же, у самых дверей, ссорились нищие, выкликали невнятные пророчества юродивые и громко предлагали свои услуги безместные подьячие, готовые за пятак, отведя безграмотного просителя в сторонку, навалять прямо на колене любую кляузу в любой приказ.

Именно эта суматоха и пестрота нравились Ивашке – он тосковал по просторной Москве, глядя из окошек кокенгаузенского замка на узкие улочки крошечного Царевиче-Дмитриева, тосковал по нарядным и бойким москвичам, беседуя с чинными и благопристойно одетыми немцами, чьи черные, коричневые или темно-синие одежды наводили на мысли о монастыре, постриге и схиме.

Ивашка поставил свечу в две копейки в Успенском соборе и помчался караулить Башмакова. Наконец ему удалось пробиться к дьяку и рассказать ему про Анриэттину затею.

– Не так уж и глупо, – сказал Башмаков. – И впрямь – может к знатным людям в доверие войти, а для того должна быть хорошо одета. Денег для нее я дам. Только как же ты ее повезешь? Это ж придется седло с креслом немедленно искать, а времени у нас нет.

– Она по-мужски ездить умеет, – ответил Ивашка. Седло с креслом хорошо для приезжей боярыни, когда в апрельскую распутицу ей непременно нужно попасть в Кремль, в Верх, поздравлять с именинами царицу Марью. На Москве по весне и по осени такое грязево, что в колымаге или в каптане лучше со двора не выезжать. Анриэтта и Дениза, выполняя поручения кардинала Мазарини, случалось, надевали мужскую одежду и садились в мужское седло, Ивашка знал об этом от жены.

– Отчаянная баба, – хмуро сказал на это Башмаков. – Но вы ведь быстро поедете, не выдержит.

– Она так хочет из Москвы убраться, что выдержит.

– Чем ей Москва не угодила?

– Скучно ей тут.

– Ин ладно. Бери ее с собой. Только нужно ее в кафтан нарядить, мужскую шапку ей дать, порты, сапоги, все, что полагается. Не поедет же она, задрав подол.

Ивашка чуть не хлопнул себя по лбу. Времени – в обрез, а нужно мчаться в Замоскворечье, везти Анриэтту на торг, в ветошный ряд, где можно выбрать и порты, и кафтаны любой величины, правда ношеные.

– Возьми бахмата на конюшне, – велел Башмаков. – Утром приведешь, получишь другого.

Глава четвертая

Велено было Ивашке, Анриэтте, сопровождавшему их конюху Семейке Амосову, а также двум конным стрельцам нестись во весь дух в город Крейцбург. За вчерашний день были приготовлены подставы в Истре и Волоколамске, а вот в следующий раз менять коней пришлось бы уже во Ржеве, и для того Ивашку снабдили грамоткой к ржевскому воеводе.

Анриэтта очень давно не ездила верхом, и ей казалось, будто тело легко вспомнит прежние навыки. Но сытая и мирная московская жизнь на пользу телу не пошла. Пока отряд добрался до Волоколамска, где велено было ночевать, она совсем измучилась.

Права была Дениза, упрашивавшая, умолявшая остаться.

– Мы ведь больше не увидимся! Ты понимаешь это? – твердила Дениза.

– Клянусь тебе, я вернусь! Ты же слышала, что сказал твой муж. Через полтора месяца мы снова увидимся. Я должна уехать отсюда хоть ненадолго, иначе я не выдержу…

Все это Дениза понимала. И все же не хотела отпускать подругу. В конце концов обе расплакались.

И вот, укладываясь на лавку в горнице воеводского дома, Анриэтта начала разговор со своей совестью. С одной стороны, она оставила Денизу с детьми там, где есть помощницы. С другой стороны, и Дениза ведь скучает в Москве, и очень далек тот день, когда в этом богоспасаемом граде появится первый театр и образуется светское общество.

Ивашка с Семейкой и стрельцами преотлично устроился на сеновале над конюшней. Но на душе у него было беспокойство, и он ночью прокрался к Анриэтте. Она, полежав и насладившись расслабленностью тела, стала растирать ноги.

– Может, тебе, сестрица, вернуться? – осторожно предложил Ивашка.

– Нет. Я справлюсь.

Вспомнив, что с седла Анриэтту снимали, как мешок с репой, и примерно так же затаскивали в горницу, Ивашка только хмыкнул. Первое, что пришло на ум, было из церковного лексикона: умерщвление плоти.

В ночь из Волоколамска увели лошадей для следующей подставы.

К счастью, Афанасий Лаврентьевич, заботясь о том, чтобы посылаемые им к государю и государем к нему гонцы мчались как можно скорее, занимался и устройством ямов, где меняли лошадей ямщики. Но ямская гоньба по колдобинам могла и на тот свет отправить, недаром же веселые ямщики, устраивая седоков в своих повозках, говаривали: «Тело довезу, а за душу не ручаюсь!» Зимой, по гладким накатанным дорогам, ездить на санях было сподручнее, но летом быстрее было добираться до нужного места верхом.

Упрямая Анриэтта держалась в седле только невероятным усилием воли.

Так и добрались до Крейцбурга.

Велено было отыскать на берегу Двины Островную корчму – место, где отдыхали плотогоны и струговщики по дороге в Ригу. Плотов действительно шло столько, что по ним, наверно, можно было бы перебежать с берега на берег, не замочив ног. После завершения военных действий торговля оживилась, и купцы старались наверстать упущенное.

