Жизнь Гюго

Считать подобное утверждение хвастовством (подобно критику Гюставу Планшу, который заявил: Гюго наверняка счел бы, что открыл евклидовы пропорции «интуитивно»{153}) – значит упустить прекрасную возможность понять, в чем заключается истинное своеобразие Гюго, видеть в нем своего рода литературного функционера, который режет собственные мысли на двенадцатисложные куски просто потому, что все поэты до него поступали так же.

Доказательства, которые можно найти в творчестве Гюго, заключаются в том, что на первый взгляд деспотическая структура французской поэзии – вовсе не искусственная конструкция, созданная злобными педантами для того, чтобы помешать свободному выражению мыслей, но спонтанное порождение коллективного бессознательного. Структура французского стиха соответствует мыслительным структурам и даже, если верить более честолюбивому взгляду, структурам в материальной Вселенной. В наши дни подобные мысли чаще высказываются применительно к блюзам и регги. Например, приписать двенадцатистрочный александрийский стих автору свода правил – все равно что попытаться найти владельца авторских прав на древнегреческие мифы{154}.

Если бы Гюго излагал свое чутье в теоретической манере Кольриджа или Малларме, он обеспечил бы себе место в рядах интеллектуальных пророков модернизма. Но волшебный лес в одах Гюго прячется за деревьями нравоучительных конструкций и за его огромным эго. Ему редко приходило в голову задерживаться на «очевидном»: что у каждого гласного звука свой цвет, что слова – живые существа со сложным обликом, а словарные статьи – всего лишь натяжки. Зато вся его жизнь полна замечательно конкретных доказательств таинственной логики стиха. Огромное количество написанных Гюго произведений можно объяснить тем, что уже в 1816 году в пансионе Кордье он складывал во сне александрийские стихи и даже целые стихотворения; утром он записывал их на бумагу. Его повседневная переписка загромождена обрывками стихов, похожих на обломки воображаемых судов, бросивших якорь в других частях мозга. Более того, Гюго жаловался, что такая непроизвольная мозговая деятельность ему мешает, как будто это заикание или тик{155}. В XIX веке такая особенность считалась распространенной психической болезнью, называемой «метроманией». Известно, что из-за нее в заточение попал по крайней мере один человек{156}.

Этим непереводимым особым языком был родной язык Гюго; не обращать внимания на это явление – значит записывать часть его биографии задом наперед. У него уже была форма выражения; перед ним стояла задача найти действительность, которая отвечала бы ей.

Вполне возможно, что «метромания» спасла его от более серьезной формы безумия. Условность и правила французского стихосложения служили официальной гарантией того, что чувства, которые он выражал, неподдельны и в обществе, как во французской просодии, для них найдется место. Вдобавок, налагая на себя ограничения, он значительно увеличивал возможности для своего дисциплинированного бунта, который как будто был единственным ответом отцу.

Сегодня даже странно называть такую деятельность мятежной. Во времена, когда всеобщее образование только начиналось, такой вещи, как зубрежка, не существовало. «Зануда», который посвящает каждый час, когда не спит, учебе, – порождение более демократической эпохи. Сочиняя стихи, какими бы верноподданническими они ни были, Гюго все же бунтовал. Университет, определявший цели и задачи школьного образования, сочинительство не одобрял: «Для учеников шестнадцати и семнадцати лет изучение французского стихосложения… служит лишь опасным отвлекающим средством или бесплодной пыткой»{157}. Один просвещенный педагог даже опубликовал трактат о стихосложении как своего рода профилактику для юношей-рифмоплетов. Необходимо признать, писал он, что такой порок существует, и, по крайней мере, убедиться в том, что мальчики предаются ему по правилам{158}.

