История России с древнейших времен. Том 9

Относительно народного права руководились прежними понятиями и обычаями, но важною новостию было появление резидентов; должно заметить, что стесненные обстоятельства, в которых находилось Московское государство в описываемое время, заставляли прибегать к подкупам уполномоченных и вообще сильных людей при дворах иностранных.

Соблюдались еще во всей строгости старые обычаи в сношениях с чуждыми народами и их представителями, приезжавшими в Москву; но допущение все большего и большего количества иностранцев внутрь государства, явно высказываемая потребность в них, явно высказываемое признание превосходства их в науке, необходимость учиться у них предвещали скорый переворот в жизни русского общества, скорое сближение с Западною Европою. При царе Михаиле вызывали из-за границы не одних ратных людей, не одних мастеров и заводчиков, понадобились люди ученые, и в 1639 году дана была опасная грамота для приезда в Москву известному ученому голштинцу Адаму Олеарию: «Ведомо нам учинилось, – говорит царь в грамоте, – что ты гораздо научен и навычен в астроломии, и географус, и небесного бегу, и землемерию и иным многим надобным мастерствам и мудростям, а нам, великому государю, таков мастер годен». По государеву указу в 1637 году переведена была с латинского полная космография Иваном Дорном и Богданом Лыковым. С одной стороны, в науке нуждалось государство для удовлетворения самым необходимым потребностям, для охранения целости и самостоятельности своей от иностранцев, более искусных и потому более сильных; с другой стороны, нуждалась в науке церковь для охранения чистоты своего учения от людей, подобных Логину и Филарету, и вот патриарх Филарет заводит в Чудове монастыре греко-латинское училище, которое поручено было уже известному нам исправителю книг, Арсению Глухому. Надобно было спешить просвещением, ибо необходимое сближение с иностранцами, признание их превосходства вело некоторых к презрению своего и своих; узнавши чужое и признавши его достоинство, начинали уже тяготиться своим, старались освободиться от него. Мы видели, что русские люди, посланные Годуновым за границу, не возвратились в отечество; но и внутри России в описываемое время русский человек решился высказать резко недовольство своим старым и стремление к новому, чужому. Около 1632 года сказан был такой указ от великих государей князю Ивану Хворостинину: «Князь Иван! известно всем людям Московского государства, как ты был при Расстриге в приближении, то впал в ересь и в вере пошатнулся, православную веру хулил, постов и христианского обычая не хранил и при царе Василии Ивановиче был за то сослан под начал в Иосифов монастырь; после того, при государе Михаиле Феодоровиче, опять начал приставать к польским и литовским попам и полякам, и в вере с ними соединился, книги и образа их письма у них принимал и держал у себя в чести; эти образа и письмо у тебя вынуты, да и сам ты сказал, что образа римского письма почитал наравне с образами греческого письма; тут тебя, по государской милости, пощадили, наказанья тебе не было никакого, только заказ сделан был тебе крепкий, чтоб ты с еретиками не знался, ереси их не перенимал, латинских образов и книг у себя не держал. Но ты все это забыл, начал жить не по-христиански и впадать в ересь, опять у тебя вынуто много образов латинского письма и много книг латинских, еретических; многие о православной вере и о людях Московского государства непригожие и хульные слова в собственноручных письмах твоих объявились, в жизни твоей многое к христианской вере неисправленье и к измене шаткость также объявились подлинными свидетельствами: ты людям своим не велел ходить в церковь, а которые пойдут, тех бил и мучил, говорил, что молиться не для чего и воскресение мертвых не будет: про христианскую веру и про святых угодников божиих говорил хульные слова; жить начал не по христианским обычаям, беспрестанно пить, в 1622 году всю Страстную неделю пил без просыпу, накануне Светлого воскресенья был пьян и до света за два часа ел мясное кушанье и пил вино прежде Пасхи, к государю на