Нутелла

Александр Андреев

Нутелла

Автор этой мистической комедии – музыкант, отдающий литературному труду часы, свободные от работы театрального пианиста. В 2014 году в издательстве «Эдитус» вышла его драма «Семь пятниц фарисея Савла», посвященная главному событию в жизни апостола Павла. И, хотя действие «Нутеллы» разворачивается в наше время и сюжетно не связано с предшествующей пьесой А. Андреева, эти два произведения объединены общим персонажем. Одно и то же лицо действует и в евангельском времени и в нынешнем, воскрешая древнюю легенду о том, что любимый ученик Христа – Иоанн, сын Зеведеев, не умер, но по слову Иисуса живет на земле в ожидании пришествия своего Учителя. В предлагаемой читателю новой пьесе Иоанн Зеведеев, он же Иоанн Богослов, автор Апокалипсиса, появляется в психиатрической клинике, что не удивительно в современном мире, в котором безумия вряд ли меньше, чем за стенами сумасшедшего дома.

Посвяшается Елене

Действующие лица

Живущие теперь:

ПАЦИЕНТ

МЕДСЕСТРА

АЛЯБЬЕВ, музыкант

НИКА, дама в алмазном ожерелье

ТОЛЯН, старший охранник Ники

КОЛЯН, водитель и охранник Ники

Жившие прежде:

ПАЛОМНИК

ЖАН

КОЛЕТТА

Тени:

НУТЕЛЛА, девочка-дух покойной кошки Алябьева

АНРИ, дух короля с пауком на поводке

СЕРГЕЙ, дух любовника Ники

Голоса:

ГОЛОС богини-кошки БАСТЕТ

ГОЛОС ПАУКА

1-Й ГОЛОС В ТРУБКЕ

2-Й ГОЛОС В ТРУБКЕ

ГОЛОС АВИАДИСПЕТЧЕРА

Первое действие

Частная психиатрическая клиника в старинном особняке. Холл с камином, большим шкафом, статуей женщины с головой кошки, компьютерным столом старшей медсестры и креслами. Две двери: одна – с изображением двух скарабеев, золотого и серебряного, осененных египетским крестом-анкхом – заперта; другая – в палату Алябьева – приоткрыта, из нее слышна флейта. Входит Пациент, слушает флейту. Входит Медсестра, захлопывает дверь Алябьева; музыка обрывается.

МЕДСЕСТРА. И дудит, и дудит в свою окаянную дудку! Кто бы такое позволил в порядочной клинике! А в частной – платите в кассу и делайте все, что взбредет. Какая уж тут, к лешему, психиатрия! (Пациенту) Так. Вы – новый больной. Фамилию напомните.

ПАЦИЕНТ. Иоанн, сын Зеведеев.

МЕДСЕСТРА. Больной Зеведеев, я думаю, вы – симулянт. Но доктору, конечно, виднее.

ПАЦИЕНТ. Я заплатил за месяц, вот – чек.

МЕДСЕСТРА. Это – плохая гостиница. Палату в психиатрической лечебнице еще никто сам себе не снимал, на моей памяти: обычно это делают родственники.

ПАЦИЕНТ. Я уже говорил доктору, что потерял всех родственников много веков назад.

МЕДСЕСТРА. Для сироты с таким стажем вы моложавы. Идемте, покажу вашу палату.

Оба уходят. Из своей палаты выходит Алябьев в халате, ставит на камин блюдце, наливает в него молоко.

АЛЯБЬЕВ. Нутелла!.. Нутелла!.. Кис-кис-кис!.. Нутелла, я знаю, ты здесь, ты пришла ко мне, моя девочка, а я тебе – молочка… Кис-кис!.. Погоди, я сейчас тебе сыграю. Только здесь мне нельзя, я тебе из комнаты сыграю… (Возвращается в палату, не закрыв дверь.)