Качество стихов, следовательно, было вопросом вторичным. Во всяком случае, Гюго почти не питал заблуждений по этому поводу, хотя, судя по всему, он никогда не терял надежды стать великим поэтом. Все было вопросом времени и решимости. В пансионе Кордье он столкнулся с другой трудностью. Он очень быстро развивался. Дописав третий акт классической трагедии, действие которой происходило в романтической Скандинавии, он счел первый акт таким невыносимо незрелым, что вынужден был начать все сначала. В одной из трех записных книжек, содержащих его ранние стихи, он сообщал предполагаемому читателю: все, что не было вычеркнуто, можно спокойно читать, а затем вычеркнул почти всю записную книжку. Позже он отложил яйцо с зародышем внутри и назвал содержание «мусором, который я написал до того, как родился» – яркий пример его знаменитой ложной скромности: находящийся на свободном выгуле поэт исследовал обширную антологию современных ему поэтических течений. Его стихи настолько злободневны, что можно предположить: судя по всему, он подпитывался извне с помощью брата Абеля, который к тому времени поступил на гражданскую службу и завел нескольких друзей в литературной среде.

Иногда сочиняя по тридцать безупречных строк за ночь, Гюго писал романсы (эквивалент современных текстов к поп-музыке), подражания Оссиану – бушующие потоки, хищные птицы, бард с диким взором и взъерошенными волосами, который подводит свой «хрупкий челн» к готическим крепостям. Он высмеивал современные ему эпические поэмы, в которых стиль Гомера применяли к таким темам, как садоводство и огородничество: «Пою эндивий, зреющий в соке ясных вод… Извилистые очертания огромного огурца». Пребывая еще в том возрасте, когда знаменитые изобретения служат источником патриотической гордости, он приходил в восторг от «мощной груди, раздутой хрупким воздухом» (воздушного шара) и «полушарий, охраняющих бока огромных печей» (пароход). Поэт, который впоследствии гордился тем, что подарил место в словаре «отверженному» слову «дерьмо» (merde), похоже, еще в юности понял: нежелание классической поэзии называть лопату лопатой, каким бы нелепым оно ни было, имеет и свои достоинства – такой стиль защищает истину более яркую и мощную, чем если бы ее описали математически точно.

Кроме того, Гюго пробовал перо в басне – жанре, который через сто пятьдесят лет после Лафонтена был еще широко распространен. Басня, озаглавленная «Жадность и зависть» (L’Avarice et l’Envie), – одно из малоизвестных произведений Гюго, которое хорошо запоминается вместе с его тончайшими аллегориями. Жадность и Зависть встречают Желание, которое обещает: первый, кто заговорит, получит все, что хочет, а второму достанется вдвое больше. Зависть немного думает и говорит: «Выбей мне один глаз»{159}.

Эта маленькая басня позволяет мельком заглянуть в беспощадно изобретательный ум мальчика, верховодившего в пансионе Кордье. Будь в басне другие персонажи, она могла бы служить аллегорией героического самопожертвования. В том же виде, в каком она была написана, басня составляет резкий комментарий к идеалу военной славы, на котором строил свою самооценку генерал Гюго.

Другие стихи больше соответствовали заботам школьника. Строки «на разбитом карнизе» служат самым ранним во французской поэзии описанием игры в футбол{160}. Также достойны упоминания некоторые образцы крошечного поджанра: загадки, ответом к которым служит «пук», понятие, для которого во французском языке есть два слова. В одном Гюго мудро скрывает слово vesse, пряча рифму к слову esse. Такой византийской виртуозностью гордился бы Малларме. Во Франции эпохи Реставрации это считалось просто глупостью. Может быть, Гюго думал о себе, когда в одной песне, сочиненной в феврале 1818 года, писал:

Многие великие поэтыЧасто похожи на жирафов:Какими великими они кажутся спереди,Какими маленькими сзади!{161}

В юношеских произведениях Гюго угадывается удивительный профессионализм, из-за которого некоторые критики заподозрили его в том, что он переписывал стихи других поэтов, – правда, обнаружить плагиат так и не удалось. Его александрийские стихи уже тогда отличались великолепной звучностью, из-за чего их почти невозможно читать про себя или сидя. Перед нами поэт в поисках контекста – в идеале, огромной толпы, которая разражается радостными восклицаниями в конце каждой строфы. Сам Гюго сравнивал свой стиль с дымящейся вулканической лавой, успевшей отвердеть{162}. В пятнадцать лет вулкан с равным удовольствием извергал трогательную фантазию в стиле Расина под названием «Отец оплакивает гибель сына» и небольшое произведение о ночных горшках.

