Дело марсианцев

Надобно сказать, что Марфе новый стих также весьма понравился, и она весь вечер ходила гордая собой – мнила себя Эратой, вдохновительницей барина. А когда молодой помещик стал припоминать с ее помощью, как гладко станцевать польский полонез, так и вовсе зарделась. Менуэт, понятно, Тихон танцевать не собирался, да его бы и не поняли, вздумай он с Глафирой или особенно Манефою приседать да кланяться среди князей и прочего недосягаемого света.

Муки стыда за кабацкую выходку терзали Тихона недолго, лишь до той минуты, как он озаботился облачением для машкерада. А готовиться к нему следовало загодя, именно с пятничного вечера, дабы в субботу уже ни о чем не тревожиться. Подглядев в сумароковской «Трудолюбивой пчеле» хламиду, он составил ее план на бумаге. С утра при помощи Марфы, простыни и ножниц, а также цыганской иглы с ниткою, он за полдня смастерил древнегреческий наряд. Лавровый лист в изрядных количествах пошел на изготовление поэтического венка. Непрочностью своей он далеко превзошел хламиду, и Тихон, прогуливаясь по дому и привыкая к новому облачению, опасался растерять листья без остатка. Однако обошлось.

Между тем стало ясно, что ехать в дрожках этаким афинским философом немыслимо. Не только венок растрясешь, а и хламиды самой на промозглом ветру лишишься, в одних трусах к Собранию прибудешь. Да и холодно!

Мольер, пожалуй, вышел бы у Тихона неплохо, но габаритами и формой лица, как выяснилось, российский поэт резко отличался от французского. Хотя давно вышедший из моды парик типа «пудель» у него имелся, не говоря уж о платьях иноземных из театрального реквизита. Впрочем, что с ними стало после многих лет небрежения, было неясно. Наверняка моль побила нещадно.

Анакреонта же можно было представлять без опаски – как выглядел древний поэт, никто из живущих не ведал. А за хламиду и льняная простыня могла сойти.

Наконец наступило воскресенье. Утром Тихон посетил литургию в маленькой деревенской церквушке, помолился вместе со своими крестьянами и поставил десяток свечей за упокой всех родственных душ. Знакомых живых родичей у него не осталось. Затем, понятно, плотно пообедал, почитал стихи, вздремнул и приступил к должному облачению. Ввиду предстоящей смены наряда особо Тихон решил не усердствовать и ограничился коричневыми вестоном и кюлотами, а обулся в ботфорты, все равно менять их на сандалии. В качестве намека на парик он нацепил новомодное украшение toupet grecs. Помпеи, чисто Помпеи! Жалко, придется снять эту красоту, когда наступит черед венка.

Довершил приготовления к выезду длиннополый суконный рокелор с большим воротником и семью пуговицами из черепахового панциря – к ночи ожидалась немалая прохлада.

Карусельный наряд, венок и летние сандалии поэт бережно поместил в кожаный баул. И вот часов в пять пополудни, напутствуемый Марфой и обиженным Барбосом, молодой помещик отправился за Глафирою.

К дому Акинфия он прибыл уже в ранних сумерках. Взойдя на крыльцо, Тихон оглушительно постучал и тотчас услыхал быстрые шаги девушки. Она запыхавшись выскочила на порог, уже одетая в легкое пальто и с шалью на голове, в меру румяная. При виде поэта девушка в удивлении замерла.

– Сударь, что это с вами?

– Вечер добрый, сударыня, – чинно приветил ее граф Балиор и приподнял лавровый венок, надетый им поверх парика. – Увенчан славою народной.

Глафира прыснула в кулачок – и не стерпела, зашлась от смеха. Можно было представить, как нелепо смотрелся поэт в приличном наряде, но с венком вместо шляпы! Тихон присоединился к веселью и предложил девушке руку, чтобы проводить ее к дрожкам. Там он бережно снял лавровые листы с макушки и поместил их на прежнее место.

– А как же ваше платье? Неужто надето?

– Да, – отчего-то смутилась Глафира. – Я нынче запросто.

– Si les nouvelles de vous à la maison paternelle, la mademoiselle?[8] – вопросил Тихон. – Тогда надобно поспешать.

– Я уже известила родителей, что вы проводите меня до Собрания. Простите за неумеренную смелость… Но ежели ваши замыслы оттого…

– Буду рад служить, – кивнул поэт и потянул поводья.