Вновь звучит флейта. Входит Медсестра, захлопывает дверь, садится за компьютер; музыка обрывается. Открывается дверь палаты, за ней – Алябьев с флейтой.

МЕДСЕСТРА. Подойдите, больной Алябьев. Вам не психиатрия нужна, а электродрель. У вас в голове – два отверстия, в виде ушей, но хочется насверлить еще дырок, чтобы в вашу голову, наконец, проникла моя мысль.

АЛЯБЬЕВ. Да, наверное… нужно просверлить. Какая у вас мысль?

МЕДСЕСТРА. Все та же: захлопните вашу дверь, когда вам охота подудеть!

АЛЯБЬЕВ. Вас не было, а моя кошка… Вы же знаете, я играю только для моей кошки…

МЕДСЕСТРА. У вас нет никакой кошки, если не считать чучела на вашем подоконнике. Вы – в клинике. Кошек здесь не может быть. Даже за деньги. Перестаньте озираться!

АЛЯБЬЕВ. Я знаю, что теперь я – в клинике. Я даже очень хорошо знаю, в какой я клинике. Но моя покойная кошка ко мне приходит: теперь вот сюда стала приходить. Она любит слушать флейту и прячется где-то в этой гостиной. Мне же нельзя здесь играть?

МЕДСЕСТРА. Это – не гостиная. Это – комната отдыха тихих психов, таких, как вы. И еще это – мой кабинет, я здесь работаю, а вы дудите! Старшая медсестра – тоже человек.

АЛЯБЬЕВ. Да… наверное…

МЕДСЕСТРА. Что – наверное?..

АЛЯБЬЕВ. Вы – тоже… человек. Я никак не запомню, простите: я мог держать в голове десяток концертных программ, а теперь вот не выучу, как вас зовут.

МЕДСЕСТРА. Расслабьте голову. Меня зовут «старшая медсестра».

АЛЯБЬЕВ. А можно просто «сестра»?.. Нет?.. Ну, хотя бы «старшая сестра»?

МЕДСЕСТРА. Я вам гожусь в старшие дочери. А как меня зовут, можно прочитать на моей груди. И не надо заглядывать ко мне под стол: там нет кошек.

АЛЯБЬЕВ. (Заглядывая под ее стол) У вас – длинные икры.

МЕДСЕСТРА. Что?!

АЛЯБЬЕВ. Длинные икры, это – красиво. Наверное, у вас красивое тело. Вы нарочно одеваетесь так, чтобы этого никто не заметил?

МЕДСЕСТРА. Вы – в своем уме?!

АЛЯБЬЕВ. Вы же знаете, что нет. Но моя кошка – здесь, я чувствую: ей очень нравится эта статуя… Это же – Бастет (Гладит статую). Прекрасная Бастет, богиня кошек!

МЕДСЕСТРА. К психиатрии это отношения не имеет. Идите, дайте поработать.

АЛЯБЬЕВ. Над чем вы станете работать, если я уйду? Я же и есть – ваша работа.

МЕДСЕСТРА. Вы – не один сумасшедший в этом доме.

АЛЯБЬЕВ. На этом этаже я – опять один. А вниз, к буйным, меня не пускают.

МЕДСЕСТРА. Скоро пустят. И обратно не выпустят.

АЛЯБЬЕВ. А где же мой сосед – тот, школьный директор? Он все подмаргивал и бил себя по коленке… И какую-то фамилию бормотал, голубиную – Голубкин… Голубков…

МЕДСЕСТРА. Расслабьте голову.

АЛЯБЬЕВ. Да-да, он все твердил: «Голубков, прекратите! Голубков, прекратите», и – кулаком по коленке… Да, он был директор школы… Куда он пропал?

МЕДСЕСТРА. Он выбил себе коленную чашечку, и я перевела его в нижний этаж.

АЛЯБЬЕВ. Это что, его – в буйное отделение?!

МЕДСЕСТРА. Пока – в лазарет, а там решу.

