Скучные люди

Скучные любезники особенно часто встречаются между дилетантами и любителями художеств. На сто из них вряд ли найдутся трое, которые в самом деле любят искусство бескорыстно; остальные любят только вертеться в тени, бросаемой жрецами искусства. Едва выступит какое-нибудь имя, – они летят к нему, как ночные бабочки к огню. Артисты, большей частью, народ капризный и взыскательный; чтобы держаться в их обществе, надо по крайней мере быть любезным; и вот, носясь за художником как мелкорыбица за акулой, дилетант вертит хвостиком во все стороны, устилает его путь бледными цветами жиденького своего красноречия, воскуривает фимиам[4], расточает похвалы, превозносит до небес каждое его слово, изумляется и приходит в восхищение от каждой мысли.

Некоторые артисты не находят таких людей скучными (я уже говорил вам, что скучный человек – существо относительное); другие избегают любезника, как заразу.

Коснувшись дилетантов-любезников, несправедливо, даже неделикатно было бы оставить без внимания особь прекрасного пола. Дамы так любезны! По положению своему, дамы не могут преследовать артистов с тою настойчивостию, как мужчины (бывают случаи, но это исключение). Вообще говоря, дамский пол чувствует сильное инстинктивное влечение к художеству вообще и знаменитостям всякого рода в особенности (Боже мой! один Марио сколько выслушал любезностей! до сих пор, я думаю, он очнуться еще не может).

Но здесь собственно речь о дамах, которых не столько увлекает любовь к художеству, не столько пленяет личность самого артиста, сколько томит желание посидеть tête-à-tête[5] с знаменитостию и побеседовать с умным человеком.

Вас неоднократно звали в дом; хозяйка дома, через своих друзей и знакомых, давно изъявляла желание видеть вас в своей гостиной. Вы являетесь. Хозяйка дома по большей части дама средних лет. Она предлагает вам стул подле себя; вы садитесь. После обычных общеупотребительных фраз, начинается разговор об искусстве; вы артист, нельзя же иначе!

– Вы вероятно, больше всего любите литературу… не правда ли?… говорит дама, обворожительно улыбаясь и слегка прищуривая глазки.

– Да, сударыня, литература, – мой предмет…

– Да, литература! да! это такое благородное искусство! C'est si agréable! ça élève l'âme![6]… Донизетти… Бетховен… Варламов… У меня племянник, который… Да, музыка! вы, конечно, любите музыку?…

– Очень!

– Не правда ли?… Ну…. ну, а живопись? c'est si agréable la peinture! n'est ce pas?[7] Рафаэль… Айвазовский…. c'est si beau![8]…

– О, конечно!

– Да, не правда ли?… Но ведь и скульптура также… Это искусство, которое… n'est ce pas?[9]… Микеланджело… Пимеонов…

И так далее.

Перейдем теперь к восторженным.

Вы спрашиваете: «Кто эта дама?» – «Очень милая женщина» отвечают вам: – «но только ужасно как éxaltée[10], – чересчур уж восторженна!»

Часто вот это что значит: у дамы огня или восторженности на пятнадцать копеек; но она хочет убедить вас, что у нее того и другого на сто рублей.

Такая дама неоспоримо принадлежит к категории скучных.

Вы говорите самую обыкновенную вещь; говорите, например, что угнетение возмутительно; дама делает прыжок, судорожно схватывает вашу руку и восклицает: «благодарю вас! о, благодарю!.. Я в вас не ошиблась!.. я знала, что вы благородно думаете! всегда знала!.. уверена была в этом!.. Да, угнетение, – это ужасно! это возмутительно, чудовищно! омерзительно!..» затем следует новый прыжок и новое пожатие руки.

Иногда впрочем, искренняя, неподдельная восторженность также скучна и утомительна, как и искусственная. Говорите вы о Короле Лир, – дама или барышня мечется, как пифия на треножнике[11]; читаете им стишки Мерзлякова: «ах, как мило! Charmant![12] Прелесть!..» Показываете картину знаменитого мастера: «превосходно! обворожительно! удивительно!» Развертываете литографию с изображением собачки: «мило! délicieux![13] прелесть!» Впрочем, с дамами и барышнями, – особенно хорошенькими, – редко бывает скучно; приходя в восторг (искусственно или естественно), они оживляются и кажутся тогда еще милее; вы любуетесь ими и это служит вам развлечением от скуки.