праздник Светлого воскресенья не поехал, к заутрене и к обедне не пошел. Да ты же промышлял, как бы тебе отъехать в Литву, двор свой и вотчины продавал, и говорил, чтоб тебе нарядиться по-гусарски и ехать на съезд с послами; посылал ты памяти к Тимохе Луговскому и Михайле Данилову, чтоб тебя с береговой службы переписали на съезд с литовскими послами. Да ты же говорил в разговорах, будто на Москве людей нет, все люд глупый, жить тебе не с кем, чтоб тебя государь отпустил в Рим или в Литву: ясно, что ты замышлял измену и хотел отъехать в Литву, если бы ты в Литву ехать не мыслил, то зачем было тебе двор свой и вотчины продавать и с береговой службы переписываться на литовский съезд? Да у тебя же в книжках твоего сочинения найдены многие укоризны всяким людям Московского государства, будто московский народ кланяется св. иконам по подписи, хотя и не прямой образ: а который образ написан хотя и прямо, а не подписан, тем не кланяются, да будто московские же люди сеют землю рожью, а живут все ложью, приобщенья тебе с ними нет никакого, и иные многие укоризненные слова писаны на виршь (стихами): ясно, что ты такие слова говорил и писал гордостью и безмерством своим, по разуму ты себе в версту никого не поставил, и этим своим бездельным мнением и гордостью всех людей Московского государства и родителей своих обесчестил. Да в твоем же письме написано государево именованье не по достоинству: государь назван деспотом русским, но деспота слывет греческою речью – владыка или владетель, а не царь и самодержец, а ты, князь Иван, не иноземец, московский природный человек, и тебе так про государское именованье писать было непристойно: за это довелось было тебе учинить наказанье великое, потому что поползновение твое в вере не впервые и вины твои сыскивались многие; но по государской милости за то тебе наказанья не учинено никакого, а для исправленья твоего в вере посылан ты был под начал в Кириллов монастырь, в вере истязан и дал обещанье и клятву, что тебе вперед православную веру, в которой родился и вырос, исполнять и держать во всем непоколебимо, латинской и никакой ереси не принимать, образов и книг латинских не держать и в еретические ученья не впадать. И государи, но своему милосердному нраву, милость над тобой показали, из Кириллова монастыря велели взять тебя к Москве и велели тебе видеть свои государские очи и быть в дворянах по-прежнему».

Образцом учености московских грамотеев описываемого времени может служить спор по поводу катехизиса Лаврентия Зизания. Лаврентий Зизаний Тустановский, протопоп корецкий, в феврале 1627 года привез в Москву книгу свою Оглашение и бил челом патриарху Филарету, чтоб ее исправить. Патриарх начал исправление изменением заглавия книги: вместо Оглашения он назвал ее Беседословие, на том основании, что под именем Оглашения уже известна книга Кирилла Иерусалимского, а под одним именем многим книгам быть нелепо; о других статьях, которые найдены несходными с русскими и греческими переводами, патриарх велел поговорить с Зизанием богоявленскому игумену Илье да Гришке от книжные справки (справщику типографии), говорить велено любовным обычаем и со смирением нрава. Разговор происходил на казенном дворе, в нижней палате, перед государевым боярином князем Иваном Борисовичем Черкасским и думным дьяком Федором Лихачевым. Между прочим Илья и Гришка говорили Зизанию: «У тебя в книге написано о кругах небесных, о планетах, зодиях, о затмении солнца, о громе и молнии, о тресновении, шибании и перуне, о кометах и о прочих звездах, но эти статьи взяты из книги Астрологии, а эта книга Астрология взята от волхвов еллинских и от идолослужителей, а потому к нашему православию не сходна». Зизаний: «Почему же не сходна? Я не написал колеса счастия и рождения человеческого, не говорил, что звезды управляют нашей жизнию; я написал только для знания: пусть человек знает, что все это тварь божия». Илья и Гришка: «Да зачем писал для знания? Зачем из книги Астрологии ложные речи и имена звездам выбирал, а иные речи от своего умышления прилагал и неправильно объявлял?» Зизаний: «Что же я неправильно