Гелиополь

Луций свесился за борт еще ниже. И другие медузы тоже поднимались наверх. Перемещаясь мягкими толчками, они то расправляли, то опять сжимали свои зонтики. Светилась симметрия рисунка, как решетка кристалла. Краски становились все теплее и блекли в такт движениям, когда вздувшийся зонтик тускнел и расплющивался. Подобно шлейфу или вуалям танцовщиц, тянулись за ними их хищные усики. Казалось, что в живой воде ритмично пульсирует сердце, ярко горят зрачки лучезарным светом, спариваются в сладострастном объятии разнополые живые существа. В морских пучинах рождалась и формировалась жизнь. Луций склонился еще ниже – в такие минуты ему чудилось, что он слышит биение сердца универсума, приливы и отливы мощного дыхания, хранящего нас. Луций почувствовал, как взор его затуманился. Из глаз брызнули слезы.

Корабль продвигался очень медленно, он почти касался остатков древнеримских укреплений. Белая скала просматривалась почти до самого дна; вода над ее уступами играла в солнечных бликах, как оправленный в золото аквамарин. Отвесно уходящая вниз подводная часть стены была испещрена причудливыми узорами, создаваемыми обилием живых существ, обитавших на ней. Щупальца полипов, усики, присоски, шипы, рога, клешни, половые органы – все цвело, как многоцветный ковер, тихо покачивавшийся в волнующейся воде. Вот вспыхнула красная морская звезда. Сквозь коралловые заросли виднелся подводный грот. Там в полумраке стояло стадо кальмаров; белесые тела подняли пурпуровую водяную пыль, когда тень корабля вспугнула их. Глаз, казалось, различал организмы, слившиеся с пластами воды и походившие на прозрачные кристаллики, становившиеся видимыми, когда они искрились огоньками. Мистика какая-то – словно это были зримые идеи плана сотворения мира, лишь не получившие своего материального воплощения. Что бы сталось с ними, если бы легкая волна выбросила их на прибрежную кромку? Серебряная пленочка, пятнышко засохшей пены, бывшее однажды вместилищем чудес, свершаемых высшими силами?

Все это могло бы наполнить содержанием ту форму жизни, которая еще оставалась вполне приемлемой. Луций часто думал об этом: на каком-нибудь далеком острове, посреди теплого моря, в хижине и с маленькой лодкой – вот где можно жить насыщенной духовной жизнью простого рыбака, отрешенно забрасывающего свои сети в Нептуновы угодья, полные морских чудес. Бог задал много загадок; видимо-невидимо скрывалось их в коралловых рифах, морских тайниках, на каменистом дне. Ни одну из них не дано будет решить, однако чувство удовлетворения не покинет ищущего. Откуда ему знать, что означают мельчайшие иероглифы на морской раковине или домике улитки? Однако ощущение счастья пребудет с ним. Можно будет издали ощутить ту меру, на которой зиждется мир, услышать такты морских прибоев, звуки небесной музыки. Жизнь протекала бы там в тиши, как у древних отшельников, живших в скитах, покрытых тростником, вдали от всех тщеславных наук. Возможно, с течением лет, десятилетий удалось бы научиться чтить в каждом живом создании руку, дыхание Творца. Именно так следует укреплять свой дух в преддверии того момента, когда придет пора покинуть глинобитный скит и постучаться во врата вечности.

* * *

Проходить проливом Кастельмарино было разрешено только военным и государственным судам; он зорко охранялся с высоты скалистых берегов. Остров назывался так же; название происходило от Кастелетто – небольшой крепости, стоявшей здесь с незапамятных времен и возведенной еще на доисторическом фундаменте, сложенном из бутового камня; имена создателей остались неизвестными. Возможно, они воздвигли крепость с самого начала с целью покорения залива и городов, разбросанных по побережью, – и прежде всего Гелиополя. Владельцы ее менялись со сменой династий, а во времена анархий она, пожалуй, могла оказываться и в руках морских пиратов, отдыхавших тут от своих набегов и надежно прятавших награбленную добычу. Уже с давних пор замок и остров служили местом заключения. Как есть на земном шаре места, где с древнейших времен одно святилище сменяет другое, так и места заключения хранят свое постоянство. На них словно лежит проклятие, притягивающее сюда все новые и новые жертвы. Они сменяют друг друга с приливами и отливами в истории человечества, в зависимости от того, доставляли их сюда по приказу тирана или именем свободы, в эти темницы ужаса, откуда из подземелья вечно доносилось невнятное бормотание голосов, словно неумолкаемая литания. Бесчисленные жертвы томились, медленно погибая, изо дня в день в подвалах замка.