На поверхности все казалось ясным: отец, если верить еще одной «Элегии», был посредником «неумолимой Судьбы», разлучившей его со «святой» матерью. Единственным противоречием служит то, что «искренность» зависела от благоразумного применения риторических приемов: «Эта элегия отнимает два часа труда… Почему разум так скупо говорит о том, что так глубоко чувствует сердце?» Вот дилемма исповедального поэта:

Если, чтобы стать хорошим поэтом,Нужно быть полным своей темой,Могу ли я быть полнее, чем я есть,Если тема – я сам?{163}

Такой механический формализм, который как будто лишает стихи эмоциональности, собственно послужившей поводом для их появления, составлял основную часть замысла. Поэзия служила еще и средством подавления. Слова, записанные на бумаге, можно стереть из головы; сомнения переходят в уверенность. Тягостные воспоминания можно изменить, а затем вспомнить заново по написанному. Следующие строки из «Прощания с детством» (Mes Adieux à l’Enfance) обращены к матери, но их можно с таким же успехом обратить к искусству, заниматься которым Софи Гюго поощряла сына:

Ты, что поддерживала неверные шаги моего счастливого детства,Приди и подави пылкое буйство моей ретивой юности.

Этот странный приказ, обращенный к матери, следует читать, не забывая об историческом контексте: возрасте, в котором школьники еще могли признаваться в страстной, бессмертной любви к матери, не боясь насмешек. Но очевидная ссылка на половую зрелость указывает на потенциально катастрофическое устройство ума: «дисциплиной и повиновением, заслонами для сердца и души»{164}. Поразительно, но, вспоминая детство, Гюго ничего не говорит ни об Италии, ни об Испании. Кажется, все его детство протекало беззаботно в стенах сада в переулке Фельянтинок, где единственным, если верить стихам, намеком на бедствия войны стали опыты с порохом.

Утверждение Гюго, что непослушные школьники – результат нетерпимости учителей, подтвердилось в мае 1817 года, когда директором пансиона Кордье стал профессиональный садист по фамилии Декотт. В ловко составленном язвительном отчете школьного инспектора говорится, что Эммануэль Декотт «полон гордости, тщеславия и энергии» и потому он прекрасно подходит для данного поста{165}.

Новый учитель увидел в Викторе Гюго главную угрозу своему авторитету. Он заслужил себе место в истории литературы тем, что взломал парту Гюго и конфисковал его личный дневник. В дневнике содержалась декларация его политических и литературных взглядов, датированная июлем 1816 года: «Я хочу стать Шатобрианом или ничем» (желание, столь же обычное в 10-е годы XIX века, сколь желание стать Виктором Гюго в 30-е и 40-е годы того же столетия). Кроме того, в дневнике были стихи, которые Декотт, наверное, сравнил со своими рифмованными виршами, посвященными образованию, и подробная характеристика, в конце которой следовал вывод, что Декотт – «мошенник». Гюго обвинили в «неблагодарности» – грехе особенно тяжком, поскольку он получал «заботу и внимание, равных которым не знал ни один другой ученик». В «Рассказе о Викторе Гюго» приводится следующий диалог:

