Мудрость Салли

Выгрузив содержимое тележки на ленту кассы, она задумалась, есть ли у Мэтти подружка. Ему всего тринадцать, но нынешнее поколение начинает рано. У Элис первый нормальный поцелуй случился в шестнадцать с половиной, и даже тогда она была не в восторге. Это произошло с мальчиком по имени Гарет Бладворт после школьной дискотеки. Он проводил ее до остановки и поцеловал, пока они ждали автобус номер девятнадцать. Элис помнила, что тогда шел дождь, и что она порвала колготки об сиденье на остановке, и что Гарет ей не слишком-то нравился, но она решила: на нем вполне можно потренироваться. К тому моменту все ее подруги уже успели поцеловаться – даже Дебора Дики, которая носила брекеты. Элис начинала чувствовать, что отстает, выбивается из компании. Но поцелуй с Гаретом Бладвортом не помог. Ничего ужасного, просто небольшое разочарование – словно откусить от рыхлого яблока. И глаза она не закрывала. Наблюдала, как капли дождя сползают по грязному пластику остановки, пока Гарет пытался положить руку на ее задницу.

– Вам помочь с упаковкой?

У девушки на кассе были сиреневые волосы и серьга в носу. Элис не сомневалась, что «Кортни» – как значилось на бейдже – успела поцеловаться к шестнадцати с половиной годам. А еще, вероятно, заняться сексом, сделать татуировку и несколько раз испытать тяжелое похмелье.

– Нет, спасибо, – улыбнулась Элис. – Я справлюсь.

Она расправила принесенные с собой пластиковые пакеты и начала заполнять их покупками, в то время как Кортни сканировала продукты и кидала их в ее сторону с головокружительной скоростью. Элис надеялась, что первый поцелуй Мэтти будет с девушкой, не похожей не Кортни. Или Дебору Дики, раз уж на то пошло. Кортни протянула чек и скидочный купон на фруктовый чай и пожелала Элис «хорошего дня» со всем равнодушием, на которое только была способна.

Снаружи, на парковке, гулял холодный ветер, и тяжело нагруженная тележка почти не слушалась. Когда Элис добралась до багажника своего «ниссана», внезапный порыв ударил тележку об заднюю дверь машины, оставив скол на бордово-красной краске. Элис потерла вмятину пальцем, скорее из любопытства. Все равно машина уже старая. Надежная рабочая лошадка. Пока она в состоянии безопасно доставить их с Мэтти из пункта А в пункт Б, пока работает радио и печка, Элис все устраивает. Когда она выехала с парковки, движение в городе стало оживленным – родители отправились забирать детей из школы. Мэтти ездил в школу на автобусе, из поселка на окраину города. Дома постепенно поредели, пейзаж заполнили поля и деревья. С промозглого, разбухшего неба падал мокрый снег, залепляя грязное ветровое стекло. Пока щетки пытались расчистить Элис вид, она размышляла, расскажет ли ей Мэтти, если у него появится девушка. Она включила для компании радио, и, пока поп-дуэт Чарльза и Эдди сладкими голосами вопрошал: «Обману ли я тебя?», Элис ответила на собственный вопрос. Конечно, расскажет.

Между ними никогда не было секретов.

6

Маша

Все, что я слышу, – звук капающей воды. Она мягко приземляется на траву и землю, сильными блестящими брызгами отскакивает от камней и дорожки. В шестнадцатом веке применялась китайская водяная пытка: жертв сводили с ума, просто капая водой им на лоб. Кап, кап, кап. А иногда – кап. Кап, кап. Непостоянный ритм и постоянные мучения.

Этим утром мелкая морось саваном накрыла памятники и гробницы на кладбище, придавая мрамору блеск, а листьям падуба – сияние. И все вокруг капает.

Я пришла навестить детей. После насыщенного утра на работе – я консультировала человека, страдающего бессонницей, ипохондрика и мужчину средних лет, который считает себя реинкарнацией Элизабет Тейлор, – мне нужно немного покоя и тишины. В укромном уголке кладбища, под защитой древних елей, «спят» дети. Здесь всегда свежие цветы и свежие слезы. Вертушки, плюшевые мишки и блестящие шары из фольги. Жалобные напоминания о внезапно оборвавшемся детстве, хотя для некоторых оно и вовсе не началось. Сегодня, под мелким дождем, у меня почти получается представить, что это – детская площадка. А дети просто убежали домой, оставив игрушки в спешном бегстве от дождя. Но эти дети никогда не вернутся. Эмме Грейс Спенсер было всего три годика, когда она умерла. Единственный ребенок Уолтера и Мари, она обожала танцевать, а ее любимой едой были сандвичи с джемом. Клубничным джемом. У нее был полосатый котенок по имени Попси, а когда Эмма Грейс хихикала, она морщила носик. Ее родители переехали на побережье и открыли кафе. Они не смогли жить в доме, где умерла их дочь. Интересно, возвращались ли они на ее могилу, где держатся за руки два ангелочка. Эмма Грейс танцевала слишком близко к камину, когда загорелось ее новое платье.

