История России с древнейших времен. Том 14

Выпроваживая из Малороссии Гадяцкого, Четвертинского, Мазепа в то же самое время хлопотал о переводе в русское подданство человека, который потом оказался злым врагом его и которого имя в народных преданиях тесно соединилось с его именем. Козак Семен Палей, родом из Борзны, вышел сначала на Запорожье, а оттуда с несколькими товарищами вступил в службу королевскую, прибрал себе выходцев из Молдавии и Поднестровья и засел с ними в городе Хвастове. Еще в 1688–1689 годах присылал он к Мазепе с просьбою, чтоб великие государи приняли его со всеми войсковыми и жилыми хвастовскими людьми под свою державу, потому что поляки ищут его смерти. На донесение об этом гетмана из Москвы отвечали, что вследствие договора с Польшею явно нельзя принять Палея, но пусть он со всеми людьми идет сначала в Запорожскую Сечь и, побывши там несколько времени, пусть переходит в малороссийские города. Проведали ли поляки о желании Палея перейти на русскую сторону или по каким другим при чинам, только они схватили его и посадили в тюрьму в Немирове а потом перевели в Каменный городок и держали целую зиму Пользуясь этим, в Хвастов явились двое ксендзов-униатов и объявили намерение обратить православную церковь, построенную Палеем, в униатскую; но козаки, несмотря на отсутствие полковника, отстояли свою церковь. Весною Палей успел уйти из заключения, пришел в Хвастов и прежде всего начал высылать вон из города ксендзов; те не послушались, твердили, что надобно обратить церковь в униатскую, и стали браниться с Палеем, тот рассердился и, поговоря с козаками, велел отрубить головы ксендзам. После этого Палей, разумеется, еще усерднее начал просить Мазепу о переводе своем в русское подданство, указывая на запустелый город Триполье в царской стороне, куда бы ему хотелось переселиться со всеми людьми, а на Запорожье нельзя ему идти, потому что у людей его жены, дети и скот, да и полякам жаловаться не на что, потому что валахи, которых он прибрал, люди вольные. Опираясь на это, Мазепа просил государей позволить Палею перейти в Триполье, где он пригодится для обороны Киева и Малороссии. Из Москвы вторично отвечали (в апреле 1690 года), что нельзя принять Палея без нарушения мирного договора, пусть сначала идет на Запорожье. Палей остался в королевской стороне, но не долго нажил в покое. В 1691 году он ходил промышлять над турками под Белгород (Аккерман); возвращаясь с набега под Поволочью он встретил польский отряд, высланный хелмским каштеляном Яном Друшкевичем схватить его; Палей пошел на неприятелей; но эти неприятели были русские люди; они не захотели, в угоду поляку, сражаться со своими, убили начальствовавшего ими полковника Апостольца и передались Палею. После этого хвастовский полковник, целуя икону, объявил Мазепину посланцу, что он уже никак не хочет оставаться больше в Польской державе, потому что поляки дали ему себя знать; татары уже трижды присылали к нему звать его на свою сторону; но он, кроме царского величества, никуда не мыслит. Мазепа писал ко Льву Кирилловичу Нарышкину, что Палея надобно монаршескою милостию обнадежить и жалованьем потешить, а он человек явственно рыцарский и воинских людей у него три тысячи. Ему отвечали: Палея не принимать; но, чтобы не отпустить его к татарам, царские величества тайным обычаем посылают ему бархату доброго десять аршин, два сорока соболей по 80 рублей сорок.

В России остерегались нарушить договор с Польшею; но в Польше не остерегались заводить смуту в Малороссии, не остерегались и явно сноситься с крымским ханом об отдельном мире. В Вене также мало думали о союзнице России, только в Варшаве австрийский резидент не упускал случая внушать русскому резиденту, что царям нельзя ждать ничего доброго от поляков. Это заставил и русское правительсто войти в сношения с Крымом сначала по средством Мазепы, который от себя послал сказать хану Саадат-Гирею, что если он хочет мира, то пусть отправляет послов в Москву. Саадат прислал гонца с объявлением, что желает мира на прежних условиях. Но в Москве и начали войну именно для того, чтоб избавиться от этих прежних условий, избавиться от посылки разменной казны, попросту дани. В начале 1692 года в Крым поехал гонец, подьячий Айтемиров, с требованием уничтожения этого условия со стороны Крыма и возвращения св. мест грекам со стороны Турции. Ближние люди нового хана Сафат-Гирея, который сменил Саадата, спросили Айтемирова: «Гроб божий когда и кому отдан? В мирное ли время у Московского государства с Турским или после разрыва?» Айтемиров отвечал, что гроб господень года с два как отдан французским монахам. «Как же, – возразили татары, – отнять у французов за то, что французский король подал помощь султану против цесаря? Взять у французов и отдать грекам, а французы на турок будут воевать: тогда Москва турскому султану поможет ли? Прежде никогда с московской стороны в договоре о гробе господне не бывало; а теперь начато об этом вновь, неведомо для чего». Айтемиров отвечал, что прежде об этом никогда не говорилось, потому что св. места были исстари за греками.