объявлял? Какие ложные речи и имена звездам выбирал?» Илья и Гришка: «А разве это правда, говоришь: облака надувшись сходятся и ударяются и от того бывает гром, и звезды называешь животными зверями, что на тверди небесной!» Зизаний: «Да как же, по-вашему, писать о звездах?» Илья и Гришка: «Мы пишем и веруем, как Моисей написал: сотворил два светила великие и звезды, и поставил их бог на тверди небесной светить по земле и владеть днем и ночью, а животными зверями Моисей их не называл». Зизаний: «Да как же эти светила движутся и обращаются?» Илья и Гришка: «По повелению божию. Ангелы служат, тварь водя». Зизаний: «Волен бог да государь святейший кир Филарет патриарх, я ему о том и бить челом приехал, чтоб мне недоумение мое исправил, я и сам знаю, что в книге моей много недельного написано». Илья и Гришка: «Прилагаешь новый ввод в Никифоровы правила, чего в них не бывало; нам кажется, что этот ввод у тебя от латинского обычая; сказываешь, что простому человеку или иному можно младенца или какого человека крестить». Зизаний: «Да это есть в Никифоровых правилах». Илья и Гришка: «У нас в греческих Никифоровых правилах нет, разве у вас вновь введено, а мы таких новых вводов не принимаем». Зизаний: «Да где же у вас взялись греческие правила?» Илья и Гришка: «Киприан митрополит, когда пришел из Константинограда на русскую митрополию, то привез с собою правильные книги христианского закона, греческого языка, правила, и перевел на славянский язык, божиею милостью они пребывают и до сих пор безо всяких смутков и прикладов новых вводов, да и многие книги греческого языка есть у нас старых переводов, а которые теперь к нам выходят печатные книги греческого языка, то мы их принимаем и любим, если они сойдутся с старыми переводами, а если в них есть какие-нибудь новизны, то мы их не принимаем, хотя они и греческим языком тиснуты, потому что греки теперь живут в великих теснотах, в неверных странах, и печатать им по своему обычаю невозможно». Зизаний: «И мы новых переводов греческого языка книг не принимаем же; я думал, что в Никифоровых правилах в самом деле написано, а теперь слышу, что у вас этого нет, так и я не принимаю; простите меня, бога ради; я для того сюда и приехал, чтоб мне от вас здесь лучшую науку принять». Илья и Гришка: «Скажи нам, что еще с нами об этой книге хочешь говорить?» Зизаний: «Всегда рад я с вами беседовать, а книгу государского жалованья я всю прочел, прилежно трудился при вас и без вас и много просвещения душе своей приобрел; дивлюсь великой премудрости православного государя патриарха: какой разум, какой смысл, какую великую богодарованную премудрость имеет в себе! Как он, государь, такую большую книгу в такое малое время сочинил! Воистину бог действует в нем». При этих словах Зизаний начал прижимать книгу к груди и любезно всюду ее целовать. Разговор этот описан Гришкою справщиком.

Самым плодовитым писателем Михаилова царствования был князь Семен Шаховской. Он писал и летописи, и похвальные слова святым, и каноны, и разные послания. Потерявши три жены одну за другой, он женился в четвертый раз, но его развели; тут он написал два умильные послания – одно к патриарху Филарету, другое к тобольскому архиепископу Киприану, с просьбою, чтоб позволили ему опять жить с женою, выставляя свою молодость, невозможность жить без жены. В числе его сочинений находится длинное письмо к шаху Аббасу от имени патриарха Филарета; в письме этом автор увещевает шаха креститься, но не принимать христианства от папы, ибо, как пронесся слух, шах принял к себе ксендза. Многоглаголивый там, где вовсе это не нужно, Шаховской до крайности краток в том сочинении своем, которое при больших подробностях одно могло бы иметь для нас важное значение, именно в своих записках. Шаховской был начетчик, грамотей, владел книжным языком, писал и виршами, но внутренних достоинств сочинения его не представляют никаких; они страдают тем же недостатком, каким страдает вообще наша древняя литература с XVI века преимущественно – старанием выражаться как можно красивее, кудреватее, подбирать слова и фразы за отсутствием мыслей.