Для оставленных родителей жизнь всегда превращается в ад. Билли Бэнд был активным мальчиком и любил похулиганить. Отец называл его «настоящим маленьким мерзавцем», но все равно любил без памяти. На гранитном надгробии Билли вырезан футбольный мяч, напоминание обо всех голах, забитых им за короткую жизнь. Ему было семь, когда он выскочил за мячом на дорогу и попал под фургон с хлебом.

Должна признаться: это была моя вина. Мой любимый мальчик погиб двенадцать лет, семь месяцев и одиннадцать дней назад, и это была моя вина. У него был спутанный клубок темно-каштановых волос и глаза цвета сирени. Я еще помню мягкость и сладковатый аромат его кожи и чувствую в своей руке его маленькую, совершенную ладошку. Почти все говорили, что это была трагическая случайность, и мне незачем себя винить. Но я, разумеется, это делаю. Каждый божий день.

Я сворачиваю в сторону от детских могил, чтобы подняться на холм, к польской части кладбища, и вдруг меня пугает маленькая фигурка, снующая среди надгробий. Маленький мальчик в синей куртке играет один, таская за ногу грязного плюшевого медведя. Скорбь порождает безумие особого рода, и на короткий миг над разумом берет верх отчаянная, глупая фантазия. Мой малыш? Внутри все сжимается. Разумеется, нет. Сейчас он уже превратился бы в нескладного юношу, боролся бы с подростковыми прыщами и бешеными гормонами и мучился бы на свиданиях. Я приводила его сюда. Некоторым такое место для игр может показаться странным, но ему нравилось. Он без умолку болтал с ангелами и воронами и пытался кормить белок еловыми шишками.

Хайзум заметил ребенка и тянет поводок, чтобы подойти поздороваться. Я удерживаю его и оглядываюсь в поисках мамы мальчика или другого взрослого, но вокруг никого. Увидев Хайзума, мальчишка радостно пищит и спешит к псу, но поскальзывается на мокрой траве и ударяется головой о бордюрный камень могилы. Я поднимаю его на ноги и осторожно провожу рукой по красному отпечатку на лбу, где начинает расти шишка. Внезапный крик мальчика подтверждает тот факт, что ему скорее страшно, чем больно, и я вытираю с щечек слезы, изо всех сил стараясь его успокоить. Аромат детской кожи и мягкость волос приводят меня в смятение, даже спустя столько лет. Неужели никто не присматривает за таким красивым маленьким мальчиком?

– Где твоя мама?

Он качает головой, уткнувшись лицом в медвежонка. Я встаю и снова оглядываюсь по сторонам. Женщина с младенцем в коляске спешит к нам по центральной аллее, рассерженно крича от страха.

– Джейден, маленький негодник! Где ты был?

Увидев маму, Джейден снова начинает плакать и тянет к ней руки. Он награжден шлепком по попе и удушающими объятиями. Теперь женщина рыдает так же сильно, как сын, и покрывает его головку сердитыми поцелуями.

– Он упал. Немного ушиб голову, но, думаю, ничего серьезного.

Я пытаюсь сдержать укоризненные нотки, но, видимо, тщетно. Где ее носило? Она испуганно смотрит на меня сквозь слезы – похоже, она не услышала ни единого слова, – и когда малыш в коляске решает присоединиться к хору, я выдавливаю улыбку и разворачиваюсь, чтобы уйти и не сказать ничего лишнего. Но напоследок не могу удержаться и глажу мальчика по голове. Темно-каштановые кудри. Я спускаюсь с холма обратно к входным воротам, а от нижней дорожки все еще слышен их плач.