АЛЯБЬЕВ. А разве решает не доктор?

МЕДСЕСТРА. Доктор другие вопросы решает. Доктор поднимает престиж клиники.

АЛЯБЬЕВ. Чем?

МЕДСЕСТРА. Ему есть чем. Это он умеет. Вот только в психиатрии смыслит, как я – в вашей дудке. А у меня за плечами – и диссертация и опыт, поэтому и доктор здесь – я.

АЛЯБЬЕВ. А почему же вы тогда – старшая медсестра?

МЕДСЕСТРА. А это вам знать не обязательно. Вы когда-нибудь уйдете к себе?

АЛЯБЬЕВ. Да, наверное… (Читает у нее на груди.) Ва-си-лиса Арис-тарховна. О-ой…

МЕДСЕСТРА. Я вас слушаю, больной Алябьев.

АЛЯБЬЕВ. Скажите, а… Голубков – это кто?

МЕДСЕСТРА. Восьмиклассник, которого ваш бывший сосед долбанул головой об стену.

АЛЯБЬЕВ. Зачем?

МЕДСЕСТРА. Голубков хотел продемонстрировать травматический пистолет. Он принес в школу котенка, чтобы пострелять по нему резиновыми пулями. Когда котенок уже перестал дергаться, прибежал директор, взял Голубкова за шиворот и – об стену: сотрясение мозга. Директора – под суд: лишение прав на работу с детьми. И – к нам.

АЛЯБЬЕВ. Сколько раз?

МЕДСЕСТРА. Что – сколько раз?

АЛЯБЬЕВ. Сколько раз он… стукнул Голубкова об стену?

МЕДСЕСТРА. Один раз, конечно… Что это с вами? Вам плохо?

АЛЯБЬЕВ. Я бы бил долго.

МЕДСЕСТРА. Это – неправомерно. (Включает принтер и отпирает шкаф, уставленный папками). Я подозревала, что ваше место – на нижнем этаже, в фиксирующих ремнях.

АЛЯБЬЕВ. Наверное, в вашей диссертации написано, что тихих психов нужно поскорей делать буйными, чтобы зафиксировать их ремнями… А вы – только что от доктора?

МЕДСЕСТРА. С чего вы взяли, что я – от доктора?

АЛЯБЬЕВ. Прическа смялась. Думаю, на его черном диване из мягкой кожи ваш халат кажется большой и беспомощной белой бабочкой, слетевшей на свежую пашню.

МЕДСЕСТРА. (Взяв папку из шкафа, запирает его и возвращается). Вы у меня договоритесь, больной Алябьев. До того договоритесь, что уж язык я вам зафиксирую. А дудку зафиксирую где-нибудь еще. Тем более, что на тихом этаже у нас – новенький, и ему покой нужен до зарезу. (Надписывает папку и кладет в нее отпечатанные листы).

АЛЯБЬЕВ. Кто он? (Пытаясь заглянуть в бумаги) Это – история его болезни?

МЕДСЕСТРА. Вас это не касается.

АЛЯБЬЕВ. Но что с ним? Хоть намекните, и я уйду к себе, честное слово!

МЕДСЕСТРА. Если он – не симулянт, то случай серьезный: живет уже две тысячи лет; ученик Иисуса Христа. Тихий, но такие больные нестабильны. Лучше с ним не говорить.

АЛЯБЬЕВ. Спасибо! Вы – добрая! (Уходит к себе, затворяя за собой дверь).

МЕДСЕСТРА. Доброта вам не показана. (Идет с папкой к шкафу и ударяется головой о статую). Чтоб ты треснула!.. (Замахивается на статую и застывает в трансе).

Гром. Сцена темнеет. Вспыхивают Глаза Кошки. Двери шкафа распахиваются; за ними, вместо полок – луна и гигантская кошачья тень.