Даже сейчас, при свете дня, морская крепость производила дурное впечатление, это было плохое место, гнездо зла и насилия. Корабль медленно скользил, проходя мимо него. Замок был построен в виде каре, с внутренним двориком посредине. Четыре мощные башни поднимались по углам. Пятая, полукруглая, вырастала из стены, обращенной к морю. В ней находились большие, утыканные шипами ворота замка и подъемный мост. Мощные стены были изрезаны бойницами, похожими на щели замочных скважин. За века стены подверглись природному разрушению, вода и ветры иссушили и скруглили квадратные формы, так что башни торчали кверху конусообразными сталагмитами. Там, где соленый морской воздух разъел чугунные оконные решетки, по стенам потянулись вниз длинные ржавые космы. На острове почти не было деревьев, только темные кипарисы уцепились корнями за его рубцы и ссадины.

По фасаду, обращенному к морю, перед замком был разбит полукругом передний дворик. Парапет, окружавший его, украшали, вероятно, когда-то статуи, но уже давным-давно постаменты стояли пустыми. И изображение на гербе тоже было разбито; крепость пережила не одно иконоборство. Теперь на ней почти не осталось никаких символов власти, кроме красного флага с фаустпатроном на одной из ее башен, – казалось, ничто не сохранилось от прежних времен, кроме абстрактной зловещей силы.

Передний дворик лесенкой сбегал к воде. Пологие ступени обволакивали темные морские водоросли. Там же из воды торчали красные сваи лодочного причала. Пассажиры, высыпавшие на палубу, разглядывали причал. Корабль безмолвно прошел мимо, миновал его, как театральный подъезд, сулящий зловещую пьесу на сцене.

На лестнице лежал распластанный труп. Старик с длинной белой бородой, одетый в синие холщовые штаны и такую же куртку, распахнутую на груди. Казалось, мертвец глядит в небо, голые его ноги были по щиколотку в воде. При приближении корабля с него поднялись морские птицы. Красной тенью метнулся в воду косяк крабов.

Путешественники молча проплывали мимо этого зрелища. Видно было, что увиденное глубоко потрясло их, но никто не проронил ни слова. Над ними уже витал дух Гелиополя. Луций все еще стоял на носу; он видел всю группу в профиль. Красуясь яркими, отделанными галунами и украшенными орденами мундирами, парадными чиновничьими униформами, с эмблемами и прочими знаками отличия могучих Орденов, в легких прогулочных или охотничьих костюмах, все они как бы являли собой концентрацию власти. Правда, брака по любви промеж ними не было, один подстерегал другого, действуя по законам и обычаям восточных дворцов, где принцы-наследники коварно враждуют друг с другом. Но сейчас, при виде трупа, они, забыв про все, словно сблизились, опасность объединила их.

У Луция же как-то сразу сложилось впечатление, будто спокойно лежащий на каменном ложе мертвец источает необычайную силу. Хотя вид его и вызывал отвращение – птицы рвали его клювами, добираясь до печени, а ступни ног стали добычей мелкой морской нечисти, – он все же в чем-то бесконечно превосходил гордящееся собой общество, и от него исходили для них угроза и страх. Именно это обстоятельство и обращал в свою пользу мессир Гранде, хотя и сам был подвержен тем же чувствам.

Море было тихим, поэтому мертвеца вряд ли прибило к берегу. Да и наверняка его бы увидели дозорные с замка и те, что прятались в рифах. Значит, его положили сюда специально, как приманку для страха. Таков был метод мессира Гранде, ведавшего полицией Ландфогта и считавшего, что тайна всегда благоприятствует делу. «Ночь, туман и бесшумное оружие» – был один из его паролей. Когда он кутил в «Диване» со своими приближенными и вино одерживало над ним верх, глазки его начинали радостно поблескивать: «Ребятки, когда настает ночь, король – я!» Эти слова возвещали начало оргии.