Но скажите на милость, что делать с каким-нибудь толстым господином или чахоточным юношей, который тормошит вас, дергает и вертит во все стороны, стараясь обратить внимание ваше на закат солнца или блеск месяца в воде? Куда деваться от тех господ, которые в клубе, в театре, и на гуляньях, кидаются вам на шею, осыпают вас звонкими поцелуями и с какою-то напыщенною торжественностию благодарят судьбу, доставившую им счастие встретиться с вами?

В отношении к восторженному, можно всегда руководствоваться таким соображением: чем больше выказывает он расположения к эффекту, тем меньше в нем искренности и, следовательно, тем больше шансов для скуки в его обществе. Восторженный всегда подвержен крайностям; у него никогда нет ни в чем середины: или все превосходно, изумительно, невероятно, непостижимо, божественно, очаровательно, – или все скверно, омерзительно и чудовищно гадко! Положиться в чем-нибудь на восторженного или верить ему, – нет возможности. Он подружился с вами, – вы делаетесь образцом человечества; завтра вы ему не понравитесь, – вы превратитесь мгновенно в последнего из смертных! Благословенны сто крат люди, восторженность которых умеряется врожденной робостью. Тут, по крайней мере, дело ограничивается тем, что на вас пучат сверкающие зрачки и тайком, украдкой жмут вам руку, как бы желая сказать: «я вас понял, понял!.. и вполне оценяю!..»

Самые опасные из них, опять-таки любители искусств. Боже избави встретиться с таким человеком в концерте, перед изящным зданием или в картинной галерее! Подхватив вас за руку, мечется он от картины к статуе, от статуи к какой-нибудь вазе, все щупает, ко всему прикасается, перебегает из залы в другую, и наконец, утомив донельзя и вас и себя, накричавшись, намахавшись руками и обратив на себя всеобщее внимание, падает он в кресло. Вы думаете, что все кончено, – ничуть не бывало; наблюдая вашего собеседника, вы невольно начнете себя спрашивать: зачем, например упав в кресло, выбрал он именно такое место, которое больше всего на виду? Почему, когда убеждаете вы его уйти, говоря, что надо, наконец, дать отдохнуть нервам, почему оттолкнет он вас рукою и расслабленно трогательным голосом повторяет: «Нет, нет… не уводите меня!.. дайте мне, дайте насмотреться на эту мадонну!.. О, Рафаэль! О, дивный урбинский юноша!.. О, божественный Санцио![14] – сын добродетельного старца Санти и ученик Пьетро-Вануччи – иначе: вдохновенного Перуджино!..» Зачем все эти фразы и зачем, когда произносит он их, глаза его перебегают от мадонны к толпе, от толпы к мадонне, и вся фигура его силится принять что-то меланхолическое, взволнованное и глубоко потрясенное?…

Не скучно ли все это?…

Но скучные люди из категории весельчаков, все решительно, должны бледнеть и меркнуть перед болтунами. Болтуны стоят на первом плане, и никто никогда не собьет их с почетного места.

Постараемся уловить главные оттенки этого семейства, – столько же многочисленного, сколько разнообразного.

Просто болтуны – люди, болтливость которых, ограничиваясь одним предметом, одною темою, разматывается постепенно, как клубок ниток; эти не так еще скучны; но вот другой разряд: это так называемые стрекозы. Болтливость последних не останавливается на одной мысли, но идет прыжками, скачет, как стрекоза, или рассыпается как быстрая игра на расстроенном фортепьяно. Пример: «были вы вчера в театре? видели Фанни Эльслер[15]?… Отлично! не правда ли? а?… Удивительно! Но надо, однако ж, быть справедливым: хорошо, конечно; удивительно хорошо, – но все не то, что Тальони[16]! Нет!.. Тальони – гений, гений первого разбора! Одна есть, была и будет! Помните ли, как она тогда бесновалась? Помните ли, что было за время! Впрочем, и то надо сказать: были мы тогда молоды! адски молоды!.. О, молодость! „О, моя юность! о, моя свежесть!“ как говорит Гоголь!.. Кстати: сейчас заходил к Базунову; видел последнее издание Гоголя: не скажу, чтобы понравилось; вообще, что касается до изданий, у нас пока еще… Вот и Г. говорит то же; я с ним вчера встретился… Каков, однако ж, уж полковник! а?… Счастливо служить! необыкновенно счастливо! Брат его, Пьер, служивший по штатской службе, до сих пор только коллежский асессор!.. Впрочем, сам виноват! Предлагали ему тогда отправиться с миссионерами, – отказался! К чему? Зачем? Он много проиграл через это… очень много!.. И, наконец, Китай уже сам по себе чрезвычайно интересен… Теперь эта война… и потом этот вопрос о чайной свободной торговле… Слышали вы что-нибудь об этом вопросе? Любопытно знать, чем все это кончится… Но мы вспоминали молодость, Тальони! Где-то теперь Тальони? Говорят, купила дворец в Венеции… Счастливая! О, Италия! Италия!.. Вы не думаете ехать? Все едут! и мне хочется: не знаю, что удерживает, решительно не знаю! Думаю, всему виною та неподвижность, который все мы, русские, так подвержены… Тяжело как-то расставаться с своими привычками, местами, где родился и вырос… Когда я жил в деревне… У меня деревня в Тамбовской губернии, – тогда, поверите ли…» и т. д.