ГОЛОС БАСТЕТ. Мяу! Остерегись, женщина! Не оскорбляй богиню Бастет! В древней земле фараонов убийство кошки каралось смертью: так боялись они моего гнева! Им было страшно лишиться моих даров – любви и радости. Фигурки прекрасной Бастет стояли во дворцах и лачугах. Египтяне знали, что кошачьи глаза видят духов и отпугивают их! Но даже из древних мало кто догадывался, что эти глаза видят душу и в живом теле. Кошка часто равнодушна к человеку – оттого, что ничего не видит там, где должна быть душа. Богиню Бастет забыли, а я жива и по-прежнему одаряю всех, кто не очерствел сердцем, как эта женщина. Любовь и радость – мои простые дары, но в эту лунную ночь – мой волшебный дар тем, кто хочет понять происходящее здесь: всем вам я дарю глаза кошки!

Вспыхивают Глаза Кошки.

Незримые духи – всегда рядом с вами. Но сейчас вы их увидите – кошачьим зрением. И вы услышите их голоса – как сейчас слышите мой голос.

Около статуи Бастет становится видна Нутелла.

НУТЕЛЛА. (Жалобно) Мяу… мяу… мяу…

ГОЛОС БАСТЕТ. Теперь вы ее видите: это – она, Нутелла, любимая кошка Алябьева. Она умерла три месяца назад – по одной лишь прихоти моей сестры Нут, богини неба. Дело в том, что моя сестра, великая богиня Нут, услышала свое имя в кличке «Нутелла» и обратила свой небесный взор на эту кошечку. Хорошенькая, с шоколадным оттенком шерсти, она так очаровала мою сестру, что Нут забрала Нутеллу к себе, в свою свиту. Быть придворной дамой самой царицы неба – высокая честь, а Нутелла не рада. Она скучает по хозяину, и вы видите ее дух, привлеченный его музыкой. Мяу!

Гром. Шкаф захлопывается. Сцена светлеет. Нутелла пытается пить из блюдца на камине.

МЕДСЕСТРА. (Выйдя из оцепенения и не видя Нутеллу) Что это меня так перекрючило? От ушиба, что ли? Какое-то помрачение… (Отпирает шкаф, ставит туда новую папку и опять запирает). О чем я думала?.. Ах, да: этот новый больной… Что-то он мне совсем не нравится. Надо бы подстраховаться. (Набирает номер на мобильном телефоне).

НУТЕЛЛА. Как бы обрадовался хозяин, если бы я отпила глоточек! Не получается. Мяу!

МЕДСЕСТРА. (Говорит по телефону.) Говорит Василиса Аристарховна. Хочу сообщить о поступившем больном. Фамилия – Зеведеев. Доставлен прихожанами соседней церкви: проповедовал в качестве ученика Иисуса Христа. Возможно – симулянт. Мы пытались направить его в обычную клинику, но он сам оплатил свое пребывание у нас.

1-Й ГОЛОС В ТРУБКЕ. Мы вам признательны за ваши сведения, Василиса Аристарховна. Объект нам известен. Продолжайте наблюдение. (Гудки).

Из камина возникает Анри с пауком на поводке. Испуганная Нутелла забирается под стол.

МЕДСЕСТРА. (Никого не видя и не слыша) Мда-а… Интуиция, однако ж, меня не подводит. Милый мой доктор, что бы стало с твоей расчудесной клиникой, если б не я?

АНРИ. (Пауку) Не пугай кошечку, Франсуа, она – новенькая в нашем с тобой прекрасном мире. (Нутелле) Не бойся нас, киска, мы – тоже покойники, только умерли очень давно. А ты, бедняжка – новопреставленная, не освоилась еще? Что-то ты, кисуля, больно похожа на человеческий дух. Да-а… вижу, не бывать тебе больше кошкой, кончилось твое счастье: в следующий раз родишься с двумя ногами и двумя руками. И будешь маяться лет шестьдесят: ни по крышам побегать, ни по чердакам пошнырять – недосуг будет.