Там, где царил страх, он чувствовал себя как дома, а где шептались или нашептывали на ушко, там он был третьим, подслушивая. По этой причине он любил наводящие ужас слухи и считал их более действенной силой, чем явное насилие. Действительно, случалось видеть, как преследуемые им жертвы облегченно вздыхали, когда его палачи наконец хватали их. Однако он не гнушался выставлять напоказ то, что внушало страх, раз это было ему выгодно. «Молчание – золото, – имел он обыкновение говорить, – но нужно еще уметь обеспечить себе достоверное прикрытие». Поэтому, по-видимому, не было случайностью, что «Голубой авизо», на котором находился и кое-кто из его врагов, шел мимо этого мертвеца, лежавшего перед замком-тюрьмой как пример одной из жертв, которым несть числа. Картина эта могла подстегнуть усердие и преданность друзей. Предстояли важные события.

Замок на море служил Ландфогту пересылочным пунктом, особенно для узников, чья участь уже была предрешена. Тот, кого высаживали на пустынном переднем дворике, уже прошел тюрьму, находившуюся в подчинении Центрального ведомства. Дурным предзнаменованием было, если путь отсюда вел вниз, к причалу. Только немногих оставляли в крепости – как в особо надежном застенке. Они сидели в башнях или подвальных сырых камерах пожизненного заключения, куда проникала вода. Важных пленных держали еще и в средней башне, обставленной с комфортом. Большинство из них, однако, упорно дожидались – кто дольше, кто быстрее – решения, согласно которому должна была определиться их судьба. Эти короткие туманные фразы стояли в конце дела. Одних увозили после того на изнурительные принудительные работы, предвещавшие скорый конец, например в рудники под землей, других сразу туда, откуда уже не возвращаются. Поговаривали и о чудовищных вещах. Где-то в глубине острова, в одном из ущелий, называвшемся Мальпассо, находилось здание, где людей травили ядами, – «Токсикологический институт», возглавляемый доктором Мертенсом. Ходили слухи, что мессир Гранде частенько бывал там; он испытывал слабость к этой науке, как и вообще к прогрессу.

Труп скрылся из глаз, оцепенение прошло. Вокруг мессира Гранде образовался кружок, чиновники Центрального ведомства, да и специалисты-технократы тоже окружили его. То, что его физиономия маячила у них перед глазами, как-то успокаивало их. Он кивнул доктору Мертенсу и с удовлетворением посмотрел на остров. Потом похвалил погоду и позволил остальным присоединиться к его словам. Он с шумом втянул ноздрями свежий морской ветерок.

Остальное общество держалось от него подальше. Торговцы и банкиры вроде Шолвина исчезли с палубы; они молча растворились, словно испарившись. Мавританцы в небрежных и скучающих позах смотрели на рифы. Они сохраняли полное спокойствие – наподобие кошки, почуявшей мышь. Посвященный, однако, мог заметить кое-какие жесты, выдававшие выработавшийся условный рефлекс: мечтательно и как бы мимоходом притронувшись к левому лацкану, они словно проверяли, на месте ли орденская ленточка, на самом же деле там в подкладке у них был спрятан яд, взятый ими на вооружение совсем недавно; о тайном существовании его знал и завидовал им мессир Гранде. Яд разработал в своем институте доктор Мертенс, но не в качестве Главного врача, а как свободный ученый-исследователь Ордена мавританцев. Недостатка в пациентах он не испытывал. До сих пор они применяли одно средство, которое валило, подобно удару молнии, однако экстракт из болиголова, в отличие от того, лишал человека сначала чувства боли, потом ума. Таким образом, получался еще выигрыш во времени, когда можно было занять для себя позицию, разработать идею, сделать донесение, имея живой материал под рукой и оставаясь неуязвимым. Они хотели, творя зло, не только сохранить свое достоинство, но и иметь еще некоторую перспективу.