Этим недостатком страдают и некоторые летописи. Так, не чужда ему официальная летопись Смутного времени, составленная при царе Михаиле и изданная под именем Рукописи Филарета, патриарха московского. Эта летопись важна для нас в том отношении, что она черновая, с помарками: из нее мы можем видеть, какие известия о Смутном времени хотели сохранить в официальной летописи, составлявшейся в Михаилово царствование, и какие считали нужным уничтожить, какие, наконец, особенно хотели распространить и изукрасить. В избрании Шуйского первоначально было написано так: «Мая 19 день приидоша на Крайнево место, глаголемое лобное, весь синклит царского величества, митрополиты, и архиепископы, и епископы, и архимандриты, и игумены и всяких чинов люди Московского государства, и собрашася весь народ от мала же и даже до велика и нача глаголати о том, дабы разослати грамоты во все окрестные грады Московского государствия, чтобы изо всех градов съезжались в царствующий град Москву вси народи для ради царьсково обирания и да быша избрали в соборную апостольскую церковь патриарха, кого бог благословит. Народи же отвещаху: наперед же патриарха да изберетца царь на царство, и потом патриаршеское избрание произвольно будет им великим государем; власти же, боляра ж и ту стоящие людие начаша глаголати между собою: яко им князем Васильем Ивановичем Шуйским избави бог люди от прелести вражия и богопроклятого оного еретика расстриги, ему же ныне подобает и царьский престол восприяти. Сия ж слышавше, и народи вси воздвигаша гласы свои, да будет над ними надо всеми сий князь Василей Иванович, утверждают крепце совет сей и нарекоша его государем себе царем и великим князем всея Руси». Это известие показалось не довольно изукрашенным; почли нужным вложить в уста народа более витиеватую речь, и потому после слов: «Народи же отвещаху» зачеркнуто и внесена другая речь народа: «Яко напреди да изберется самодержавный царь, иже может наше сокрушение исцелити и раны обезати, нанесенные богопопустною язвою неблагочестного еретика и зловонного вепря, иж озоба виноград, богом насажденный. И сего аще господь царя открывает нам, якож древле Саула Израилю, и той убо да изведет патриарха пастыря богом снабдимой церкви. И угодно бысть сие слово и начаша голаголати: яко убо обличитель и посрамитель нечестивого богопротивника Гришки Отрепьева бысть благородный князь Василей Иванович Шуйский, иже и до смерти мало не пострада от плотоядного того медведя, и за избавление российского народа живота своего не пощаде; еще же и отрасль благородного корени царьского исчадия великих государей российских; и сего ради, многого ради мужества и благородия, да вручено будет ему царьствия Российского скипетродержание. И егда услышась сие речение в собравшемся народе, абие вси народи предстоящии ту, яко по некоему благовещению или с небесе шумящу, или от земли возглашающу, воздвигоша гласы своя великими жрелы, яко аще рещи и земли противу возглашати, бе бо собранных всех бесчисленное сочетание и место необреташсь им, все ж единогласно глаголюще: „Да будет царьствуя над нами царь и великий князь Василий Иванович, иже избавивый нас от належащие пагубы свирепого еретика Гришки Отрепьева. И так всем советом избраша на Российское самодержавство благочестивого царя Василия“».

После известия о вступлении князя Скопина-Шуйского в Москву первоначально были помещены слова: «Царь же Василей наполнися зависти и гнева и не возлюби его за сию бывшую победу, якож и древле Саул позавиде незлобивому Давыду, егда уби Голиафа, и ноюще Саулу в тысящах, а Давыду во тмах, тако и сему князю Михаилу Васильевичу победную песнь приношаху и о избавлении своем радовахуся. Оле зависти и рвению, в колико нечестие и погибель поревает душа благочестивых и во ад низводит и бесконечному мучению предает». Это место зачеркнуто.