МЕДСЕСТРА. (Устало садясь) Да, кто-то должен за других думать и за других делать!

АНРИ. И будешь ты, кисанька, всю жизнь делать дела – одно важней другого. И зачем они, понять тебе будет некогда, а конца им не будет. И помрешь, дел своих не сделав.

ГОЛОС ПАУКА. Я свое дело сделал, Анри!

АНРИ. (Пауку) Ты – да! Ты – счастливец, Франсуа. Одна беда: то, что ты сделал, придало твоему духу форму паука. И если ты, не дай бог, опять родишься, то уже – пауком.

НУТЕЛЛА. (Робко) Я – Нутелла. А кто – вы?

АНРИ. Король Анри, к твоим услугам. Ты не поверишь, киска: я был хорошим королем. Я сделал мою страну богатой и сильной и накормил моих подданных. Я хотел стать еще лучше, но не успел. А Франсуа хотел только одного – убить меня. И у него получилось: он прожил жизнь не зря. Он был так счастлив, когда меня зарезал, что даже не пытался убежать, а мои славные подданные огорчились настолько, что растерзали его на месте. Мы умерли в один день и с тех пор не расстаемся. Да, Франсуа?

ГОЛОС ПАУКА. (Кричит.) Отпусти меня, Анри! Я хочу родиться!!

МЕДСЕСТРА. (Впадая в дремоту) Как же хорошо, когда тихо!

АНРИ. Нет, Франсуа. Я должен о тебе заботиться. Я не хочу для тебя такой участи.

НУТЕЛЛА. Отпусти его, не мучай! Пожалуйста!

АНРИ. И каково ему будет? Он же родится пауком! Ты хочешь жить пауком, Франсуа?

ГОЛОС ПАУКА. (Вопит). Да! Я буду любить!! Я люблю эту кош-ш-шку!!!

Перепуганная Нутелла бросается к камину и исчезает в нем.

АНРИ. Ты плохо себя ведешь, Франсуа. Это может повредить моей миссии. Не все на земле так глухи и слепы, как она (показывая на спящую Медсестру). Встречаются даже ясновидящие. Этот господин (показывая на дверь Алябьева) не должен знать обо мне. Пожалуйста, не вынуждай меня наказывать тебя. Нельзя так орать. Во сне даже такие особы, как эта, могут что-то услышать и увидеть. (Сажая паука на Медсестру) Проверим. Давай, Франсуа, поори что-нибудь, только не до смерти.

ГОЛОС ПАУКА. Отпусти меня! Я хочу родиться!! Я люблю эту женщину!!!

МЕДСЕСТРА. (Стряхивая с себя паука и в ужасе просыпаясь) А-а-а!!.. О, господи, кошмар какой! Приснится же такое!.. (Не видя никого) Надо пойти прилечь… (Уходит).

АНРИ. Ты сегодня такой пылкий, Франсуа! Сюда идут: прости, я прикрою твои паучьи глазки, а то еще кого-нибудь полюбишь не вовремя. (Закрывает пауку глаза рукой).

Входит Пациент, замечая чье-то присутствие. Из своей палаты выходит Алябьев, видя только Пациента.

ПАЦИЕНТ. (Алябьеву) Я слышал крик.

АЛЯБЬЕВ. Я – тоже. Наверное, это – снизу, кто-то из буйных. А вы – новый больной?

ПАЦИЕНТ. Да. Но я не болен.

АЛЯБЬЕВ. Понятно. Я – тоже… Наверное, я тоже… не болен. (Осматривая блюдечко на камине, со вздохом) Даже не притронулась! Хоть бы капельку пригубила, я бы знал…

ПАЦИЕНТ. (Алябьеву) Мое имя – Иоанн, сын Зеведея.

АЛЯБЬЕВ. Я тоже – Иван… Арсеньевич. Если хотите – Иоанн, сын Арсения.

ПАЦИЕНТ. Мне нужно поговорить с вами, но мы не одни.