Он был доволен, что не обрядился в легкую хламиду, а выбрал утепленный гродетуровый кафтан и шерстяные кюлоты с чулками, но особенно рокелор надел. С наступлением вечера набежали неприятные низкие тучи и подул сырой ветер – того и гляди, начнется нудный осенний дождь. Придорожные кусты тревожно закачались, будто в них прятались жирные по осени медведи.

Это гости побогаче, что в закрытых каретах раскатывают, могут себе позволить не тратиться на переодевание. А тут, как ни старайся соблюсти приличия, места так мало, что Глафира вынуждена держаться одной рукой за борт, а другой вцепиться в локоть провожатого. Тихон даже чувствовал, при особо сильных толчках, ее бедро, словно оно не пряталось под многослойной юбкою.

– Что-то у вас нынче интересное надето, – решился завести он беседу. – Будто и не платье вовсе.

– Крестьянский сарафан. Я сама его сшила и кружевами отделала.

– Смело, – удивился Тихон. – Противу моды идете, Глафира Панкратьевна!

– Какая ж на карусели мода? А как ваша заметка про марсианцев, Тихон Иванович? Понравилась ли?

– Гонорару заимел порядочно.

– Опять в городе колобродили, поди?

– Было дело…

– Ох, накликаете вы беду своими спектаклями, Тихон Иванович. Слухом земля Рифейская полнится, сам Архимандрит уж недовольство выказывал в частной беседе, сказывают. Дескать, приструнить графа Балиора надобно, дабы молодежь своими виршами не смущал и нравы не баламутил.

Тихон помрачнел. Совсем не о такой славе он мечтал, когда ночи напролет выводил стройные рифмы и подсчитывал слоги. Сумароков, Херасков ему грезились, их похвала и уважение, а вовсе не хохот разнузданной толпы, пусть и высокородной, грамотной – а все ж таки по сравнению с титанами духа толпы, не скажешь иначе…

Сам же, впрочем, и виноват, что о Тихоне Балиоре не открыто рассуждают, а по темным углам, стишки пересказывая да списки с ними строча. Пора покончить с этим безобразием и сочинить наконец подлинное стихотворение, пока всенародно не осрамился!

– Никакой к тому моей воли нет, чтобы слухи по горам нашим ползли, – досадливо воскликнул он и подстегнул неповинную лошадь. – И вы, сударыня Глафира Панкратьевна, меня за злодея не держите, от отчаянья и с горячей головы вирши непотребные на бумагу просятся. Да и записывать-то их не надо, в память сами собой ложатся, будто чугун в форму. Сам страдаю, уж поверьте бедному поэту, что высокие думы своими словами изложить не могу, а пошлые – за милую душу.

– Кабы вашим фривольным слогом да приличные стихи сотворить, так Сумароков бы от зависти почернел, – несмело улыбнулась Глафира и на очередной выбоине особо крепко ухватила попутчика за локоть.

– Боюсь, великие российские поэты будут меня вскорости презирать, словно пса смердящего, – горько ответил Тихон. – Буде мои вирши до их слух докатятся, чего я искренне боюсь и вовсе не алчу.

Первые капли дождя тем временем устремились к земле и прибили пыльные вихри, что взметались из-под конских копыт. Осталась позади почтовая застава, худые окраинные домишки и деревянные здания побогаче. Улицы были почти пусты – только городовым непогода не могла помешать отправлению службы, прочий люд забился в кабаки или сидел дома, при свечах.

Дворянская же часть населения нынче в большинстве своем, кроме немощных и совсем юных, стекалась к Собранию.

Довольно гладкая, пусть и ухабистая местами проселочная дорога быстро сменилась городскою – укрытые гнилыми досками ямы, наезженные до невиданной глубины колеи, вечные грязевые озера, едва просыхающие к июлю… И мусор, непременный вонючий мусор по обочинам. Увы, это был ближайший путь к цели. По счастью, свет тут имелся только под редкими масляными фонарями, оттого и не бросалась всякая мерзость в глаза. Только возле самого Собрания стало почище, к тому же настелили пару лет назад сотню саженей брусчатого камня, и у Тихона с Глафирой едва зубы не вышибло, так дрожки подскакивали.

– Ух, и не чаяла живой добраться, – вздохнула девушка, когда показалось сияющее фонарями Собрание и дорога выправилась.

Когда они прибыли к высокому трехэтажному особняку, больше похожему на дворец средней руки, там вовсю суетились конюшие и лакеи, обслуживая прибывающих господ.