Приемы болтунов так же разнообразны, как они сами. У каждого болтуна своя метода, свой способ приступить к делу.

Самая обманчивая метода у болтунов с церемониями. Такой болтун, ворвавшись к вам в кабинет смело и решительно, скорчивает вдруг испуганную физиономию, становится на цыпочки и бросается назад к двери, со словами:

– Ах, Боже мой! я помешал вам!.. Никогда не прощу себе этого!.. Впрочем, я на секунду… на одну секунду… вы заняты?…

– Да, немножко…

– Ну, так и есть, я это знал… я только мимоходом… я вам не помешаю…

До сих пор ничего; есть еще надежда освободиться от посетителя: но этим обыкновенно не кончается; вошедший господин просит позволения выкурить папироску, – одну единственную папироску. Вы позволяете, – и с той минуты вы пропали! Изъявив согласие на курение папиросы, вы задели слабую пружину, державшую язык болтуна на привязи; клапан раскрылся, колесо завертелось, и остановится тогда только, когда истребится весь запас вращающей силы.

Бесцеремонный болтун гораздо лучше. Он подлетает на всех парусах, неожиданно поворачивается бортом и разом выстреливает всеми своими орудиями. Лучше даже так называемые перебойщики и торопыги, которые не дают произнести слова, перебивают вашу фразу и предупреждают мысль. Вы говорите:

– Я был вчера…

– В балете?…

– Нет…

– В опере?

– Нет… в Александрийском театре, давали…

– «Горе от ума»?…

– Да; не скажу, чтобы я остался доволен…

– Гриневой?

– Нет…

– Каратыгиным?

– Нет; общим расположением ролей…

Или:

– Я слышал, будто Кукольник…

– Написал новую драму?

– Нет…

– Едет в Землю Донских казаков?

– Вовсе нет…

– Переменил квартиру?

– Да…

– Я только что хотел сказать об этом!

Рядом с перебойщиками поставим тех, которые спешат выразить сомнение в том, о чем вы вовсе даже и не думали.

– Знаете ли, что Бабакин…

– О, это неправда!

– Как неправда?

Да, неправда; я знаю это из верных источников…

– Что ж вы знаете?

– Что он едет за границу!

– Я вовсе не о том: Бабакин сломил себе ногу…

– Ба! это для меня новость!

Примкнем тут же попугаев, начинающих болтовню свою повторением того, что вы уже сказали:

– Хороший обед отличная вещь, когда не дорого стоить.

– Да, да, конечно, когда не дорого стоит!

– В Петербурге переменчивая погода…

– О, да! еще бы! ужасно переменчивая погода; этим Петербург отличается; иначе, впрочем… и т. д.

Можете проговорить самый длинный период, можете высказать и уяснить вашу мысль, попугай не преминет повторить ваш период, не преминет обойти кругом вашу мысль прежде, чем приступить к изложению собственной.

Трудно встретить также что-нибудь убийственнее болтуна, одаренного большою памятью, читающего сплошь и рядом все, что является в печати, и помнящего все то, что говорили ему от колыбели до вчерашнего дня включительно. Он может найти себе достойного товарища только между болтунами с загвоздкою, то есть теми, которых поражает один какой-нибудь случай, мысль, личность, новость или происшествие.