Кроме этой официальной летописи дошли до нас другие летописи, сказания и хронографы, заключающие в себе известия о Смутном времени; большая часть этих летописей составлена в царствование Михаила, и потому теперь время обратиться к ним, посмотреть, как в первой половине XVII века, тотчас после смут, высказалось в тогдашней исторической литературе сознание об этих великих и страницах событиях. Прежде всего, разумеется, мы должны обратиться к вопросу, как представлялись причины Смутного времени?

При рассматривании общего характера нашей летописи мы заметили, что летописцы смотрят на все народные бедствия как на божие наказание за грехи народа. Этот взгляд не изменился и в описываемое время, особенно у летописцев, принадлежавших к духовному званию. Вот почему самозванцы и смуты, ими произведенные, являются как божие наказание за грехи, как следствие нравственного падения жителей Московского государства: «Премилостивый и премудрый человеколюбец бог наш, не хотя создания своего до конца потребить, видя человеческое поползновение ко греху, всячески отвращая нас и отводя от всяких неподобных студодеяний, многие и различные беды и напасти посылает на нас грозными знамениями, яростно устрашая нас и запрещая нам с милостивым наказанием; были на нас беды многие, пожары, нашествия иноплеменников, голода, смертоносные язвы и междуусобное нестроение; потом всех бед нам горчайшее – прекратил бог у нас царский корень. Мы же грешные это наказание божие ни во что вменяли, и более еще к своим злым делам уклонились, к зависти, гордости, от неправды не отстали, но набольшую пагубу поострились, бог же, видя наше неисправление, навел ради грехов наших сугубое наказание: как в древности навел бог окаянного Святополка на Русскую землю, на убийство братии его, так и на нашу православную христианскую веру, на Московское государство навел этого окаянного Гришку; не хотел бог нас наказать ни царями, ни королями, не хотел отомстить за праведную кровь царевича Димитрия никакими ордами; но взял в Русской земле прах от земли – этого окаянного чернеца Гришку». Здесь выставляются общие грехи всей земли; Борис Годунов не выделяется, не выставляется как грешник, по преимуществу навлекший своими дурными делами бедствия на родную землю, и убиение царевича Дмитрия выставляется как общий земский грех. Здесь, следовательно, мы имеем дело с общелетописным представлением, которое не занимается ближайшею связью между явлениями, не занимается рассматриванием того, как, по закону вечной правды, в грехе, в дурном деле уже заключаются гибельные его следствия, заключается наказание, как в обществе, способном сносить неправду, деятели стараются достигать своих целей путями неправыми, и этим самым еще более развращают общество; как в обществе, допустившем неправду, встает смута, смешение чистого с нечистым и клятвы с благословением. Общелетописному воззрению верен и знаменитый Авраамий Палицын; но у него подле народа, казнимого за нравственное падение, является на первом плане Годунов, которого безнравственные меры, распоряжения и нововведения возбуждают всеобщую ненависть и способствуют нравственному падению народа; у Палицына встречаем указание и на причину Смуты в неправильном отношении сословий, встречаем указание на характер народонаселения прежде-погибшей Украйны. Палицын, выставивши сильное участие Годунова в нравственном падении народа, которое вызвало наказание божие, сводит согласно с прежде приведенным летописцем, играя противоположностью могущества Борисова и тем орудием, которым было разрушено это могущество: «Много и другого зла в нас делалось, и когда мы уверились в спокойствии и твердости управления Борисова, тогда внезапно пришло на нас всегубительство: не попустил бог никого от тех, которых остерегался царь Борис, не встал на него никто от вельмож, которых роды он погубил, ни от царей чужеземных; но кого попустил? смеху достойно сказание, плача же великого дело было!» Наконец известный нам хронограф причину гибели Борисовой и начало смут прямо указывает в отношениях Бориса к вельможам, которых он ожесточил. Итак, в исторической литературе нашей XVII века сталкиваются три воззрения на причины Смутного времени: воззрение, что народ был наказан за грехи без выделения личностей, особенно греховных; то же воззрение с указанием на такую личность; наконец воззрение, ограничивающееся одними личными отношениями, – отношениями Годунова к вельможам.