Хотя ряды и сомкнулись при виде мертвого, однако разделение сил просматривалось четко. Офицеры и чиновники Проконсула с трудом скрывали свое неудовольствие. Их, воспитанных в духе открытой, легальной власти, беспокоило все то негласное, двусмысленное, что было свойственно действиям Ландфогта. Грязные злодеяния смущали их. К тому же они чувствовали, что это оскверняет военный мундир. Знал это, конечно, и мессир Гранде, поэтому он и форсировал тот гнусный инцидент, превратив его в спектакль для них. Пусть никто из этих чистоплюев не воображает, что он не замечает их реакции. Но, с другой стороны, он и своих головорезов облачил в те же мундиры, чтобы их чествовали наравне с теми, кто защищает народ и отечество. Вот в какое положение были поставлены старые офицеры, словно попавшие на званый пир, начавшийся в традициях, приличествующих высшему обществу, куда затесался кое-кто из гостей с сомнительным прошлым. Когда же высшее общество встало из-за стола, эти последние впустили исподтишка в зал своих сторонников. Высокие гости еще пытаются сделать вид, что ничего не замечают, обратить в шутку или даже осудить происходящее, но в душе они уже знают, что насильники захватят позиции и вытеснят их. И ах! – они уже не уверены, стоило ли так неосмотрительно допускать их в зал и вообще хозяева ли они еще этого дома? Кто-то еще беспокоится о целостности фамильного серебра или спорит о том, позволяет ли этикет курить перед десертом, а в дверях уже вырос некто с приплюснутой квадратной головой. И тогда всем становится ясно, что час их пробил. Спор утихает. Молча расходятся они, думая только об одном: кто и как расправится друг с другом.

В Гелиополе события тем временем приняли такой оборот, что Ландфогт, с политической точки зрения, уже забрал власть в свои руки, хотя реально она все еще была у Проконсула. И, опираясь на это, он мог устанавливать в любом пункте, где ему заблагорассудится, свой порядок – однако именно только в отдельных пунктах, поскольку в целом порядка становилось все меньше и меньше. Соответственно, и его офицеры чувствовали себя вольготно только на ограниченной территории – в своих штаб-квартирах, укрепленных гарнизонах и на островах, хранивших верность Проконсулу, – там они были среди своих. В принципе, все они уповали на войну, надеясь, что она отдаст всех этих демагогов в их руки. Ландфогт со своей стороны тоже торопил войну, от которой ждал роста беспорядков и дальнейшего распада общества. Прогноз был самый наилучший: в исходе не сомневались ни Проконсул с частью своего штаба, ни кое-кто из глав могучих каст, например, Орион. Поэтому они стремились так настроить войска, чтобы те в случае конфликта ввязались бы лучше в гражданскую войну, чем за пределами границ. Это, правда, предполагало согласованность действий с внешними силами, прежде всего, с Доном Педро, президентом Астурии. Переговоры по этому вопросу и были целью поездки Луция в Бургляндию, замаскированной под отпуск.

В свою очередь, ученые-исследователи, такие как Фернкорн, Горный советник и Орелли, в открытую высказывали свое возмущение положением дел. Что для касты военных безупречность оружия, то для ученых свобода научного исследования, не подвластного никаким иным законам, кроме объективных, вроде оптического излучения. Ландфогт же, напротив, стремился поставить ученых в положение зависимых служащих, унизить их до роли технического персонала и даже превратить в фальсификаторов. С каждым днем его требования и воля все больше вторгались в их деятельность. Уже и в университетах нашлись умы, которые не просто признавали приоритет власти, но и рьяно работали над логическим обоснованием такого положения. Правда, справедливости ради следует сказать, что и наука сама по себе во многом утратила свой престиж; упадок был повсеместным.

Очевидным сейчас было, что при виде этого трупа всем стало ясно, насколько силен противник и скольких он уже перетянул на свою сторону. Увидев его, они все сплотились, и Луций не имел права выделяться. Давно уже прошли те времена, когда все или хотя бы большинство в открытую становились на сторону того, над кем было совершено злодеяние. Теперь это нужно было делать в одиночку.

* * *

«Голубой авизо» шел теперь полным ходом, приближаясь к выходу из пролива Кастельмарино перед его впадением в Гелиопольский залив. Рифы остались позади, а слева по борту выросла серая сторожевая башня, каких на этом побережье во времена морского разбоя сооружалось великое множество, отчасти для наблюдения за морем, отчасти в качестве площадок для разведения ночного огня. Проконсул разместил тут небольшой отряд для наблюдения за Кастельмарино. Порою случалось, что он опротестовывал аресты; поэтому ему хотелось иметь информацию о том, кого перевозят на остров.