Мозг последних должен представлять подобие греческой губки, которая всосет вдруг то, к чему прикоснется, не оставляя уже места ни для чего другого. Благодаря таким лицам, сколько прекрасных мотивов сделались скучными, сколько стихов приелось, сколько замечательных случаев потеряло интерес.

Болтун с загвоздкой ничем особенно не интересуется; его поражают в одинаковой степени новое лицо, открытие, глупый анекдот, важное политическое событие, забавное происшествие, несчастный случай. Как дурень с писаной торбой, носился он повсюду, в свое время, с газом, пароходством, электрическим освещением, кометой и проч. Приезжает, наконец, Рашель[17] в Петербург, – он все забыл, чему так сильно накануне еще поклонялся; Рашель поглотила его всего; он ни о чем больше не болтает и не помышляет. Где бы вы его ни встретили, он всюду рассказывает анекдоты о знаменитой актрисе, описывает ее парижский отель, сообщает вам имена ее поклонников, декламирует стихи Расина[18] и болтает о Феликсе и о брильянтах сестры его[19]. После представления «Полиевкта»[20], он бегает несколько дней сряду с распростертыми руками, глазами, глупо воздетыми к потолку и повторяет ни к селу ни к городу: «Je crois! je crois!»[21] Говорите такому человеку об ужасах войны: «да, это ужасно! возражает он: – все остановилось: даже самые театры теперь закрыты!» Касаетесь ли вопроса о крестьянах: «Да, Г. так же думал, как и вы: что же вышло из этого? он совсем разорился; теперь не на что даже взять билет в театр…»

Существуют еще болтуны безмозглые или с осечкою; это те, которые суются говорить о чем угодно, но никогда не досказывают своей мысли, даже фразы: «– Позвольте, позвольте… оно конечно… но… Позвольте: я не могу объяснить вам теперь в чем дело, не могу… но первый раз, как мы встретимся с N*, я непременно заведу речь об этом предмете, – и вы увидите, увидите!!..» или: «О, нет, это совсем не то; позвольте вам сказать: совсем не то; вы несправедливы, потому что… Ах Боже мой, что же я хотел сказать?… Позвольте… сейчас…. Да!.. Нет, впрочем… не то… фу, черт возьми, как это неприятно!.. Вот, вот!.. Нет, опять не то… что же такое сделалось со мною?…» Или: «Послушайте! начинает он с горячим убеждением: – послушайте; наш век имеет то преимущество перед другими, что… гм! гм!.. что при существующем развитии умов… гм! гм!.. (легкая осечка), можно надеяться… следует даже непременно надеяться… (жар убеждения заметно охлаждается)… что… если взять в соображение… гм! гм!.. если взять в пример…» (молчание). Пружина, вращавшая колесо, лопнула и колесо остановилось.

Пора впрочем и нам остановиться.

III. Унылые

Унылый человек уже сам по себе не может быть веселым. Он может представлять соединение всех возможных добродетелей, может быть очень умным, ученым и образованным, но даже и в таком случае, не лучше ли ему сидеть дома, одному, или в своем семействе или в тесном кругу знакомых? Стоит только человеку с унынием пуститься в свет, зажить общественною жизнию, – он, не смотря на весь свой ум и добродетели, легко превращается в «скучного».

Унылые люди бывают здоровые и больные. Первые меньше скучны. Они, по большей части, занимают в обществе роль пассивную: придут, сядут, молчат, пыжутся, вперяют на все и на всех грустный взгляд и вздыхают более или менее выразительно. Вторые решительно невыносимы!

Встречаясь с человеком посторонним, какое вам дело, скажите на милость, что у него болит печень, расстроены нервы, колет под ложечкой или худо варит желудок? В праве ли он изливать на вас свою желчь, надоедать вам рассказами о своих недугах или выказывать перед вами раздражительность? Часто в оправдание такого человека, вам скажут: «– Он мизантроп, меланхолик или желчный…» Но опять таки, позвольте вас спросить, какое мне дело до всего этого? Сиди он дома, когда так, дома сиди или ступай в больницу…

Нет возможности сортировать унылых сообразно с состоянием их здоровья или по степеням и характерам их болезней; мы никогда бы не кончили. Будем брать наобум целыми классами и ограничимся общими чертами.

Для начала возьмем хоть: самолюбивых и раздражительных.