Когда умер мой мальчик, некоторым людям могло показаться, что я недостаточно скорблю. Недостаточно громко. Но люди тонут всегда тихо. По словам седого лиса Франка, настоящим утопающим редко удается позвать на помощь – они не могут закричать или помахать руками. Слишком много сил уходит, чтобы просто удерживать голову над водой. Так было и со мной. Нужно было разобраться с ужасными, но неизбежными делами, и на неуклюжее публичное выражение скорби просто не хватало сил. Мои вопли вполне могли разрушить стены Иерихона – только звучали они в голове. Но людям нужны проявления горя. Его нужно демонстрировать, чтобы они смогли сыграть роль: вытереть слезы, послать цветы, предложить утешение, хоть и слабое. Стоицизм исключает сочувствие. Его слишком часто и слишком охотно принимают за бессердечность, он неудобен потенциальным утешителям и ставит на скорбящем клеймо изгоя. Неприкасаемого.

Но, оставшись в одиночестве, я оказалась угрозой для себя же самой. Выжила, но не больше. А теперь угодила в отбойную волну скорби и пытаюсь бороться, но тщетно. Борьба утомительна, и порой мне приходится тратить все силы, только чтобы остаться на плаву. Мне не нравится человек, в которого я превратилась, но я не знаю, как стать кем-то другим.

Хайзуму не терпится вернуться в парк. На кладбище его обычно приходится брать на поводок, чтобы он не воровал игрушечных мишек и не задирал ногу на надгробия и траурные венки. Он не проявляет должного уважения к памяти покойных, и ему нельзя доверять ничего маленького и пушистого. Когда мы проходим под пихтами, стерегущими ворота в железной ограде, я отпускаю пса, и он бросается прочь, словно чупакабра (слово дня – нечто очень свирепое), в погоне за жирными голубями – но они улетят задолго до того, как Хайзум добежит до них, бросив меня в одиночестве.

Да, я совершенно одна. У меня нет ребенка, а значит, я больше не мать, и нет мужчины, так что я не жена и не любовница. У меня есть чудесные друзья, которых я люблю и знаю, что это взаимно, но нет человека, для которого я стала бы центром вселенной, как и он для меня. Только Хайзум. И поэтому я ужасно боюсь стареть. В итоге я окажусь в доме Хэппи Эндов, потому что больше обо мне будет некому позаботиться, и, возможно, именно это я и заслужила.

Дорога от ворот усеяна скелетами еловых шишек, объеденных белками и сброшенных с высоты в надежде попасть по какому-нибудь ничего не подозревающему прохожему. Собираются вороны, предвкушая появление Салли с ужином. Они непрестанно толкаются и громко кричат от голода и нетерпения. Я вижу, как она шаркает вдалеке в своем огромном пальто, словно растрепавшаяся посылка. Нерешительно машу рукой, сомневаясь, что она меня увидит и узнает, и спешу за Хайзумом. Он разогнал голубей и теперь яростно лает на высокое дерево, явно ругая какую-то белку, которая сжульничала при игре в догонялки и забралась на ствол. Моросящий дождь усилился, и, несмотря на шапку, шарф и пальто, меня колотит от холода. А может, от мыслей о медвежатах, цветах и вертушках, что лежат в сырой траве на детских могилах.

7

– Дорогая Маша! Как ты?

Епифания целует воздух возле обеих моих щек, а потом пристально смотрит в глаза, положив руки на плечи. Она понимающе поднимает брови.

– Хм. Возьму тебе выпить.

Епифания – настоящий друг. Из тех, кого можно смело брать в разведку, если вдруг возникнет необходимость. Мы подружились в школе, вместе путешествовали после университета, а потом вместе работали. Она всегда была рядом со мной: в хорошие, в плохие и в крайне скверные времена. Епифания прибегает в паб «Кок энд Кертан»[2] и обольстительно хлопает ресницами в сторону привлекательного бармена, лет на двадцать ее моложе и куда более женственного, чем следует. Епифания твердо уверена, что название паба соответствует внутреннему убранству, безумной смеси викторианского борделя и раздевалки мюзик-холла. Кроваво-красные шторы с пышными оборками, как на юбках у танцовщиц канкана, и бутылочно-зеленые бархатные стеганые диваны, заляпанные пивом и прожженные сигаретами для пущей колоритности. На фоне бордово-кремовых флоковых обоев висят в рамках черно-белые фотографии звезд немого кино и артистов мюзик-холлов и подписанная фотография Барбары Картлэнд. Над открытым камином – ужасающая композиция из чучел маленьких ярких птиц, сухих цветов, листьев, бус, лент и чучела мыши, погребенная под большим стеклянным куполом. Она завораживает своим уродством, словно плод сотрудничества Дэмьена Хёрста и Лоры Эшли. С потолка свисает коллекция фарфоровых ночных горшков, и повсюду витает запах выдохшегося пива, печного дыма и мебельного лака.

