Отрывки из воспоминаний – своих и чужих

Он сам вывел меня из затруднительного положения.

В тот же день, – я еще не выходил из кабинета, – вдруг слышу за собою глухой и злобный голос: «Николай Николаич, а Николай Николаич!» Я оглянулся: у двери стоит Миша, с страшным, потемневшим, искаженным лицом. «Николай Николаич!..» – повторил он (уже не «дяденька»). «Чего тебе?» – «Отпустите меня… сейчас!» – «Что?» – «Отпустите меня, а то я бед наделаю, дом подожгу или кого зарежу. – Миша вдруг затрясся. – Велите мне мою одёжу возвратить, да телегу дайте до шоссе довезти, и денег какую ни на есть малость дайте!» – «Да разве ты чем недоволен?» – начал было я. «Не могу я так жить! – закричал он во всю голову. – Не могу я жить в вашем барском треклятом доме! Мне гадко, иве совестно так спокойно жить!.. Как это только вы выносите!» – «То есть, – перебил я в свою очередь, – ты хочешь сказать – без вина жить ты не можешь…» – «Ну да! ну да! – закричал он опять, – только отпустите вы меня к моим братьям, к моим друзьям, к нищим!.. Прочь от вашей дворянской, приличной, противной породы!» Я хотел было напомнить ему об его клятвенных обещаниях… но исступленное выражение Мишина лица, его сорвавшийся голос, судорожный трепет всех его членов – всё это было так ужасно, что я поспешил отделаться от него; объявил ему, что ему сейчас выдадут его платье, заложат ему телегу, и, вынув из ящика двадцатипятирублевую бумажку, положил ее на стол. Миша начинал, уже с угрозой наступать на меня – но тут вдруг уперся, лицо его мгновенно перекосилось, вспыхнуло, он ударил себя в грудь, слезы брызнули из глаз и, пробормотав: «Дяденька! ангел! ведь я погибший человек – спасибо! спасибо!» – он схватил ассигнацию и выбежал вон.

Час спустя он уже сидел в телеге, снова одетый черкесом, снова розовый и веселый, и когда лошади тронулись с места, он гикнул, сорвал папаху с головы и, размахивая ею над головою, отвешивал поклон за поклоном. Перед самым отъездом он долго и крепко обнимал меня и лепетал: «Благодетель, благодетель… спасти меня нельзя!» Он даже к дамам сбегал и ручки у них перецеловал, на колени становился, взывал к богу и прощенья просил! Катю я потом застал в слезах.

А кучер, с которым отправился Миша, вернувшись, доложил мне, что довез его до первого кабака на шоссе – и что там «они и застряли», стали угощать всех без разбору и скоро пришли в бесчувствие.

С тех пор я уже не встречался с Мишей, но окончательную судьбу его я узнал следующим образом.

VIII

Года три спустя я опять находился у себя в деревне; вдруг входит человек и докладывает, что меня спрашивает госпожа Полтева. Я никакой госпожи Полтевой не знал, да и человек, докладывавший мне, почему-то саркастически улыбался. На вопросительный мой взгляд он отвечал, что барыня меня спрашивает молодая, бедно одетая, и что приехала она в крестьянской телеге в одну лошадь и сама правила! Я велел попросить госпожу Полтеву пожаловать ко мне в кабинет.

Я увидал женщину лет двадцати пяти, в одежде мещанки, с большим платком на голове. Лицо простое, кругловатое, не лишенное приятности; взгляд понурый и немного печальный, движения застенчивые.

– Вы госпожа Полтева? – спросил я – и попросил ее сесть.

– Точно так-с, – отвечала она тихим голосом и не садясь. – Я вдова вашего племянника Михаила Андреевича Полтева.

– Михаил Андреевич скончался? Давно ли? Да сядьте, прошу вас.

Она опустилась на стул.

– Второй месяц пошел.

– И давно вы за него замуж вышли?

– Я с ним всего год пожила.

– Вы теперь откуда?

– Я из-под Тулы… Село там есть Знаменское-Глушково – может быть, изволите знать. Я тамошнего дьячка дочь. Мы с Михаилом Андреичем там и жили… Он у моего батюшки поселился. Всего год мы с ним пожили.

У молодой женщины слегка задергались губы – и она поднесла к ним руку. Казалось, она собиралась заплакать… однако одолела себя, откашлянулась.

– Мне Михаил Андреевич покойный, – продолжала она, – перед смертью наказал к вам съездить; беспременно, говорит, съезди! И сказал он мне, чтобы я поблагодарила вас за всю вашу доброту и чтобы передала вам… вот эту… эту самую вещицу (она достала из кармана небольшой сверток), которую он всегда при себе имел… И Михаил Андреевич сказал – если вам угодно будет принять это на память, – так чтобы вы не побрезговали… Другим, говорит, я ничем отдарить их… то есть вас… не могу…

В сверточке находилась небольшая серебряная чашечка с вензелем Мишиной матери. Эту чашечку я часто видал в Мишиных руках – и раз он даже сказал мне, говоря про одного бедняка, что, стало быть, он гол, коли у него ни чашечки, ни плошечки, – а у меня вот хоть эта есть.

Я поблагодарил, взял чашечку и спросил: какой болезнью умер Миша? – Вероятно…

Тут я прикусил язык… но молодая женщина поняла мою недомолвку… Она быстро взглянула на меня, потом потупилась, печально улыбнулась и тотчас же промолвила:

– Ах нет! это уж он совсем бросил, с тех пор как со мной спознался… Только здоровье его было какое?!. Потерянное совсем. Как бросил пить, так сейчас болезнь его и обнаружилась. Такой он стал степенный; всё отцу подсоблять хотел, по хозяйству, аль в огороде… или какая другая случалась работа… даром, что дворянского был роду. Только где сил взять?.. Тоже по письменной части хотел было заняться – часть эту, вам известно, он знал прекрасно; но руки у него тряслись – и перо держать он не мог как следует… Всё себя упрекал: белоручка, мол, я, никому добра не делал, не помогал, не трудился! Убивался он очень об этом о самом… Говорил, что народ, мол, наш трудится – а мы что?.. Ах, Николай Николаич, хороший он был человек – и меня любил… и я… Ах, извините…

Тут молодая женщина впрямь заплакала. Хотелось бы мне ее утешить – да не знал я, как.

– Остался ли у вас ребеночек? – спросил я наконец.

Она вздохнула.

– Нет, не остался… Да где уж тут! – И слезы полилась еще сильнее.

– Так вот чем разрешились Мишины скитанья по мытарствам, – завершил старик П. свой рассказ. – Вы, господа, конечно, согласитесь со мною, что я имел право назвать его отчаянным; но, вероятно, согласитесь также и в том, что он не походил на нынешних отчаянных, хотя, полагать надо, иной философ и нашел бы родственные черты между ним и ими. И там и тут жажда самоистребления, тоска, неудовлетворенность… А с чего это всё берется, предоставляю судить – именно философу.