Из первого отдела выставим вперед любой субъект. Вы видите: он молод, холост, свеж, имеет состояние и даже не дурен собою; чего еще надо? «Он должен быть совершенно счастлив!» говорите вы. Ничуть не бывало; вам только так кажется. Вступите с ним в разговор. Вы убедитесь, что это существо истинно достойное состраданья: весь он, с головы до ног, представляет одну сплошную рану самолюбия; самолюбие проникло даже в мозг костей его и изъело; самые кости; с какой стороны ни прикоснитесь, его корчит, ему больно и он страдает.

Вы не прочли последнего его фельетона, последней статейки или библиографического замечания, он страдает; прочли, но не говорите о них, страдает; хвалите, – он устремляет на вас подозрительно испытующий взгляд, видит косвенный намек, иронию в самом искреннем суждении, и снова страдает. Вы печатаете о нем статью, сравниваете его с Пушкиным, Лермонтовым, Кольцовым; он сухо благодарит вас; «что с ним?» думаете вы. В списке великих имен, с которыми сравнивали вы его, забыли вы Грибоедова; он недоволен таким пропуском, и страдает.

Имя его помещается в начале объявления, это кажется ему слишком уж резким, слишком заметным, – страдает. Помещается имя его в средине, недовольно заметно, – страдает. Поместите имя его неумышленно в конце: явный знак пренебрежения к личности и неуважения к таланту, – страдает! Статуэтки его собратьев рисуются на окнах магазинов; его статуэтки не имеется, – Боже, как страдает!

Но в этих корчах раздраженного самолюбия, есть еще смысл по крайней мере; человек этот хоть что-нибудь да сделал; может казаться ему, следовательно, что труд его не оценен по достоинству, что на него мало обращено внимания, и он страдает основывая все-таки на чем-нибудь свои страдания.

Но как назвать людей, которые ровно ничего не сделали, – не написали даже фельетона, и между тем представляют точно так же одну сплошную рану самолюбия?

Вы говорите о вашем сапожнике, им кажется что вы на них намекаете; ничего не говорите, не думаете даже о них, – страдают. Оказываете им важную услугу; прекрасно; они принимают ее с благодарностию; но мысль, что они одолжены именно вами, не дает им покоя, и снова их коробит. Вы женитесь, делаетесь отцом семейства, получаете наследство, добиваетесь места, лишаетесь жены, награждены чином, все это задевает их за живое, и они страдают; короче сказать, не знаешь, с какой стороны приступиться!

Но это еще ничего; встречаются особы, которые распространяют свое самолюбие не только на то, когда дело идет о их коже или личности, но решительно на все, что хотя сколько-нибудь к ним приближается, что входит в круг их жизни, быта и понятий.

С сокрушенным сердцем должен сказать, что в этой категории скучных людей по преимуществу, не последнюю роль занимают особы прекрасного пола, – матери семейств, владелицы дач, собственных домов, деревень, – словом имеющие какую-нибудь собственность, – хоть бы даже собственность заключалась в моське. Положим, вы встретились с одною из таких дам. О чем ни заговорите, ей непременно кажется, что вы подпускаете шпильку. Дом ее сыр и холоден, – вы говорите о тепле, – даже ничего не говорите, только потираете руками, – шпилька! Дама москвичка; вы говорите с увлечением о Петербурге, – шпилька, и в добавок еще, шпилька, подающая повод к скучному и бесполезному спору. Вы хвалите военную службу, – шпилька: сыновья дамы служат по штатской; хвалите штатскую службу, – дама раздражается: сыновей ее обошли чином. У дамы куча родственников; между ними находятся помещики, чиновники, великие мужи и мелюзга, богатые и бедные, пьяницы и шулера; обдумывайте и взвешивайте каждое ваше слово говоря вообще и о помещичьем сословии, о чиновниках, шулерах и проч. Дача дамы в Сокольниках или на Крестовском, – говорите о Сокольниках и Крестовском как о священных рощах. Дом дамы на Вшивой горке[22], – с уважением относитесь об этом переулке; дама переехала на Никольскую, – Никольская делается тотчас же первою улицею столицы. – «Неужто, думаете вы, все, что приближается к этой даме, лучше того, что у других людей? Неужто в самом деле, башмачник, у которого заказывает она башмаки себе и детям, лучше других башмачников? Горничная ее красивее и ловче других? Лошади сытее других лошадей? Дети умнее и воспитаннее других детей? Староста ее честнее и проницательнее других старост? Виды ее деревни краше других видов? Обои ее гостиной привлекательнее других обоев? И неужели даже, вчерашний ее знакомый лучше моего знакомого, которого знаю я десять лет?…» Непременно все это должно быть лучше! Если б дама могла согласиться спокойно и без раздражения, что то или другое хуже у нее, чем у вас, – она не была бы тогда скучною.