Маша – не мое настоящее имя. Епифания дала мне это прозвище много лет назад, и оно сразу намертво прилипло. Она говорит, что назвала меня в честь героини «Чайки» Чехова, чья первая реплика в пьесе звучит как «Это траур по моей жизни», намекая на тот факт, что я провожу слишком много времени, шатаясь по кладбищу. Она возвращается от барной стойки с бокалами белого вина и со звоном ставит один передо мной, широко улыбаясь.

Епифания делает большой глоток вина и откидывается на спинку стула. Ее золотисто-каштановые волосы пострижены в короткую круглую прическу, а губы – словно ломтик блестящей сливы на бледном лице с высокими скулами. Она работает в местном совете, в отделе кадров, который теперь называется «Министерство развития, распределения и ликвидации людей» (Оруэлл бы оценил), где я когда-то была ее коллегой, и ей явно не терпится поделиться со мной какими-то крайне непристойными сплетнями. Паб постепенно заполняется посетителями вроде нас – друзьями, которые встречаются пропустить пару стаканчиков по дороге с работы, – и Епифания выразительно оглядывается, а потом театральным шепотом сообщает: «Заместитель главного пожарного был арестован в мужском туалете, одетый в женскую одежду!»

Заместитель главного пожарного – розовощекий амбал с рыжими кудрями, явный любитель стейков, пудингов с почками и пива «Гиннесс».

– Его вполне справедливо отпустили без обвинений, потому что никаких преступлений он не совершал, разве только в плане стиля. Юбка-колокол, шифоновая блузка и довольно скучная двойка. Вот правда, дорогая, о чем он только думал! Облегающее платье от Дианы фон Фюрстенберг смотрелось бы куда эффектнее. С его зарплатой вполне можно себе позволить.

Я делаю глоток вина, пытаясь поспеть за весьма хаотичным ходом мыслей Епифании.

– Но если его отпустили без обвинений, в чем проблема?

Епифания опускает бокал и вздыхает. Выражение ее лица меняется, моментально выдавая истинные чувства.

– Какой-то хитрожопый говнюк из местного участка сфотографировал его на телефон, а теперь телефон пропал. А заместитель очень хочет сохранить дело в тайне, и провел – ха-ха! – все утро в своем кабинете со старшим констеблем, устроив ей разнос насчет непрофессионализма ее офицеров и пытаясь найти способы минимизировать ущерб.

Я улыбаюсь, представив, как этим напыщенным индюкам пришлось иметь дело со столь неожиданной шифоновой блузкой.

– Как оказалось, он вышел в таком виде лишь на один вечер, и его вскоре поймали. Выходить из дома в женской одежде для него в новинку, и когда позвала нужда, ему не хватило смелости зайти в женский туалет. К несчастью для него, местный проныра, которому было больше нечем заняться, увидел, как он заходит в мужской туалет, и вызвал полицию.

Когда я работала в совете, обсуждаемый джентльмен был молодым чиновником, относительно амбициозным и строго соблюдавшим правила, а все наши встречи производили на меня исключительно приятное впечатление. И теперь я испытала какое-то необъяснимое восхищение этим тридцатипятилетним мужчиной, которого до нынешнего момента считала здравомыслящим и скучным, как телесные колготки и мюсли с отрубями на завтрак. Я страсть как люблю скрытые глубины. Но прекрасно могу понять, почему мое внезапное одобрение разделяют далеко не все.

– Думаю, они боятся, что желтая пресса раздует пламенный скандал, который может неудачно совпасть с недавним обзором зарплат начальников отделов, после которого у большинства местных избирателей сложилось впечатление, что недавнее повышение муниципального налога обеспечило старшему руководству отпуска в Тоскане.

– Именно! И поэтому его выбор одежды еще более непростителен.

Я оставила работу в местном совете по многим причинам. И странно, что вообще продержалась так долго. К сожалению, текущая ситуация вполне типична. Совет заявил о политике «Управления с учетом многообразия» еще много лет назад. Была объявлена незаконной дискриминация всего и вся, в том числе трансвеститов. Но когда появился настоящий мужчина в помаде, на высоченных белых каблуках и со знаменитой огромной зарплатой сотрудника правления, высокие лица упустили блестящую возможность доказать, что среди них есть человек, который не только говорит, но и пытается довести дело до конца. Но поскольку дело это шло пошатываясь на шпильках сорок третьего размера, оно было провалено на первом же препятствии.