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

«Рассказ о Викторе Гюго» (Victor Hugo Raconté Par un Témoin de sa Vie) – «официальная» биография, написанная его женой и основанная на разговорах с мужем и собственных воспоминаниях. «Рассказ…» заканчивается вступлением Гюго во Французскую академию в 1841 г. Книга была опубликована в 1863 г. и составила основу – иногда буквальную – первых глав почти всех биографий Виктора Гюго. Однако опубликованная версия разительно отличается от черновых вариантов: сын Гюго Шарль и его ученик Вакери переписали ее в «литературном» стиле, исключив все, по их мнению, «неудобные» подробности и отступления, убрали все упоминания о чувстве юмора Гюго и в целом «причесали» книгу, чтобы она соответствовала мифу о Гюго. Обе версии по-своему красноречивы. Автор отдает предпочтение оригинальным черновикам, последний из которых сопровождается примечанием, сделанным рукой Гюго. Судя по всему, Гюго был больше заинтересован в сохранении истины, чем считают его биографы: «Рукописи моей жены, которые собирались сжечь и которые я вытащил из огня. 8 марта 1867 г.». (Здесь и далее примеч. авт., если не указано иного.)

2

Перевод Вс. А. Рождественского. (Примеч. пер.)

3

Для приблизительного эквивалента в долларах США нужно умножить сумму на 1,6.

4

В 1840-х гг. пригород Парижа.

Комментарии

1

Magnin, 733–734.

2

Цит. G. Rosa и A. Ubersfeld, см.: Dictionnaire des littératures de langue française (1984).

3

Cocteau, 28.

4

OED, цит. E. Saltus и J. Lodwick.

5

Saintsbury, II, 122.

6

Les Misérables, IV, 7, 4.

7

Палмерстон – генералу Лаву, 21 октября 1855 г.: PRO HO 45.

8

‘[La Civilisation]’, OC, XII, 608.

9

Генерал Гюго – Виктору, 10 ноября 1821 г. (CF, I, 215 и примечание 2); Claretie (1904), 106; Cordier, 30; Paul Foucher (1873), 367. См. также R. Escholier, письмо Хансу Хаугу в: Braun, J.Y. Mariotte, директор Муниципального архива Страсбурга, письмо к автору.

10

Гюго также утверждал, что его зачали на Монтенвере: Stapfer (1905), 190; Baldensperger (1925); Cordier, 270–273.

11

Эта подробность появляется лишь в официальной версии: Mme Hugo (1863). См.: Родословное древо.

12

France et Belgique, OC, XIII, 570, 573.

13

Quatrevingt-treize, III, 1–7.

14

Об отце Гюго см.: VHR; Barthou (1926); Guimbaud (1930): измышления, поправленные Bertault (1984). Дед Гюго со стороны отца обычно называется плотником. Однако в свидетельстве о рождении генерала Гюго он называется maître menuisier, т. е. «мастером-плотником», просто потому, что он принадлежал к плотницкому цеху. См.: Bertault, 122.

15

A. Duruy, 404; Guimbaud (1930), 68.

16

Littérature et Philosophie Mêlées, OC, XII, 117–118; Les Feuilles d’Automne, Préface; ‘Le Droit et la Loi’, AP, OC, X, 75; VHR, гл. 1–3; Adèle Hugo, II, 45. См. также косвенно в: Les Misérables, III, 3, 3. Аллюзии в стихах: Châtiments (Suite), OC, XV, 156, Moi Vers, OC, XIV, 315; Les Contemplations, V, 3, часть 2; Les Quatre Vents de l’Esprit, I, 29. Раннее эхо данной легенды см.: Sainte-Beuve (1831). См. также Rabbe и Vapereau.

17

CF, I, 399–400.

18

Bertault.

19

Les Misérables, II, 5, 1.

20

Les Misérables, V, 2, 3.

21

О Лагори: Le Barbier.

22

Guimbaud (1930), 159.

23

Barthou (1926), 26.

24

R. Lesclide, 310. Песня не фигурирует в «Napoléon et sa Légende», Histoire de France par les Chansons, V (Barbier, Vernillat).

25

CF, I, 30–36, 42–44.

26

‘Ce siècle avait deux ans…’ Les Feuilles d’Automne.

27

CF, I, 463, 479, 484; Massin, II, 1371.

28

VHR, 97.

29

VHR, 97 и 684.