Сторожевая башня стояла на выдававшемся в море утесе острова Виньо-дель-Мар, находившегося по другую сторону пролива Кастельмарино. Только на Виньо-дель-Мар не было рифов; светлая полоса дюн отделяла остров от моря. На острове нещадно палило солнце, выжигая серое лессовое плато. С тех пор как здесь стали заниматься виноградарством, земли эти были признаны лучшими для разведения винограда. Сами виноградари жили здесь в маленьких хижинах с глубокими подвалами и были искусными мастерами по выращиванию лозы, работа в винограднике была для них радостью. Им был известен весь путь винограда от его жизни на солнце до брожения в чанах в погребах и его дальнейшее чудесное превращение тоже, когда дух его, возродясь в вине, радовал душу весельчака-кутилы. Они производили золотистое вино, славившееся прекрасным букетом, вино достигало своей полной зрелости на пятом году. Знатоки восхваляли его, говоря, что радость Аполлона дополнялась в нем весельем Диониса: светлое начало спорило с буйством темного. Так и возница входит в азарт, погоняя стоя резвую четверку рысаков.

Был и еще один сорт – «веккьо». Виноград этот рос на острове только на одном склоне, а вино делали уже из побуревших, сморщенных и перезрелых ягод. С возрастом вино становилось все тоньше и изысканнее. Оно искрилось и играло, как янтарь; когда им наполняли бокалы, в воздухе разливался волшебный аромат. Его не пили во время оргий. Оно предназначалось для торжественных случаев и знаменательных событий, которыми отмечена жизнь. Им потчевали из одного кубка молодую чету на пороге к их брачному ложу. Его подносили князьям и пили в дни празднеств, его давали испить умирающему.

В южной части острова многие богатые гелиополитанцы построили себе в более счастливые времена загородные виллы в сельском духе, им тоже хотелось проследить на лоне природы за тайнами жизни виноградной лозы. Они приглашали к себе своих друзей на праздники местных пастухов и виноделов, а также на рыбную ловлю, когда тунцы косяками шли через пролив. С тех пор как Ландфогт обосновался на соседнем острове, веселья в здешних местах поубавилось. Виллы опустели, стены и увитые виноградом беседки пришли в запустение, а статуи в садах оплел дикий плющ. В жаркий полдень на мозаичных плитах грелись гадюки, а в ночные сумерки из круглых чердачных окон под крышами с башенками бесшумно вылетали в парк совы. В виллах по соседству со сторожевой башней поселились дозорные и давным-давно уже сожгли в каминах деревянные витые лестницы и обшивку холлов. Настенные росписи почернели от дыма. Там, где прежде собиралось изысканное общество для праздничного застолья, раздавались теперь пьяные возгласы и солдатские шутки, как на привале у костра.

Однако виноград все еще созревал в таком изобилии, что из лопнувших ягод сочился виноградный сок и капал, как кровь, в жаркий полдень на землю. Горожане еще навещали порой остров, прибывая в черных гондолах и разукрашенных лодках. Они чувствовали, что привычное вольное житье уходит – то ли от всеобщей ненависти, то ли от духовного обнищания. Они жили в печали, несмотря на роскошные покои, которыми владели; богатство таяло в их руках. Боги отвернулись от них. И тогда им подумалось: а не вернет ли им вино те золотые времена назад? И потекло вино рекой, и хлынуло вместе с ним былое раздолье. В вине нашли они согласие, и все, что разделяло их, опять исчезло. Времена, когда все люди были братья, вернулись вновь. Слышались песни, ставились на улице, как прежде, столы перед домами виноделов, под сенью рощ опять встречались влюбленные, а на узких дорожках между виноградниками вели беседы закадычные друзья, обняв друг друга. Мелькала догадка, какие глубокие и пламенные речи произносились ими, зажигательный дух которых, как искра, перекидывался на других: брожение умов приняло необратимый характер. Происходило сближение возрастов и полов.

Лодки и гондолы возвращались в город поздно ночью. Факельные огни и лампионы отражались в воде, плескавшейся под мягкими ударами весел. Далеко было слышно хоровое пение, сопровождавшее большие весельные лодки, звучала убаюкивающе нежная песнь гондольера, доставлявшего в порт влюбленную парочку. В ответ раздавались соленые шутки полуголых рыбаков, выходивших в море на ловлю осьминогов с горящими плошками на борту. Они приветствовали, потрясая своим трезубцем, влюбленных романтиков, изображая посланцев Нептуна. А далеко в гавани вертелись в небе огненные колеса и рассыпались брызгами пущенные в небо ракеты. В такие часы забывалось, сколько нищеты и опасностей таило в себе переживаемое ими время. Призрак смерти усиливал потребность в наслаждении. Ловили момент, как ловят, ныряя на опасную глубину, жемчужины. И праздничные оргии казались порой последним пиром перед всеобщим крушением.