Несомненно – многочисленные и разнообразные таланты Епифании пропадают на ее работе впустую. Но, как она мне однажды сказала, ее все устраивает. Ее реальная жизнь проходит вне офиса. Она живет в восхитительной декадентской квартире, где представляет себя героиней полотен Джованни Больдини. Квартира обставлена бархатными кушетками, украшена зеркалами с позолоченными рамами в стиле рококо, страусовыми перьями, жардиньерками, аспидистрами и антимакассарами[3]. В гостиной стоит кабинетный рояль, накрытый расшитой шелковой рояльной шалью, и эдвардианский портновский манекен в атласном корсете и зеленом стальном шлеме. Красивый граммофон регулярно проигрывает хиты 1978 года, которых у Епифании обширная коллекция. Она делит квартиру с парой сиамских кошек – они линяют на антимакассары, копаются в жардиньерках и выглядят элегантно, но слегка высокомерно – и бойфрендом, художником по имени Стэнли.

Епифания допивает бокал и посылает мне свой фирменный взгляд.

– Итак, дорогая Маша, расскажи-ка – ты все еще ходишь плавать?

Подруга знает о моих регулярных походах в бассейн, но даже она не в курсе об их истинных причинах.

– Ходила в среду, – широко улыбаюсь я, прекрасно зная, что выглядит это словно праздничный колпак на гробовщике.

– Ну, очень надеюсь, что вся эта история с плаваньем происходит ради какого-нибудь шикарного мужчины в плавках – Джеймса Бонда, который рассекает по дорожкам, как олимпиец, пока ты изящно позируешь на лежаке.

На этот раз я улыбаюсь искренне.

– Ага, в ноябре! На земле уже иней лежит!

Епифания идет по лезвию ножа, как заправский канатоходец. Судя по выражению лица, ей есть что добавить, но она сдерживается и молчит. Я знаю, что она хочет помочь, но не могу позволить. Хотя, даже если бы я позволила, что она может сделать?

В таком случае она предпочитает сменить тему.

– Ну, а я посвятила сегодняшний рабочий день дисциплине. Воспитывала персонал.

– Рассказывай! Только подожди, я повторю.

Когда вино на столе, Епифания приступает.

– Ты же понимаешь, если я расскажу, мне придется тебя убить.

– Разумеется. Так что давай, выкладывай. Кто что натворил – якобы?

– Кто-то из сотрудников столовой подмешал в кофе членов подкомитета по рационализации ресурсов Виагру. Якобы.

– Ну и молодец. Подозреваю, некоторые из них могут быть ему благодарны!

Епифания смеется.

– Слушай дальше. Глава подкомитета встал, чтобы произнести речь на совещании, и понял, что стоит не один. Он не знал, гордиться или краснеть!

Мы допиваем вино и утепляемся перед выходом на холодную улицу.

– Ой, кстати, забыла сказать. У Рони новый парень.

– Да ладно! Что за тип?

Рони – младшая сестра Епифании и ее полная противоположность.

– Понятия не имею, но скоро мы все узнаем. Он придет на ужин в следующую субботу. Как и ты.

8

Элис

Капающий кран отмерял время, отдаваясь в голове болезненным стуком. Они поспорили, и она вышла из себя. Свежеиспеченный шоколадный пирог на бело-голубой тарелке смотрел на нее с издевкой.

– Мне не нужен твой тупой, дерьмовый пирог!

Неужели Мэтти действительно так сказал? Ее Мэтти? Нет. Он выкрикнул это ей прямо в лицо, приблизившись вплотную. Она смогла разглядеть багровую пятнистую сыпь от утреннего бритья на подбородке и почувствовала мускусный запах подростка, его не мог скрыть никакой одеколон. Элис устало села и потерла ладонями виски. Он задержался, было уже темно, и она заволновалась. Это ведь нормально, да? Любая мать бы заволновалась. Но в глубине души она знала: ее страх становился все сильнее с каждым разом, как Мэтти уходил из дома. Она всегда боялась, что больше никогда его не увидит. Она поймала себя на том, что впала в состояние транса, металась между часами на стене и окном. Когда он вернулся домой, опоздав почти на час, ее голова была готова взорваться. Он зашел к Сэму, посмотреть его новую гитару. А не позвонил, потому что ему уже ТРИНАДЦАТЬ! Он не ребенок. У Сэма классная мама. Она отпускает Сэма в город одного и не смотрит каждый день в окно, дожидаясь его из школы, как какой-то психованный маньяк. И ему не нужен ее тупой, дерьмовый пирог!