Но татарам гораздо ближе к сердцу были другие статьи: статья о возвращении пленных с обеих сторон без выкупа и статья об уничтожении присылки разменной казны. «У нас в Крыму, – говорили татары, – московского и козацкого народа сто тысяч человек и больше, а в Москве нашего полону тысячи две или три: как же освобождать без выкупа?» Но больше всего вооружились они против статьи о разменной казне: «Для чего великие государи изволили разменную казну отставить? Кто им так придумал? Потому что они государи великие и разумных бояр при себе имеют многих, которые крымские дела знают исстари. Годовую разменную казну отставляют они напрасно, потому что великие государи от этого уж не разорятся, а прежние ханы, также наши деды и отцы, государским жалованьем довольствовались; а нынешний хан чем хуже прежних ханов, и мы чем хуже прежних ближних людей? Мы знаем, что и прежде вся недружба с Москвою ставалась из-за казны: когда, бывало, ее не пришлют, татары и пойдут на Русь воевать. А нынешний хан и весь Крымский юрт Москвы не боятся и к миру и к бою готовы, потому что если Москва и пойдет воевать на Крым, то взять нечего: у каждого татарина только и пожитку – два коня да третья душа. За казну станут юртом и дружбы никогда не будет, потому что вы хотите казну отставить вовсе». Айтемиров подлил масла в огонь, заметив: «Можно с обеих сторон пересылаться поминками». «Прежние ханы к московским государям никогда ничего не посылали, и нынешний хан ничего не пошлет», – отвечали татары.

Переговоры прекратились, потому что татары были обрадованы сильною смутою в Малороссии, откуда приглашали их вместе с козаками воевать Москву.

Первым лицом после гетмана в Малороссии был генеральный писарь Василий Кочубей. Кочубей был сначала канцеляристом у Дорошенка. В 1675 году он был отправлен гетманом в Турцию, но на возвратном пути недалеко от Умани челядник его, покравши визиревы грамоты и другие бумаги, убежал неизвестно куда; Кочубей, боясь возвратиться в Чигирин с пустыми руками, прямо из Умани переехал к Самойловичу и здесь поднялся до звания генерального писаря. В описываемое время канцелярист Петрик, женатый на племяннице Кочубея, ушел на Запорожье, покравши важные бумаги из канцелярии. Первым делом Петрика по приезде в Сечь было разгласить о сношениях Мазепы с Крымом по приказу из Москвы; потом стал разглашать, что Мазепа согласился с Москвою – хотят всю Сечь разорить и козаков порубить. Вследствие этого, когда весною 1691 года приехал в Запорожье стольник Чубаров, привез царское жалованье, 500 червонных, соболи, сукна, то один из куренных атаманов закричал: «Это жалованье не в жалованье! Мы служим долго, а кроме этого ничего не выслужили побольше; такие соболи мы и прежде видали!» Взявши соболи, он бросил их на землю и сказал: «Пришли к нам москали, велят нам с турками воевать, а сами мирятся». Другие козаки кричали: «Если так, то надобно старших, москалей побить или в Чертомлын посажать, остальных же отдать в городки. Соболи присланы только четверым, а надобно прислать нам всем, как донским козакам присылают. Велико жалованье – прислали 500 золотых червонных! Нам надобно присылать по 5000». В Переволочне находился у Мазепы дозорцею преданный ему человек Рутковский, который доносил ему обо всем, что делалось вокруг. 22 февраля 1692 года Рутковский писал гетману: «Захар, сын полтавского протопопа Луки, вместе с полтавским жителем Иваном Герасименком, возвратясь из Перекопи, где покупали лошадей, рассказывали слово в слово разговор свой с казыкерменским писарем Шабаном. „Знаете ли вы, господа полтавцы, – спросил Шабан, – каков человек у вас Кочубей?“ Те отвечали: „Не знаем, только слыхали, что писарь генеральный“. – „Знаю я, что писарь, – продолжал Шабан, – писарь-то он писарь, да гетманом хочет быть и уже дважды писал в Крым, призывал Орду, чтоб пришла поставить его гетманом. Дело и сделалось бы, да хана не было. Он, Кочубей, и канцеляриста Петрика прислал в Сечу“. Тот же Захар клялся и божился Рутковскому, что Петрик говорил ему тайно: „Знаю, что гетман не будет жив от моего пана писаря; писарь хотел, усмотря время, его заколоть, и я жду каждый день о том ведомости“». Мазепа передал эти известия в Москву и прибавил от себя, что смотрит зорко за Кочубеем, и если тот действительно что-нибудь замышляет, то отпишет немедленно к государям.