– Эй, малый! – крикнул поэт ближайшему лакею в плаще с накинутым на голову капюшоном. Затем он спешился и помог девушке соскочить на мостовую, прикрывая ее от ветра с дождем. – Поспеши! Да не забудь овса им задать казенного.

– Господин Балиор! – с ухмылкой приветствовал Тихона этот долгоносый парень и добавил вполголоса: – Вы нынче с дамою сердца?

– А вот как приложусь по морде, – тихо сообщил поэт и угрожающе наклонился к нахалу. Все они тут, в Собрании, такие разнузданные, будто какими секретами ведают, а этот еще и на что-то намекает. – За «даму сердца» плетей отведаешь, негодяй.

– Нижайше прошу извинить меня, ваше сиятельство…

Лакей струхнул и поспешил смыться в полутьме.

– Что это вы с мальчиком не поделили? – спросила Глафира, когда они в компании двух пожилых пар поднимались по ступеням, при ярком свете нескольких масляных фонарей.

– Пустяки…

Со стороны входа звучала бравурная музыка, доносились волнующие запахи закусок. Нынешняя карусель обещала стать такой же замечательной, как и предыдущая. Недаром князь Антиох Санкович, генерал-поручик в отставке и Предводитель губернского дворянства в одном лице, объявил о своем стремлении стать первым городским головой, дабы принести народу настоящую пользу. Теперь уж он не поскупится, ублажит будущих выборщиков как следует.

Скоро, скоро уж съедутся в Епанчин рифейские дворяне, чтобы избрать в должном порядке исправников и депутатов в разные губернские комитеты, заседателей земского и уездного судов, а также и повеселиться знатно, с пиром и танцами. И городского голову впервые назначить, всем миром.

Впрочем, за неделю до выборов намеревался дать бал с голландским фейерверком в своем городком доме и второй претендент, управитель казенных заводов Петр Дидимов, барон и видный меценат. Хоть высокое дворянское звание получил он не так давно, лет пять всего, однако по заслугам перед Отечеством.

В большом зале было уже весьма людно. Асессоры, подпоручики, экзекуторы и прочие зеленые юнцы, не набравшие достаточно средств на сносный наряд и потому в одних лишь масках на пол-лица, крутились около девиц и зазывали их на танец, но мамаши морщились и высматривали гостей побогаче. Были тут, впрочем, и серьезные люди. Тихону удалось распознать пузатого генерал-прокурора Межевого департамента, который обрядился в непокорного башкира, а усы сбрить не потрудился. Получилось так смешно, что поэт едва не рассмеялся в голос.

Тут им с Глафирой пришлось ненадолго расстаться, чтобы привести себя в согласие с задуманным обликом.

В уборной Тихон наткнулся на троих вельмож, которые с помощью лакеев переодевались в приличествующую одежду. Он раскрыл саквояж и разложил на низком столике Анакреонтову хламиду, сандалии и венок, а также непременную картонную маску с тесемками.

– Un beau camouflage, – одобрил его выбор генерал-губернатор, князь Хунуков. Вокруг него сгрудилось сразу несколько лакеев, помогавших хозяину переодеться. – Vous la avez fabriqué personnellement?[9]

– Э-э… – смутился Тихон, удивленный интересом такого важного человека к своей персоне. – Non, la couturière a tâché[10]. Впрочем, до вашего бостанжи мне ох как далеко, эффенди.

Князь хмыкнул, бряцнул щеголевато турецким ятаганом и напялил красно-зеленую маску, став неотличимым от обыкновенного подручного османского паши. После Хунукова приветствовать графа Балиора подошли также попечитель народного училища и контролер Почтовой управы, все с одобрительными речами. Тихон недоумевал.

Интересно, кто из них обронил на кресле душистую записку со словами: «Мужчина, притащи себя ко мне: я до тебя охотна»? «Если бы мне такую Манефушка написала, я бы помер от счастья», – вздохнул поэт.

По счастью, переодевание его скоро подошло к концу, и он смог наконец покинуть душную уборную и присоединиться к гостям. При этом он стал свидетелем, как в Собрание вошла семья Петра Дидимова – жена заводчика, его дочь, сын и племянник.

При виде поэта они как будто споткнулись, а Манефа даже сверкнула глазами, хотя опознать с ходу в Анакреонте Тихона они вряд ли могли. Впрочем, разве по массивной фигуре… Тот уже собрался в одиночестве скрыться в толпе и припасть к столу с яствами, как его выручила Глафира и повлекла прочь от вельмож.