Элис вытерла ладонью слезы. С этим она еще не сталкивалась. Мэтти всегда был милым послушным мальчиком, а теперь вдруг рядом оказался раздражительный, непредсказуемый подросток. Она даже больше не узнавала его голос. Он то рычал, то пищал, словно дуэт медведя гризли и морской свинки. А сегодня она его чуть не ударила. Но вместо этого ушла. В сад, к ограде, удерживающей буйство ежевичных кустов. Мэтти потопал наверх, в свою комнату, вымещая ярость в каждом шаге. Она видела из сада, как в окне спальни он снимает и швыряет на кровать форму. Было слишком холодно, чтобы долго оставаться снаружи, и теперь она вернулась на кухню к дерьмовому пирогу, раздумывая, что же делать дальше. Она – его мать. Она должна знать, что делать, и у него есть только она. Ни бабушек, ни дедушек, ни теть, ни дядь. Ни фей-крестных. Элис проверила лазанью в духовке. Та начала подгорать по краям, а начинка, пузырясь, потекла наружу. Наверное, от ее дерьмовой лазаньи он тоже откажется. Элис выключила духовку.

Вскоре дверь кухни отворилась, и внутрь проскользнул Мэтти в своих любимых старых трениках, робко улыбаясь. Он снова казался таким маленьким, похожим на ее мальчика. Она глубоко вздохнула.

– Мэтти, я беспокоилась. Сейчас так рано темнеет, а на улице всего два фонаря. Если бы ты позвонил и спросил, все было бы иначе. Для этого и нужен телефон. Но ты не позвонил, и я начала беспокоиться, что случилось что-то плохое. С тобой, – она немного помолчала и добавила: – Понимаешь?

Он кивнул, опустив взгляд.

– Прости, мам. Не хотел тебя тревожить.

В детстве он бы обнял ее, но сейчас слишком стеснялся. Он неловко погладил ее по руке – неуклюжий, любящий жест, после которого все вдруг стало хорошо. Элис потрепала его по волосам – он по-прежнему был ее мальчиком – и покачала головой с наигранным сожалением.

– Ну, боюсь, это придется просто выбросить, – она взяла тарелку с пирогом и направилась к мусорке.

– Нееет! – завопил Мэтти и проткнул пальцем шоколадную глазурь, а потом намазал ею кончик ее носа.

После ужина, когда Мэтти доделал домашнее задание, они устроились на диване, чтобы в сотый раз посмотреть «Валл-И». Мультфильм про маленького милого робота, который остался один, чтобы чистить Землю после апокалипсиса, горячо любимый Мэтти с того дня, как они впервые посмотрели его в кино. И до сих пор, что убеждало Элис – ее маленький, милый мальчик по прежнему живет где-то внутри долговязого подростка, сидевшего рядом с ней, и, когда в конце заиграла знакомая музыка, она точно видела, как он смахнул со своей раздраженной бритьем щеки слезу.

9

Маша

Одноквартирный дом 1930-х годов, где живут мои родители, – настоящая машина времени. Каждая комната отправляет в определенный отрезок прошлого. На стене той, что некогда была моей спальней, по-прежнему крепко приделан постер с репродукцией «Красных крыш» Писсарро. Теперь загнувшийся по углам и потрепанный по краям, он был подарком на мой четырнадцатый день рождения, и тогда с двух сторон от него висели Мадонна и Бой Джордж. Одноместная кровать пуста, но я все еще помню украшенное розами стеганое одеяло, которым ее накрывали. В нем был особый, потрепанный шик – такие теперь стоят на «Эбей» целое состояние. Я помню, как покалывались перышки, высовываясь сквозь шелковистую ткань, помню пудровый, фиалковый аромат, когда я сворачивалась под ним зимними ночами. Мама много раз пыталась убедить меня поменять его на обычное пуховое одеяло, но оно было из дома моей любимой бабушки, и я отказывалась с ним расставаться. Мой белый туалетный столик стоял у окна, усыпанный разными побрякушками, столь ценимыми каждой девочкой-подростком. Блестящие флакончики с духами и яркими лаками для ногтей, тушь и тени от «Мэйбеллин» и деревянная музыкальная шкатулка, где лежал серебряный браслет с брелоками и клубок дешевой бижутерии. Теперь тут ничего нет, только пустая кровать и постер, но эти четыре стены по-прежнему хранят дух моей подростковой сущности.