* * *

Сторожевая башня стояла у самой воды, корабль прошел рядом с ней. Волны разбились в пену на прибрежной гальке. Бастион стоял на прочном цоколе, плотно заросшем вокруг цветущими алоэ; с корабля видны были огромные метелки крупных ярких цветов. До самого верха башни в трещинах каменной кладки росли желтая лакфиоль и покрытые оранжевыми звездочками каперсы, облюбовавшие для себя это место. Зеленые ящерки юрко взбегали вверх по стене. Зубцы башни украшал проконсульский орел, державший в когтях змею. Над бруствером мелькали порой головы в шлемах.

Совершив маневр, «Голубой авизо» повернул и вошел в залив. Выгнутый широкой дугой и имеющий форму раковины, залив был усеян острокрылыми парусами, а его акваторию бороздили большие суда. Тучи чаек кружились над рыбачьими лодками, где рыбаки сортировали улов, с берега тянуло запахами рынка и испарениями темных, пропитанных солью морских водорослей.

Светлая песчаная полоска берега протянулась промеж двух остроконечных скал, отличавшихся друг от друга цветом горных пород и называвшихся Белый и Красный мыс, где по ночам горели сигнальные огни. Там были разбиты висячие сады и выдолблены в скале ступени, а внизу, наполовину скрытые темными приморскими соснами, ютились старые и новые постройки, береговые укрепления и аквариум, в котором Таубенхаймер руководил изучением морских животных. Из кофеен и маленьких харчевен, наполовину вмурованных своими подвалами в береговой шельф, валил клубами дым из открытых очагов. Гелиополитанцы любили оба этих мыса, которые, словно острия полумесяца, очерчивали залив, как близлежащие места прогулок и отдыха, с висячих террас которых они обозревали и море, и корабли, и острова, и морской ракетодром Регента, пока хозяин кабачка подавал вино, а его жена, поддерживая жар в пылающих углях, махала опахалом из тростника.

К Белому мысу степенно направлялись по Alée des Flamboyants. Высокие деревья стояли как раз в цвету; ярко-красной цепочкой пламенеющих крон выделялись они на фоне светлого берега. Живые изгороди из кенафа окаймляли газоны, тянувшиеся вдоль аллеи, а по ту сторону чугунных оград и каменных стен, окружавших дворцы, расположенные вдоль морского берега, садовое искусство поражало воображение своим совершенством. В сумерках парков царила тишина, какая всегда окружает резиденции богачей и сильных мира сего. Свет дворцов падал далеко в море. Особой роскошью отличались особняки могущественных Орденов.

Дорога к Красному мысу, напротив, пролегала через многолюдную суматоху Большой гавани, защищенной от моря волнорезом. Нужно было пройти вдоль закованной в камень набережной, от которой отходило, выдаваясь в море, несколько пирсов, а на ее широкой, как спина, площади шумели базары, лежали доставленные судами грузы и стояли бесчисленные ларьки торговцев. С суши к ней примыкали кварталы, обычные для портовых городов: склады и арсеналы вперемежку с конторами и увеселительными заведениями. Если для прогулки и отдыха выбирался Красный мыс, то благоразумнее было убраться восвояси вовремя: шум и гам, развлекавшие при дневном свете, нагоняли страх в ночные часы.

Между двумя мысами, поросшими высокими соснами, разместился, поднимаясь от моря широким полукругом вверх, Гелиополь. Город раскинулся вокруг Старой гавани, служившей внутренним портом, от которого лучами расходились кверху улицы. Город ослепительно сверкал над голубым морем в полуденном зное, яркое солнце гасило все краски, пока вечернее не оживляло опять тот красноватый камень, из которого был построен Старый город. Новый город воздвигли после последнего из Великих пожаров уже из белого мрамора. Вся территория долго лежала в руинах, пока, с одной стороны, технический прогресс не обезопасил город от повторных разрушительных действий, а с другой – применение тяжелой военной техники не стало монополией Регента. Вот тогда и осуществили планы знаменитых градостроителей. Природный обогрев, аэроионизаторы, бестеневое освещение улиц и другие роскошные новшества, ставшие частью коллективного люкса, придали жизни в этом квартале особый стиль. На беломраморных улицах, сверкавших белизной и при ярком освещении, одинаково царили и днем, и ночью уют и покой.