– Ишь, уставилась, – прошипела она в чей-то адрес.

Один из краев бальной залы украшали с недавних пор две «античные» колонны из каррарского мрамора, заказанного Санковичем год назад в Италии. Установили же их в прошлом месяце, специально для скромников – за колоннами удобно было скрываться, а также подпирать их с небрежным видом ловеласа, выбирающего очередную жертву.

Украшала залу также замечательная ваза из кушкульдинской яшмы. Тихон вспомнил, как лет десять-двенадцать назад Акинфий показал ему невзрачный камешек, найденный в походе, а потом смочил этот обломок водою – и как засверкал он словно алмазный! И кстати, оказался непомерно тверд, стекло царапал.

Не один год, по слухам, мастера вазу яшмовую вытачивали.

С того места, где пристроились поэт с девушкой, оркестра почти не было видно. Взгляд перегораживали спины господ, широкие юбки дам и снующие между гостями лакеи. Ходили слухи, князь Хунуков намерен завести в Епанчине оркестр из одних только охотничьих рогов по примеру обер-егермейстера Нарышкина, но пока этого не случилось и выступали привычные инструменты.

– Вам нравится мой наряд, господин поэт? – спросила Глафира и легким вращением подняла слегка полы сарафана. На лице у нее была розовая маска с серебряными блестками.

– Прелестно. На менуэт и бычок не приглашаю, а вот о первом полонезе не забудьте.

– Бычка я и сама не умею станцевать, а крестьянкою вырядилась, – самокритично заметила девушка. – Пойду матушке покажусь. – И она отправилась приветить родителей, которых заметила среди гостей.

Тихон воспользовался моментом и отнял у проходившего лакея чашку левантского кофею с вишневым пирожком, по кусочку буженины и лимбургского сыру прихватил. И еще собирался, да лакей улизнул. По полу порядочно задувало из открытых дверей в сад, так что граф Балиор скоро почувствовал потребность согреться и одну за другой осушил две рюмки шалфейной водки, что рядками выстроились на пристенных столиках и властно манили господ.

Оделся бы Мольером, так не пришлось бы в сандалиях на босу ногу щеголять!

Поэт принялся высматривать среди входящих в залу гостей кого-нибудь из знакомых и приятелей, но все, как назло, обрядились в невероятные одежды и спрятали лица за масками. Фигуры их также, понятно, искажали всевозможные балахоны, рейтузы, длиннополые плащи, шотландские юбки и прочие кунштюки. Одна девица моментально привлекла внимание графа Балиора, и судя по плотной толпе молодых людей, некоторые и вовсе без всякого машкерада, это была Манефа Дидимова. Обрядилась она примерно как Тихон, и у того перехватило дыхание – никого больше в хламидах и тогах не виднелось!

– Цирцея, – пробормотал поэт, – истинно Цирцея.

Манефа тем временем осмотрелась и что-то приказала пажу, повсюду бегающему за ней. Тот вытянул руки и раскрыл перед носом госпожи серебряную табакерку. Даже от Тихона виден был блеск каменьев, украшающих безделушку.

Поэт решил, что ему тоже сейчас не помешала бы щепотка доброго табаку, чтобы утишить сердцебиение. Но Анакреонт и вест-индская трава эстетически никак не совмещались, потому он и оставил кисет в кармане обычной одежды.

Музыканты принялись играть подготовительные такты, и Тихон переключил внимание с королевы бала на поиски «крестьянки» Глафиры. Собрание быстро организовывалось. Зрелые матроны легко отдавали девиц в руки молодых людей, те также не зевали и старались ухватить объект поярче – природная краса пряталась от них за масками, и других ориентиров не оставалось. Люди посолиднее предпочитали пока переждать, дать оркестру разойтись и заодно согреть собственные кости теплым вином из Токая или кофеем. А самые старшие представители дворянства и вовсе двинулись наверх, в ломберные комнаты.

Тут наконец самые знатные господа и дамы, возглавляемые губернатором с супругою, составили десяток пар и принялись манерно кланяться и воздевать руки в менуэте. Тихон применил это время весьма творчески – вкусил пирожок с курицей и опорожнил еще один сосудец с можжевеловой водкой.

– Вы никак потерялись, поэт? – услыхал Тихон вкрадчивый вопрос и чуть не поскользнулся от неожиданности на вощеном полу.