Остров возле городка действительно имелся – шириной не более полуверсты. Он был необжитой: летом плотогоны, вздумав пожить пару дней на суше, ставили шалаши, а зимой он никому не был нужен, разве что заглядывали в корчму те путешественники, что предпочитали ехать в санях по речному льду.

Оставив лошадей на берегу, под навесом у местного кузнеца, державшего еще и такой промысел, московиты нашли лодку и переправились на островок.

В Островной корчме, к счастью, звучала и русская речь, и та, которая в ходу у жителей Белой Руси. Опытный Семейка живо завел знакомства, и вскоре корчмарь отдал ему грамотку для московитов.

Грамотку писал Арсений Петрович Шумилов, и в ней было велено, перейдя на левый берег Двины, спешить в городок Селбург.

В Селбурге найти московитов было несложно – о том, что они сидят в полуразрушенном замке и туда им привозят донесения егеря курляндского герцога, знали все местные жители.

Едва живой городишко сто лет назад успел побывать столицей Курляндии, но после того, как герцог Готард перенес столицу в Митаву, Селбург стал приходить в упадок. В придачу его много лет назад разорили поляки и сожгли замок, восстановили его уже шведы. Но оживить город не удалось – хотя бы потому, что многие жители перебежали в Митаву. Так он и стоял на отшибе, не слишком нужный герцогу Якобу, пока у Ордина-Нащокина не возникло подозрения, что именно через Селбург поехал его сын на поиски неведомо чего.

Герцог Якоб отнесся к беде с сочувствием. Увлекаясь охотой, он до войны держал немалый штат егерей, и вот тем, что остались, было поручено, пройдя лесными тропами и безлюдными дорогами, опрашивая крестьян и местных помещиков, напасть на след воеводского сына. А у него ведь и кроме поисков беглых московитов своих забот хватало.

Якоб совсем недавно вернулся из шведского плена.

Он с семьей прожил почти год в небольшой крепости, понятия не имея, что творится в мире. Но тут-то Якоб и показал характер – недаром в роду у него были несгибаемые рыцари Ливонского ордена. Он твердо отказывался признать верховную власть Швеции, хотя шведы уже заняли всю Курляндию и разграбили его любимый Гольдинген.

В это время курфюрст бранденбургский сообразил, что шведам Польшу никак не удержать, уж больно зол на них народ, и перешел на сторону Яна-Казимира. Курляндское население, опомнившись, стало собираться в отряды и готовилось к народной войне. К Курляндии шли с литовской стороны и польские, и бранденбургские полки. Шведам приходилось отступать, так что остался у них только замок Бауск.

В ход истории вмешалась смерть. Сперва был заключен Оливский мир, по которому восстанавливалась прежняя граница между Польшей и Швецией, но Швеция получала Лифляндию и Эстляндию, а потом, в самом начале тысяча шестьсот шестидесятого года, Карл заболел воспалением легких и в ночь с 12 на 13 февраля скончался.

Чтобы обрести свободу, Якобу пришлось подписать акт о том, что он признает условия мира и не будет мстить Швеции. И он не торопясь отправился с семьей в Курляндию. 25 июня тысяча шестьсот шестидесятого года он под гром пушек въехал в Ригу. Граф Дуглас, ставший военным губернатором Лифляндии и Эстляндии, с большим почетом принимал своего бывшего пленника в Рижском замке. После чего Якоб поспешил домой.

Дома он нашел сплошное разорение, даже жить на первых порах ему было негде. Но к нему стекались и дворяне, и крестьяне, он был полон решимости восстановить разрушенные заводы, мануфактуры и верфи, строить новые корабли. Поселившись в Гробине, в десяти верстах от Либавы, он стал оттуда руководить возрождением своей Курляндии.

Ниже Крейцбурга по течению река сужалась, делалась порожистой, течение ускорялось, пороги перегораживали русло от берега к берегу, и провести плоты было мудрено. Чтобы переправиться, следовало подняться малость выше по течению. Там наняли большую лодку, чтобы перевезти лошадей.

Семейка Амосов, доставив путников к переправе, сказал Ивашке:

– От Крейцбурга до Селбурга хорошо коли верст двадцать, и без меня доберетесь. А я – в Царевиче-Дмитриев, доложу, что сбыл вас с рук. И стрельцов забираю. В корчме сидит герцогский лесник, третьи сутки пьет, но память еще не пропил. Возьмешь его с собой, укажет дорогу. Потом сдашь его герцогским людям, пусть отвезут к хозяину. Теперь там каждый человек дорог.

– А налетчики? – боясь, что лесная дорога может привести в могилу, осведомился Ивашка.

– Чего они там забыли? Местность пустынная. Может, кто-то один в седмицу и проедет – при кошеле с деньгами. Там еще не скоро жизнь наладится. Крейцбург этот – на отшибе, он только плотогонам и струговщикам нужен. Наш лес герцогу ни к чему – у него свой имеется. А что до иного товара – дай ему опомниться…

Старый Селбургский замок оказался на берегу Двины и имел жалкий вид. Он стоял на невысоком холме, имел две большие круглые башни, а с севера к нему пристроили форбург, где можно было жить в обычных теплых домах, а не в каменных холодных сараях, которые хоть бревнами зимой топи – не протопишь. Но жилые здания, как и стены замка, были разрушены, причем рушили их поочередно то поляки, то шведы, а башни уцелели.

В башне Ивашку ждали Арсений Петрович Шумилов и друг Петруха, а с ними – двое казаков и шумиловский старый дядька Клим Ильич. Ждали они только Ивашку, и Петруха, высмотревший в башенное окно подъезжающих всадников, был очень удивлен, когда одним из них оказалась Анриэтта.