В мае месяце 1692 года замысел Петрика обнаружился. Он вдруг скрылся из Запорожья и очутился у турок в Казыкермени. Отсюда он прислал в Сечь грамоту, которую читали на раде: Петрик благодарил запорожцев за хлеб, за соль и за писарство, которым он у них занимался; просил прощения, что без войскового ведома ушел из Сечи. «Часто многим из вас говорил я, – писал Петрик, – в каком опасении от разных неприятелей пребывает наш малороссийский край и до какого приходит упадка, благодаря ненавистным владетелям; я говорил, чтоб промыслили об этом усердно; но так как никто не хотел приняться за дело, то я стал за Войско Запорожское и за весь малороссийский народ, для чего вышел в государство Крымское; когда предки наши жили с этим государством в союзе, то никто нам не смеялся, и теперь все вы, добрые молодцы, будете довольны договором, который я заключу с Крымом». Выслушавши грамоту, старшина объявила, что не согласна на соединение с крымцами и на поход под государевы украйные города; но большая половина войска закричала: «А мы с крымцами и Петриком войною на украйные города пойдем». По Украйне пошли слухи, что Петрик поднимает орду и хочет искоренить арендаторов, панов и всех богачей. Своевольники начали к нему собираться. Рутковский давал знать, что Петрик говорит в Казыкермени: «Стану промышлять и сделаю лучше, чем Хмельницкий; гетман Мазепа прислал за мною, чтоб меня выдали, а я теперь сам к нему поеду».

6 мая Петрик послал на Запорожье грамоту, в которой извещал, что заключил с ханом договор: Войску Запорожскому на Днепр и по всем речкам по обеим сторонам Днепра вольно, безо всяких податей добывать рыбу, зверя и соль; чигиринская сторона, как была завоевана Хмельницким у ляхов, будет под властию Войска Запорожского. «Кто хочет, – писал Петрик, – добывай себе рыбу, соль, зверя, а кто хочет добычи московской, пусть идет с нами, потому что мы скоро с Войском Запорожским и ордами пойдем отбирать у Москвы свою украйну». Рутковский давал знать Мазепе: «Непременно надобно городовое своевольство удержать, чтоб туда не теснились, потому что не только полем, но и рекою начали бежать: по пяти, по шести человек в липе плывут».

Из Запорожья давали знать, что лучшие козаки о Петрушкине воровстве имеют великую печаль, но пьяницы и голытьба говорят между собою: «Пойдем с Петрушкою арендаторов бить!» К счастию, взяли верх лучшие козаки; они были недовольны кошевым Федькою и закричали на раде, чтоб оставил чин, в котором не умеет исправляться; Федька сначала не хотел было оставлять уряда, но когда бросились за поленьями, то оставил, и на его место выкрикнули Гусака, который сказал: «Теперь свет зажжен, а вы меня в этот огонь гоните, чтоб я его гасил: кто то дело начал, тот пусть и кончит»; но, делать нечего, принял должность. Новый кошевой, получив увещательную грамоту от Мазепы, отвечал ему: «У Войска Запорожского злого умысла нет и знать об нем не хотим; к такому безумию склонным может быть только тот, кто бога единого в Троице не знает. Правда, и Хмельницкий был в союзе с татарами, но потом поддался пресветлым монархам. Тогда в Посполитой Раде такой приговор был, чтоб никаких досад на Украйне не было; а ныне видим, что бедным людям в полках великие утеснения чинятся. Ваша вельможность правду пишет, что при ляхах великие утеснения войсковым вольностям были, за то Богдан Хмельницкий и войну против них поднял, чтоб из подданства мог высвободиться. Тогда мы думали, что во веки веков народ христианский не будет в подданстве; а теперь видим, что бедным людям хуже, чем было при ляхах, потому что кому и не следует держать подданных, и тот держит, чтоб ему сено или дрова возили, печи топили, конюшни чистили. Правда, если кто по милости войсковой в старшине генеральной обретается, такому можно и подданных иметь, никому не досадно; так и при покойном Хмельницком бывало; а как слышим о таких, у которых и отцы подданных не держали, и они держат и не знают, что с бедными подданными своим делать. Таким людям подданных держать не следует, но пусть как отцы их трудовой хлеб ели, так и они едят».