Пока он любовался менуэтом и высматривал барышню Маргаринову, вся Манефина процессия очутилась подле него! Кадеты, пажи, наследники несметных состояний и прочие, прочие в обликах пирата, индейца, египтянина, купца и даже кизляр-аги взирали на него с откровенной неприязнью, едва прикрытой масками.

– Я Цирцея, а вы? Может быть, Алкей? Или сам бесподобный Вергилий?

Тога на Манефе была пошита из роскошного глазета. Пусть и несуразно, зато очень красиво.

– М-м… Федр.

«Анакреонт» застрял у Тихона в глотке. Уж если девица Дидимова представляет римлян, и ему нестерпимо захотелось стать одной с нею нации. Недаром же она намеком предоставила ему выбор, назвав греческого и римского поэтов.

– Восхитительно! Так мы с вами соплеменники.

Она в некотором нетерпении покрутила головой, словно отгоняя от себя прихвостней, и вновь воззрилась на Тихона. Новые танцоры тем временем уже почти все заняли места посреди залы и приготовились начать полонез. Музыканты ждали только Манефу Дидимову с ее избранником.

– Олух какой-то, – презрительно молвил кизляр-ага. – Госпожа, позвольте мне составить вам пару.

– Мне казалось, вы танцуете, господин поэт, – не обратив на «турка» внимания, с нотками недовольства проговорила Манефа.

– Да, сударыня, – охрипшим внезапно голосом ответил Тихон и шагнул к ней, отклеившись наконец от колонны, чтобы подставить даме локоть.

На втором же шаге он замер в столбняке, потому как заметил наконец Глафиру, которая торопилась к нему со стороны второй колонны. И что она там делала? Похоже, девушка также увидела, что творится около ее кавалера и как он уже готов увлечь Манефу в центр залы, потому что резко остановилась и уперла руки в бока. Глаза ее в прорези маски сверкнули никак не хуже брильянтов на Манефиной табакерке.

– Ну же, Федр, идемте! Tout seulement de nous attendent[11].

Как в тумане, Тихон прикоснулся к Цирцее и сквозь головокружение от ее духов и теплой близости ее руки, чуть не падая на ослабевших ногах, повлек партнершу к другим парам.

Хвала учителям кадетского корпуса, что вдолбили в Тихона манеры по самую макушку! Ведомый единственно музыкой и чувством такта, почти ничего не видя в окружающих цветных разводах, в которые превратились наряды гостей, молодой поэт упоенно вел даму согласно всем правилам полонеза. Даже ни разу не наступил ей на ногу и не толкнул соседнюю пару, что было удивительно.

– Вы почитаете мне свои новые стихи, Федр? – с усмешкой шепнула ему девушка, приблизив к уху розовые губки. – Только не те, что в столичных журналах печатают, а запретные.

– Неужто басни? – выдавил Тихон при ответном движении.

– Кому басни, а кому и правду, – плотоядно облизнула губы Манефа. – Покажете мне, каково быть вашей Иппокреною?

– Сегодня? – не чуя себя от восторга, спросил Тихон. Сердце его заполошно стучало. – Но как же? Гости, отец ваш, лакеи повсюду… L'enchanteresse![12] Как я посмею коснуться вас, Цирцея?

– Подымайтесь через два часа на третий этаж, когда все упьются и сомлеют. Там и поглядим, на что вы осмелитесь.

Время танца промелькнуло будто мушкетная пуля. Манефа, розовая и слегка растрепанная, манерно поклонилась Тихону и благосклонно приняла ответный поклон, а затем позволила отвести себя к мрачным ухажерам. Там Тихона оттерли от объекта страсти и принудили искать утешение в бокале фронтиньяка.

Так поэт сумел очухаться и здраво рассудить, что нынешняя карусель – что-то необыкновенное, и прежние в подметки ей не годятся. Молодая кровь горячо стучала у него в висках и вообще клокотала в сосудах, требуя немедленных поступков или хотя бы повторного танца.

Однако музыканты дали гостям передохнуть и наигрывали что-то незнакомое, да еще на модных рожках, под которые танцевать было непривычно.

– Так-то вы держите свои обещания, сударь? – услышал он холодный вопрос.

Прямо перед ним стояла Глафира и обмахивалась китайским веером.

– М-м-м… Я честно старался отыскать вас, Глафира Панкратьевна. Поверьте, отказаться было никак невозможно, репутация госпожи Дидимовой могла бы пострадать. Это было бы непорядочно, отказать ей в танце.