30

Возможно, взято из сочинения Эмиля Дешанеля Physiologie des Écrivains et des Artistes (Comtois: с. 46). Гюго утверждал, что обязан своим «тройным упрямством» Бретани, Лотарингии и Франш-Конте (OC, XV, 297).

31

AP, OC, X, 633.

32

27 декабря 1880 г.: AP, 1022.

33

См.: Metzidakis, 82, № 9; Feller, 150–167; Ср. Corr., III, 268: «Я первым использовал термин „Соединенные Штаты Европы“. См. AP, OC, X, 275. На самом деле он впервые употребил это выражение на Парижской мирной конференции 21 августа 1849 г.

34

‘Le Droit et la Loi’, AP, 74; Carnets, OC, XIII, 1098.

35

Dumas (1966), 137.

36

Claretie (1902), 7.

37

VHR, 98.

38

‘Tristesse d’Olympio’, Les Rayons et les Ombres.

39

16 ноября 1804 и Barthou (1926), 48.

40

30 августа 1800: Barthou (1926), 26; датировано 10 декабря 1802 г. См. в: Victor Hugo, 1885—1985, № 2.

41

Barthou (1926), 36.

42

Foresi (14) от друга его дяди. Дом, в котором жила семья Гюго, так и не был найден.

43

Barbou (1886), 23.

44

16 ноября 1804 г.: Barthou (1926), 48.

45

Февраль 1815: CF, I, 30–36.

46

Les Misérables, III, 3, 6; Littérature et Philosophie Mêlées, OC, XII, 117.

47

‘Mon Enfance’, часть 1, Odes et Ballades. См. также Toute la Lyre, VI, 50, и Océan Vers, OC, VII, 965.

48

Об укусах женской плоти: Stendhal, Vie de Henry Brulard, гл. 3; Balzac, Le Lys dans la Vallée: Balzac (1976–1981), IX, 984; André Gide, Si le Grain ne Meurt (1926), абзац 12. Старейшие образы Гюго – неплохой пример т. н. защитной памяти: Freud (1914), гл. 4; Baudouin, 66–67. Образ колодцев в творчестве Гюго: 83–86.

49

VHR, 123, ср. о встрече младенца Леонардо с хищной птицей: Freud (1963), гл. 2. (В данном случае Фрейд – действительно автор трудов, о которых идет речь, а не собирательный образ. Замечания в «Психопатологии повседневной жизни» содержат общие фантазии, а не воспоминания о действительных событиях.)

50

Judith, 115–116. В 1829 г. Гюго объявил, что задумал книгу под названием «Мемуары девятилетнего» (Les Souvenirs d’un Enfant de Neuf Ans): Denis, 41.

51

Stapfer (1905), 125.

52

Freud (1914), гл. 10. См. также «Остроумие и его отношение к бессознательному» (1905).

53

VHR, 103.

54

Hillairet, I, 338.

55

Sainte-Beuve (1831), 103; Le Barbier.

56

Les Misérables, III, 4, 6.

57

Слово «партизан» вошло во французский и английский языки во время Пиренейской войны, которая началась несколько месяцев спустя.

58

VHR, 106. См. также 205.

59

Hernani, II, 3.

60

13 февраля и 11 марта 1806 г.: Barthou (1926), 61, 63.

61

Dumas (1966), 142–143.

62

Promontorium Somnii, OC, XII, 660; Religions et Religion, OC, VI, 996.

63

‘À Charles Hugo’, AP, OC, X, 633.

64

VHR; Pierre Foucher, 118.

65

Stendhal (1936), IV, 130–147.

66

9 июня 1806 г.: Barthou (1926), 68.

67

Odes et Ballades, V, 9.

68

См. ниже, гл. 4.

69

Dumas (1966), 143.

70

L’Art d’Être Grand-Père, I, 6.

71

Barthou (1926), 78.

72

В оригинале: «à nous en inspirer le respect» и т. д.: CF, I, 221.