Мазепа отправил в Сечь козака Горбаченка с подарками кошевому, судье, писарю, есаулу. Гусак взял Горбаченко к себе в чулан и говорил: «Пусть благодетель господин гетман ни в чем не сомневается, потому что я его милости во всем желателен; скажи от меня господину гетману: если не отсечет голов троим тамошним: первому Полуботку, другому Михайле (Гадяцкому?), третьему, что всегда при нем живет (Кочубей?), сам додумается кто, то никогда ему не будет покоя в гетманстве, да и добра не будет на Украйне. Чтоб гетман не думал, будто все от нашего Войска Низового бунты начинались или от тех, которые из городов приходили на добычу: в Лубенском полку не хотят аренды и бунтуются, с Петриком хотят идти; гадячане и полтавцы говорят: много гетман старост в городах и по селам поставил, и также бунтуют, Петрика дожидаются». Кошевой просил гетмана приготовить войско тысяч пятнадцать для промысла над Петриком; обещал приманить его в Сечь и схватить; в заключение просил гетмана, чтоб Москва милостивее обходилась с малороссиянами, потому что приезжие из городов жалуются на москалей, которые в городах живут: людей бьют, крадут, насильством отнимают, детей малых крадут и увозят в Москву.

Горбаченко привез договор, заключенный Петром Ивановичем (Петриком) с ханом: княжество Киевское и Черниговское со всем Войском Запорожским и народом малороссийским остается удельным при всяких своих вольностях; Крым обязан его защищать от ляхов, от Москвы и от всех неприятелей; чигиринская сторона будет под властию княжества Малороссийского; полки харьковский и рыбинский будут переведены на чигиринскую сторону; чтоб крымцам были отворены муравские шляхи для походов на Москву; добыча московская будет воздаянием крымцам за настоящую их помощь народу малороссийскому; когда княжеству Малороссийскому даст бог полное господство, то оно вольно установить у себя порядок, какой захочет; в Крыму будет резидент малороссийский, в Малороссии крымский.