Все известия приписывают смерть царевича Димитрия Годунову; но потом, приступая к описанию Смутного времени, некоторые летописцы, как мы видели, не выставляют Годунова главным виновником бедствия: его грех сливается с массою грехов народных. Один Палицын, говоря о смерти царевича Димитрия, старается как бы ослабить степень участия в ней Годунова разделением этого участия между другими лицами и указанием причины преступления не в властолюбии Годунова, но в той опасности, которая грозила и Годунову, и другим от Димитрия: «Царевич Димитрий, приходя в возраст, смущается от ближних своих, которые указывают ему, как он обижен чрез удаление от брата; царевич печалится и часто в детских играх говорит и действует против ближних брата своего, особенно же против Бориса. Враги, ласкатели, великим бедам замышленники, вдесятеро преувеличивая, рассказывают об этом вельможам, особенно Борису, и от многие смуты ко греху его низводят, краснейшего юношу насильно отсылают в вечный покой». Этот взгляд на дело тем важнее для нас, что Палицын в другом месте очень неблагосклонно отзывается о Борисе, приписывая ему порчу нравов и вредные нововведения. Самыми сильными выходками против Бориса отличается автор сказания о Смутном времени; он в то же самое время обличает в себе ревностного приверженца Шуйского, и таким образом указывает источник ненависти своей к Годунову, который у него является убийцею Димитрия, убийцею царя Феодора и многих других, похищающих царство лукавством и неправдою; появление самозванца есть прямо наказание божие Годунову за его вопиющие преступления: «Видев же это, всевидящее недреманное око – Христос, что неправдою восхитил Борис скипетр Российской области, восхотел ему отомстить пролитие неповинной крови новых своих страстотерпцев, царевича Димитрия и царя Феодора Иоанновича и прочих неповинно от него убиенных, неистовство его и злоубийство неправедное обличить и прочим его радетелям образ показать, чтоб не ревновали его лукавой суровости; попустил на него врага, главню, оставшуюся от Содома и Гомора, или непогребенного мертвеца, чернеца, ибо чернец, по слову Иоанна Лествичника, прежде смерти умер, обретши себе келию место гроба». Это сказание отличается особенным красноглаголанием; таково, например, описание двух битв Борисовых воевод с самозванцем; описание первой: «Войско с войском скоро сходится: как две тучи, наводнившись, темны бывают к пролитию дождя на землю: так и эти два войска сходятся между собою на пролитие крови человеческой, как гром не в небесных, а в земных тучах пищальный стук: был вопль и шум от голосов человеческих и оружный треск такой, что земля тряслась, и нельзя было расслышать, что один говорил другому; брань была престрашная, как на Дону у великого князя Димитрия с Мамаем». Очевиден образец красноречия, который имел перед глазами наш автор, – Сказание о Мамаевом побоище. Описание второй битвы: «Как ясные соколы на серых утят, или белые кречеты носы чистят ко клеванию и остры когти к вонзению в плоть, крылья расправляют и плечи натягивают убийству птичному: так воеводы, поборники православной христианской веры, с христолюбивым своим войском против сатанина угодника и бесовозлюбленного его воинства в брони облачаются» и проч.