Алябьев с недоумением оглядывается. Анри с пауком исчезают в камине.

Ну вот, теперь можно, они ушли.

АЛЯБЬЕВ. Кто?!

ПАЦИЕНТ. Духи. Я их вижу, а они обычно этого не любят.

АЛЯБЬЕВ. (Растерянно) Понятно… В общем, мы с вами здоровы, это ясно…

ПАЦИЕНТ. Этот дом – мой старый знакомый. Он не меняется, хотя уже давно нет тех, кого я здесь знал. Вчера я шел этой улицей. В окне второго этажа сидела кошка, слишком неподвижная. Из форточки долетал голос флейты, ожививший во мне одно воспоминание. Я захотел увидеть флейтиста, то есть вас, и ради того представился душевнобольным. Мне это легко: если я хочу попасть в такое место, я просто становлюсь тем, кто я есть.

АЛЯБЬЕВ. А!.. Ну да, мне сказали: вы – ученик Христа, и живете уже две тысячи лет.

ПАЦИЕНТ. Вы можете не верить. Но скажите: та мелодия, что вы играли – откуда она?

АЛЯБЬЕВ. (Заволновавшись) Но почему?.. Почему вы спрашиваете?.. А?!

ПАЦИЕНТ. Я вас встревожил? Эта мелодия пришла к вам необычно?

АЛЯБЬЕВ. Она мне приснилась… но… неужели вам она знакома?!

ПАЦИЕНТ. Я слышал ее очень давно. Если хотите, расскажу, но сначала – вы.

АЛЯБЬЕВ. Да что рассказывать… Я услышал эту музыку во сне, вскоре после смерти Нутеллы, моей кошки. «Нутелла»… знаете, есть такое лакомство из какао и орехов. Я назвал так котенка за чудесный, шоколадный окрас шерсти. Нутелла была очень красивой кошкой. Я заказал из нее чучелко… Она прожила совсем недолго: никто мне так и не объяснил, от чего она умерла. А потом она мне приснилась вместе с этой музыкой. Она разговаривала со мной во сне, как человек, и просила, чтоб я играл эту мелодию. Сон повторялся, еще и еще. В нем было яркое солнце, незнакомые синие горы и незнакомое чувство свободы. И был утренний туман, и было что-то еще… что-то еще…

ПАЦИЕНТ. Не можете вспомнить, или было неясно?

АЛЯБЬЕВ. Это было что-то, скрытое утренним туманом… Я просыпался с тоскливым подозрением, что вся моя жизнь – ошибка, и я, по обидной случайности, прожил не свою жизнь, а чью-то чужую. Я хотел только одного – видеть мой сон, в котором была моя настоящая, неслучайная, полная солнца жизнь… Я – успешный музыкант, у меня было признание, концерты, гастроли – все, чего можно желать в моей профессии. Я все это выбросил из головы, разорвал все контракты, ушел от жены, вышвырнул телефоны и заперся в моей старой квартире. Там я мог целыми днями играть эту музыку для Нутеллы и спать, спать и видеть мой сон… Длилось это недолго: мой племянник добился надо мной опеки. Суд обязал его содержать меня хорошо, и ради этого мою квартиру продали. Но я доволен: живу один, в дорогом сумасшедшем доме, где можно играть на флейте…

ПАЦИЕНТ. А сон?

АЛЯБЬЕВ. Что – сон?

ПАЦИЕНТ. Вы по-прежнему видите синие горы?

АЛЯБЬЕВ. Синие горы?.. Не знаю… Мне что-то подмешивают в еду: я теперь не помню снов. У меня осталась только эта мелодия. Что вы про нее знаете?

ПАЦИЕНТ. Вы сочтете это бредом больного. Но, если хотите, слушайте.

АЛЯБЬЕВ. Как отличить бред от не-бреда? Моя жизнь – это мой бред. Расскажите свой.