На Запорожье Петрик опять прислал длинное письмо, уговаривая добрых молодцов соединиться с ханом: «Будучи у вас в Сечи, не раз я говорил вам, в какой опасности обретается наш Малороссийский край и до какого упадка приходит отчизна наша чрез ненавистных монархов, среди которых живем: как львы лютые, пасти свои разинув, хотят нас проглотить, т. е. учинить своими невольниками. Не дивно, что поступает так король польский, потому что издавна мы были его подданные и, за божиею помощию, выбились из подданства и такой ему причинили урон, от которого он и по сие время не может оправиться. Хан крымский за то на нас враждует, что мы ему на поле и на воде чиним беду. Но удивительно, что московские цари, которые не чрез меч нами завладели, перевели наш край Чигиринский на заднепровскую сторону, обсадились нашими людьми со всех сторон, и, откуда бы ни пришел неприятель, наши города и села горят, наших людей в неволю ведут, а Москва за нами как за стеной цела и, всем этим не довольствуясь, старается всех нас сделать своими холопями и невольниками. Для этого первых наших гетманов, Многогрешного и Поповича, которые за нас стояли, забрали совсем в неволю, а потом и нас всех хотели взять в вечное подданство, но бог им не помог: не могли разорить Крым и осадить своими людьми казыкерменские города, а потом прогнать нас из Сечи и учинить по городам воевод. Не могши исполнить этого, позволили нынешнему гетману пораздавать старшине маетности, а старшина, поделившись нашею братьею, позаписывали себе и детям своим в вечность, и только что в плуги не запрягают, а уже как хотят, так и поворачивают, точно невольниками своими. Москва для того нашим старшим это позволила, чтоб наши люди таким тяжким подданством оплошились и в замыслах их им не противились; когда наши люди от таких тяжестей замужичают, то Москва Днепр и Самару осадит своими городами. Король польский, имея досаду на царей московских за то, что не воевали Крыма, хотел с ордами идти на Москву, но прежде отобрать в свое подданство нашу Украйну. Если бы это ему удалось, то хорошо ли бы нам было? Сами вы подлинно знаете, что делалось при Чарнецком и при других панах ляцких, которые приходили с войсками на нашу Украйну, как они нас мучили. Не бывали ли братья, наши на колах, в прорубях, не принуждены ли были козацкие жены детей своих в вару варить? не поливали ли ляхи людей наших водою на морозе? не сыпали ли огонь за голенища? не отнимали ли солдаты имения? Ляхи этого не забыли и теперь еще готовы то же самое над нами делать. А если бы московские цари заключили мир с крымским ханом, то также взяли бы нас в вечную неволю, как подщипанную птицу. Если бы король польский или цари московские с крымским ханом помирились, то к кому бы нам было приклониться, кто бы нам в такой беде подал помощь? Много я об этом с вами говорил, но так как никто из вас за своих людей стоять не захотел, то я взялся за это дело. Сами, разумные головы, рассудите, лучше ли быть в неволе или на воле? лучше ли быть чужим слугою или себе господином? лучше ли быть у москаля или поляка невольником-мужиком или вольным козаком? Когда Богдан Хмельницкий с Войском Запорожским и ордами из-под ляцкого подданства выбился, то не добро ли нашей Украйне делалось? разве не было тогда у козаков золота, серебра, сукон добрых и коней и разной скотины стадами? А когда стали мы холопями русских царей, то запустела наша чигиринская сторона, и перегнали нас на сю сторону Днепра, ни у кого не только имения, и лаптей не стало; большая часть нашей братьи очутилась в московских городах поневоле, и каждый год берут их там татары в полон. Объявлю вашим милостям и то, что господин гетман по совету всех полковников тайно прислал ко мне человека с таким словом: как только мы к Самаре приблизимся, то они все от Москвы отстанут и, соединясь с ними, пойдут воевать в Москву; этот человек гетманский и теперь при мне находится, и я вам его покажу. Поэтому будьте во всем надежны и безопасны, идите с нами».

В начале июля татары под начальством калги-султана явились у Каменного Затона, Петрик был с ними. Как скоро узнали об этом в Сечи, несколько куренных атаманов и бывший кошевой Григорий Сагайдачный отправились на свидание к калге; Петрик говорил ему, что у него есть письма и от гетмана, только он им их не покажет, разве приедет сам атаман кошевой. Кошевой с куренными атаманами и товариществом в числе 600 человек отправились на свидание. Кошевой стал требовать у Петрика гетманских писем; Петрик отговаривался: «Не надобно требовать от меня писем, верьте словам моим». Но кошевой не отставал: «Покажи письма или присягни, что они у тебя есть». Тогда Петрик объявил прямо, что никаких писем у него нет и никто его на это дело не наговаривал, заключил он за все Войско Запорожское договоры с ханом своим разумом, сжалившись над притесненным малороссийским простым народом. Калга стал требовать, чтоб атаманы присягнули в приязни к Крыму; атаманы согласились; но когда они присягнули, то калга начал требовать, чтоб запорожцы шли с татарами на московские города; кошевой отвечал, что запорожцы разошлись теперь в разные места и на кошу войско ненадежное, нельзя его употребить туда, куда захочешь; кто за вами захочет идти, того мы удерживать не будем, а кто не захочет, того силою не будем высылать. Возвратившись к своему отряду, кошевой начал спрашивать, угодно ли сделать по просьбе калги. Одни отвечали, что не доводится с бусурманами ходить войною на христиан; но другие говорили: «Как вы калге уже присягнули, то можно с ним и на войну идти».

Возвратясь в Сечь, рано утром 28 июля кошевой собрал раду сложил с себя атаманство кошевое, судья, писарь, есаул также сложили свои уряды, говоря, что есть в войске крикуны, которые принуждают их своими криками идти с бусурманами на православных христиан, и мы не хотим, чтоб при нашем старшинстве такое зло на кошу сделалось. Целый день комышина (булава) атаманская в раде лежала, а между войском разные голоса происходили одни говорят добре, а другие зле. На другой день рано опять рада кончилось тем, что знатные товарищи по общему согласию отправились в курень к кошевому и упросили его, чтоб оставался в уряде упросили и всю старшину; кошевой пришел на раду и говорил «Кто хочет за плутом Петриком идти, того я не удерживаю: а кто будет постоянно на кошу сидеть, того высылать не буду». К Петрику пристали тысячи с три козаков.