К Борису некоторые летописцы равнодушны, другие с восторгом отзываются о его достоинствах, хотя и указывают на недостатки, бывшие причиною его погибели; некоторые, писавшие, очевидно, под влиянием духа партии, сильно чернят его память. Вообще летописцы снисходительнее к Шуйскому, хотя большинство из них смотрит на него как на человека, поторопившегося взять в свои руки верховную власть и оказавшегося неспособным удержать ее; некоторые, впрочем, безусловно превозносят его. Но относительно Лжедимитрия все отзывы согласны не в пользу его. Это явление понятно: никто не сочувствует палачу потому только, что он исполнитель справедливого приговора над преступником: не могли сочувствовать и предки наши орудию кары небесной за грехи целого народа или одного Годунова; и люди, коснувшиеся (впрочем, очень слегка, очень боязливо) вопроса о подстановке, не разделяя общего мнения о сверхъестественных причинах появления Лжедимитрия, могли не сочувствовать его личности и поступкам, уже не говоря о том, что не хотели высказывать этого сочувствия. Большинство, как проговорился Палицын, любило Лжедимитрия; но люди из большинства обыкновенно не записывают своих мнений; притом же большинство было напугано страшными словами, страшными отзывами, которые повторялись людьми, имеющими высший авторитет, людьми знающими, разумными, а большинство, особенно в то время, было более всего способно поверить этим отзывам и напугаться ими, вследствие чего могло даже возненавидеть прежнего любимца, когда было объявлено и утверждено, что он был еретик и чернокнижник. Откуда же взялось это представление о еретичестве Лжедимитрия? Ежедневный опыт учит нас, что люди, не получившие посредством образования, посредством науки привычки идти навстречу явлениям новым, непонятным, вступать с ними в борьбу и, наконец, одолевать их как древнего сфинкса разгадкою их загадок, – такие люди всякое явление, выходящее из ряда обыкновенных, приписывают действию таинственных, сверхъестественных сил; кроме уже того, что самозванец являлся орудием врага рода человеческого, как виновник смут и бедствий, он являлся таким еще как друг иноверцев, как вводитель чуждых обычаев, как человек, не сообразовавшийся с принятыми, освященными уставами и обычаями. Слово ересь в то время имело обширнейшее и часто превратное значение, ибо значение религиозное, вечное, неизменяемое, божественное придаваемо было и тому, что не имело ничего общего с ним, придаваемо было форме, внешнему, изменяемому; то, что в самом деле было ересью, какое-нибудь неправильное, нелепое толкование места св. писания, основанное на непонятном, искаженном месте церковного писателя, не казалось ересью; но страшною ересью являлось нарушение принятого, освященного древностию обычая: оно производило могущественное, тяжелое впечатление, нарушало весь строй жизни, не давало покоя, порывало священную связь с отцами умершими, являлось греховным восстанием против их памяти, против их жизни. При отсутствии духовного простора, при господстве внешнего, формы, при неразвитости духовных, настоящих, самых крепких основ народности, однообразие, сходство внешнего, формы, служили единственною связью между членами общества, членами народа. Эта неразвитость внутренней, духовной народной связи, неразвитость народности вообще производила то, что человек, порвавший внешнюю связь с своим народом, разрывал с ним окончательно; так окончательно разорвали с отечеством те молодые люди, которые были отправлены при Годунове за границу; князь Хворостинин также не хотел оставаться в России; слышали мы и опасения князя Ивана Голицына: «Русским людям служить вместе с королевскими людьми нельзя ради их прелести: одно лето побывают с ними на службе, и у нас на другое лето не останется и половины русских лучших людей, не только что боярских людей, останется кто стар или служить не захочет, а бедных людей не останется ни один человек». Понятно, следовательно, почему общество преследовало всякое нарушение отцовского обычая как измену, и так как внешнее, формы, имело религиозное значение, а русский народ своим вероисповеданием разнился от других европейских народов, отделить же сознательно правды своего вероисповедания от внешнего, форм, не мог, не мог понять, что православие не имеет ничего общего с бородою, употреблением телятины в пищу и т. п., то всякое изменение своего внешнего, изменяемого, на чужое внешнее, изменяемое же, считалось изменением основного, существенного, религиозного, считалось необходимо ересью, грехом; да и действительно, как мы видели, люди, изменявшие внешнее, одним этим не ограничивались опять по недостатку сознания об отдельности внешнего от внутреннего, существенного от несущественного, по привычке все это смешивать; русский человек, выехавший за границу, одевшись в иностранное платье, принявши чужие обычаи, изменял с тем вместе и вере отеческой, ибо о вере этой он ясного понятия не имел, она в его представлении неразрывно была соединена с обычаями, внешностями, от которых он отказался, и вследствие этой-то неразрывной связи, отказавшись от одного, он не мог не отказаться от другого.