ПАЦИЕНТ. У этой мелодии есть имя: «Ожерелье Колетты». Полтысячелетия назад я знал ее автора. Его звали Жан-Флейтист, и вы на него очень похожи. Он был королем – правда, неудачливым: потерял половину своего королевства и даже был отлучен от церкви. Но его это не слишком печалило: он любил только свою флейту и одну даму, чужую жену.

АЛЯБЬЕВ. Где-то я про такое читал… Или мне кажется?..

ПАЦИЕНТ. Флейта была тогда обычной забавой аристократов. Но никто не играл на ней так, как король Жан. Он не записывал то, что сочинял. Из его флейты, будто эльфы, сами собой вылетали мелодии. Для одной из них он сочинил стихи, и она стала песней о даме в алмазном ожерелье – о той, которую он любил и потерял навеки. Песенка давно забыта, но вчера я услышал эту музыку из вашего окна с кошачьим чучелком на подоконнике.

АЛЯБЬЕВ. И поэтому вы устроились сюда сумасшедшим?

ПАЦИЕНТ. Да, я именно устроился. Вы верите, что я здоров?

АЛЯБЬЕВ. Если вы здоровы, мне придется думать, что вы – редкий шутник. А я не хочу.

ПАЦИЕНТ. (Оглядываясь на камин) К вам пришли, и я мешаю.

АЛЯБЬЕВ. (Недоуменно оглядываясь) Кому вы мешаете?

ПАЦИЕНТ. Духу, который пришел к вам, но боится меня. У него странная форма: вроде бы – человек, но, похоже, еще недавно был животным. Скорей всего – кошкой.

АЛЯБЬЕВ. Нутелла?! Вы ее видите?! (Спохватясь) Нет, вы… смеетесь надо мной?..

Пациент уходит. Из камина возникает Нутелла, невидимая для Алябьева.

Я его обидел. Он болен, нужно было ему подыграть… А что, если он, правда, ее видит? Вот опять – это тепло на левом колене, где она любила сидеть! Нутелла! Кис-кис-кис! Может быть, в том мире ты разучилась прыгать? (Переставляет блюдце с ками на на пол). Выпей хоть каплю, и я пойму, что ты – здесь. Выпей, пожалуйста!

НУТЕЛЛА. Чем мне пить? Я – тень, и мои губы – только тени губ. Ты меня не видишь и не слышишь… Я уже не знаю, кошка ли я. Мне кажется, что я – твоя дочка.

Вбегает Медсестра, не видя Нутеллу.

МЕДСЕСТРА. Что за окаянство вы здесь устроили, Алябьев, с вашим молоком?! Семь минут уже, как отбой! Убрать, и чтоб я вас до утра не видела!.. Нет мне покоя!

Алябьев уходит к себе, незаметно вернув блюдце на камин и заперев за собой дверь. Медсестра садится в кресло и постепенно засыпает. Вспыхивают Глаза Кошки.

НУТЕЛЛА. (Становясь на колени перед статуей Бастет) Бастет! Великая Бастет, богиня кошек! Молю тебя, помоги моему хозяину! Не знаю, чем и как, но ты мудра, добра и могущественна. Он – такой одинокий и грустный! Он все играет и играет мне на своей флейте. Но что я могу для него сделать? Я даже не могу отпить молока из моего старого блюдечка. А он – все печальнее, день ото дня. Сейчас он сидит в темноте у окна перед моим чучелком. Бастет! Верни меня в мое чучелко, чтобы я опять была его кошкой!

Гром. Сцена темнеет. Двери шкафа распахиваются; за ними – луна и тень гигантской кошки.

ГОЛОС БАСТЕТ. Не получится, девочка. Конечно, хорошо, что у тебя есть мумия, так спокойнее, но твой дух в ней уже не поместится. Он изменился: ты родишься человеком.

НУТЕЛЛА. Зачем? Я была плохой кошкой? Разве ты – не кошка, дивная Бастет?