Мазепа, узнавши об этих событиях, послал в Москву с просьбою о немедленной высылке великороссийских войск на помощь: сам он стоит под Гадячем и дальше один не пойдет, потому что не так боится орды, как внутреннего волнения в Малороссии. Вследствие этого боярин Борис Петрович Шереметев и окольничий князь Федор Борятинский получили приказ выступить против неприятеля – первый из Белгорода, второй из Севска. 5 августа приехал в Москву пятисотенный стрелецкого полка, находившегося при гетмане, и рассказывал, что в Малороссии между чернью многие непристойные речи заносятся ко всякой малости, говорят явно: «Когда придет Петрик с Войском Запорожским, то мы пристанем к нему, побьем старшину, арендаторов и сделаем по-прежнему, чтоб все было козачество, а панов бы не было». За которыми козаками гетман посылает свои листы, чтоб шли к нему в обоз, – из тех приходят немногие, а за которыми не посылали, те приходят, своевольники, голутьба, и вмещают в войско своевольные, худые слова Мазепа сильно жаловался, что Шереметев и Борятинский не спешат походом и пожар может разгореться, а ему, гетману, с войском малороссийским против тех неприятелей идти ненадежно, потому что и на внутренние поведения принужден осматриваться. Жители городков орельских Цариченки и Китай-городка уже сдались неприятелям. Гетман, не дожидаясь воеводы, принужден выступить из-под Гадяча к Полтаве.

Но татары с Петриком не стали дожидаться гетмана: Мазепа дал знать в Москву, что в начале августа татары осаждали городок Моячку; но, услыхав, что несколько малороссийских полковников по приказу гетмана идут к городу на выручку, бросили осаду и ушли. В Москве очень обрадовались окончанию дела, грозившего такою сильною смутою в Малороссии, и цари послали Мазепе шубу соболью в 800 рублей. Но вслед за тем боярин Борис Петрович Шереметев прислал в Москву письмо с объяснениями, почему он не соединился с гетманом: Мазепа писал ему, чтоб он шел для соединения с ним к Рублевке и был там непременно 5 августа; Шереметев по этому письму пришел в Рублевку 6 августа до полудня, но Мазепа, вместо того чтоб идти к Рублевке же, пошел к полтавским местам по Заворсклью крепкими местами, прислал сказать боярину о своем походе под Полтаву и чтоб шел для соединения с ним, но куда именно – не объявил. Шереметев пошел, однако, к Полтаве, но 8 августа на дороге получил весть от посланных им вперед сумского и ахтырского полковников, что татары, узнав о походе боярина для соединения с гетманом и испугавшись приближения передовых полков, сумского и ахтырского, ударились бежать.

Как бы то ни было, Мазепа получил богатую шубу; а скоро после того кончилось дело о Соломоне. Начиная с 1690 года русский резидент Волков не переставал твердить панам, что король должен выслать вора Соломонка в Москву для розыска и наказать Шумлянского. В октябре 1690 года Соломона привезли в Жолкву к королю и объявили о домогательстве русского правительства; монах бил челом, чтоб его казнили в Польше, а в царскую сторону не выдавали. Мазепа также со своей стороны хлопотал об отсылке Соломона в Москву: когда Волков был во Львове, подьячий его, Герасимов, встретил на рынке козака, который сказал, что зовут его Александр Ивановский, служит при гетмане Мазепе и приехал от него к коронному гетману Яблоновскому с просьбою выслать Соломона в Смоленск. Ивановский был и в Жолкве, видел там Соломона, сидит нескованный; в одно время с ним приходили к Соломону епископы львовский и перемышльский и говорили ему: «Пора тебе повиниться и сказать правду». Монах говорил им прежние речи, а какие – о том козак не сказал подьячему. Волков обратился к гетману Яблоновскому с требованием выдачи Соломона; Яблоновский отвечал: «Король велит выдать монаха; а мне известно подлинно, что Соломон приносил письма составные воровские, а не подлинные; я знаю письмо гетмана Ивана Степановича Мазепы и подпись руки, и разум письменного слога; а в Соломоновых письмах и рука не гетманская, и разум не его».