Девушка решительно развернулась, чтобы уйти.

– Позвольте пригласить вас на второй танец! – запоздало воскликнул Тихон.

– Нет, я уже приглашена. Но о третьем подумаю…

Пока Тихон разгонял туман в голове, что выражалось в активном распитии вина, карусель вошла в полную силу. Контрданс он не танцевал, а потому благополучно пропустил его, хотя и подвергся активному натиску нескольких девушек, которые в сопровождении мамаш медленно проплыли мимо него.

Тут седовласый Робин Гуд с луком за спиной остановился рядом с поэтом и обратился к нему со словами:

– Прочитал вашу заметку, сударь, с превеликим интересом.

– Господин Берцов? – Тихон узнал писклявый голос Председателя губернской Комиссии о строении дорог. – Вольно же вам увлекаться подобными пустяками!

– Не скажите, – покачал тот головой. – В нашем государственном деле всякие сведения полезны, особливо такого необычного свойства. Кое-кто в купеческом сословии уже подумывает придержать денежки, а не ассигновать их на постройку дорог. Нехорошо получается.

– Я не верю в марсианцев, – убежденно заявил поэт.

– Et est bon![13] Кому они надобны, эти мифические летуны с огоньками? Как бы Государыня внимания на вашу писанину не обратила, вот что меня тревожит. Князь Хунуков уже лично ознакомился и мне свое мнение высказал… Каково тратить его драгоценное время на вымыслы? От лукавого все.

Тихон отставил бокал и постарался привести в порядок мысли, прыгавшие с Манефы на Глафиру, а теперь еще и на проклятых марсианцев. Пришлось для верности потереть виски. Дурацкие лавровые листья ерзали на черепе, отчего нестерпимо хотелось сорвать их и от души почесаться! Даже в парике так худо не бывало.

– Что-то я не соображу, господин Берцов, к чему вы ведете. Вам бы лучше к Матвею Степановичу Толбукину обратиться, это он мне расследовать дело поручил и наказал, каков должен быть матерьял. С него и спрос.

– Господин Толбукин, как бы понятнее высказать, о благе газеты печется и читателей, для него лишь бы страсти возбудить, да общественное мнение взбаламутить. Ишь, марсианцев изобрел!

– А мне казалось, этот достойный человек мыслит государственно, оттого и должность занимает по праву… К тому же люди будто бы видели воздухолет.

Председатель с кем-то раскланялся, отмахнулся от чьего-то призыва и возобновил туманную беседу с поэтом:

– По праву только Государыня на месте, – заговорщицки хмыкнул он. – Прочие же воле ее подвластны и во всякий момент с кресла слететь могут. А что видели, так у нас людишки и чертей видят, как напьются до полусмерти.

Недоброй памяти Антипка Рогачев тотчас всплыл у Тихона в памяти. Чудом этот Антихрист не пожег Епанчин и окрестные имения, мимо со своим «войском» протопал. Отец рассказывал, что крестьян в тот год от него убежало душ двадцать, все как один ленивые пьяницы. Впрочем, сомнительно, чтобы Берцов старался вызвать у собеседника именно такие соображения.

– Ладно, вот вам мнение губернатора Хунукова, сударь, – без обиняков заговорил Председатель.

Как видно, он отчаялся пробиться сквозь тугодумие Тихона. Откуда было ему знать, что мысли и чувства поэта сейчас прямо-таки кипят после мимолетной беседы с Манефой, а все прочее в этой зале кажется ему жужжанием надоедливой мухи?

– Вы в своей заметке положительные аргументы привели, от Невтона и прочих светил иноземной науки. Однобоко просветили, скажу я вам. Так вот надобно и противуположное мнение захватить, от российской науки и духовенства, так сказать. Не все же на Невтонах зиждется, и наши доморощенные ученые и святые отцы прозревать суть явлений могут.

– Так мне надо марсианцев дезавуировать, – догадался Тихон. – Я ведь и Ломоносова цитировал, а не только Невтона. А как же господин Толбукин? Что на мою отсебятину скажет?

– С ним поговорят на эту тему, – заверил Берцов. – Вам же денежки не помешают, сударь? И стихотворение в довесок напечатаете… Приличное, – добавил он многозначительно.

– Я решил оставить стихоплетство и посвятить себя целиком благоустройству имения. От того же лукавого эти стишата.