Переход от самолюбиво-щекотливых к раздраженным так мал, что почти незаметен. Симптомы у них одни и те же. Форма последних несколько разве грубее и в основании их недуга скрывается может быть больше зависти и меньше терпимости, чем в первых.

При всем том, однако ж, если взять самую самолюбивую личность, и противопоставить ей, например, раздраженного без воспитания, разница между ними выйдет несоизмеримо огромная. Такому человеку ровно ничего не стоит произнести с особенной интонацией: – «Вы врете!» когда не нравится ему ваша мысль. Вы скромно сознаетесь, что ощущение изящных искусств вам больше по сердцу, чем греческий язык; если только раздраженному нравится греческий язык, и он круглый невежда в деле изящных искусств, – он скажет не обинуясь[23]: – «Вы чушь порете! так могут говорить одни неучи!» и проч., и проч. Вам нисколько не легче, когда вам скажут: – «Не сердитесь на него, что он так… все это происходит, поверьте, от боли в печени и ревматизма…» Снова повторяю: таким людям место не в обществе, а в больнице.

Существуют еще раздраженные в таком роде: К* (вы это наверное знаете), весь не стоит десяти копеек; между тем, приятели или добрые люди хлопочут за него, отбивают себе пятки в приемных сильных мира сего, и выхлопатывают ему место с восемью стами рублей серебром жалованья. Не возмутительно ли видеть, что К* продолжает все-таки раздражаться; К* недоволен; страшно недоволен и местом, и товарищами, которые за него хлопотали; он изливает на все и на всех яд желчи, мечет огнь и пламя, осуждает свет в коварстве, людей в злобе и черной неблагодарности. Кроме названия скучного человека, не заслуживает ли еще К* названия грубой скотины? Непременно заслуживает!

Избави вас Бог, почтенный читатель, иметь в числе ваших знакомых или родственников одного их этих нетерпимых. Положим, что таковой найдется; подвергните его испытанию, чтобы убедиться, что нет на земле существа более несносного и менее позволительного. Положим, предлагаемая статья пришлась ему не по вкусу; покажите ему только вид, что вы ее читали. Он разбранит автора, разбранит журнал, достанется даже, ни за что, ни про что, всему русскому книгопечатанию; мало того, сами вы рискуете получить неприятность; он скажет, что одни ограниченные люди могут тратить время на чтение такого вздора, что вы человек без вкуса, без такта, без чутья, и проч. Если такой нетерпимый ваш муж (о, да спасет вас небо от этого, моя милая читательница!), – он, чего доброго, вырвет даже книгу из рук ваших и вышвырнет ее за окно. Хорошо еще, если этим кончится.

Между раздраженными, часто, впрочем, попадаются субъекты, которые, относительно говоря, почти безвредны; то, по большей части, люди очень робкие, не смеющие высказывать своей раздражительности, но тем не менее наводящие невыносимую скуку уже одним свои присутствием и унылой физиономией, которая, заметьте, всегда бывает желтою и всегда странно как-то передергивается.

Другие позволяют себе раздражаться, но не против вас, а только в вашем присутствии, против жены, детей, и чрез то самое ставят вас в безвыходно-фальшивое положение; известно, что в таком положении человек испытывает всегда невыносимую скуку.

Вас позвали обедать. Подают суп; внезапно хозяин дома бросает ложку.

– Это черт знает что такое! восклицает он, обращаясь к жене: ты, душа моя, ни за чем не смотришь… Этот повар мерзавец!.. я ему надаю пощечин!.. Это, наконец, твое дело смотреть…

– Но, друг мой…. возражает сконфуженная хозяйка дома.

– Но, душа моя, вскрикивает муж: – повторяю тебе, это черт знает что такое! Если ты не намерена заниматься хозяйством, так ты скажи лучше… Иначе… это…

И пошла перепалка, от которой у вас каждый кусок колом становится в горле.