73

VHR, 134; Hillairet, I, 522–523. Табличка в переулке Фельянтинок (5-й округ) отмечает приблизительное местонахождение сада.

74

Шесть арпанов, по VHR (127). Арпан был мерой меняющейся; в Париже – примерно 1/3 гектара.

75

Balzac (1976–1981), VIII, 89.

76

Ссылки на жизнь на ул. Фельянтинок можно найти в: ‘Mes Adieux à l’Enfance’, Cahiers (OP, I); ‘Novembre’, Les Orientales; ‘A Eugène Vte H.’, Les Voix Intérieures; ‘Ce qui se Passait aux Feuillantines vers 1813’, ‘Sagesse’, Les Rayons et les Ombres; ‘À André Chénier’ ‘Aux Feuillantines’, Les Contemplations, IV; ‘Une Bombe aux Feuillantines’, L’Année Terrible, Janvier; ‘À une Religieuse’, Toute la Lyre, V; Le Dernier Jour d’un Condamné, 33, 36; ‘Le Droit et la Loi’, AP, I; Les Misérables, IV, 3, 3.

77

‘Ce qui se Passait aux Feuillantines vers 1813’, Les Rayons et les Ombres.

78

Pierre Foucher, 113; VHR, 100–101.

79

VHR, 125.

80

Les Misérables, III, I, 2. Словом Sourd в Бретани также называют саламандру (Galand, Littré).

81

Частичный каталог см. в: Duchet, Seebacher (1962).

82

Les Misérables, I, IV, 2.

83

См. отчет дяди Луи о его чудесном спасении в битве при Эйлау (февраль 1807 г.) в: La Légende des Siècles, II.

84

‘Souvenir d’Enfance’, Les Feuilles d’Automne; ‘À la Colonne’, Les Chants du Crépuscule.

85

AP, OC, X, 73.

86

Вензак не сумел подтвердить утверждение Гюго, что Ларивьер был членом Оратории: Premiers Maîtres, 42–48. О Ларивьере: VHR, 136–137, 699, № 32; AP, 69; Moi Vers, OC, XIV, 318; R. Lesclide, 53; ‘Sagesse’, 3, Les Rayons et les Ombres.

87

Venzac, Premiers Maîtres, 32–33.

88

Notre-Dame de Paris, II, 5.

89

AP, OC, X, 650, 991, 999.

90

AP, 69–70.

91

Histoire d’un Crime, II, 3.

92

CF, I, 700.

93

VHR, 146.

94

CF, I, 43, Pierre Foucher, 142–143.

95

Подозрения Пьера Фуше см. в: Pierre Foucher, 142–143.

96

AP, OC, X, 73.

97

AP, 71.

98

CF, I, 42.

99

CF, I, 31.

100

Guimbaud (1930), 195.

101

Garon, 84. В 1814 г. студент, получавший 3 тысячи франков в год, считался «настоящим милордом» (Там же, 85).

102

J. Lesclide, 11.

103

AP, OC, X, 634–635.

104

Corr., II, 404.

105

Alpes et Pyrénées, OC, X, 765–766.

106

Alpes et Pyrénées, OC, X, 786–787.

107

Rivet (1878); CF, I, 551.

108

Océan Prose, OC, XIV, 12; VHR, 199. Southey приводит подробный отчет о разрушении Бургоса (III, 622–623; см. также 548): «Некоторые французские офицеры в начале этого предательского вторжения имели обыкновение приходить в собор и произносить отрывки из трагедии Корнеля над [могилой] Сида».

109

Письма Гюго на испанском, судя по всему, больше обязаны пособиям по написанию писем, чем знаниям, полученным из непосредственного опыта. Уже в 1827 г. в них прослеживаются элементарные ошибки: Hugo – Nodier, 88, 96, эпиграф к ‘Dédain’ в «Осенних листьях». Речь контрабандистов в «Тружениках моря» – диалект т. н. «горного испанского», главным образом из-за ошибок Гюго (I, II, 3).