П. Н. Дурново

Но если это превышение власти?

Третий элемент, из которого составлена не сложная полицейская натура:

– Сила отписки.

На этом стоит вся полицейская душа.

В этом всё полицейское воспитание.

В этом воспитывал высшую полицию первый департамент Сената.

Градоначальник делал распоряжение.

Обыватель на это распоряжение жаловался в Сенат.

Только наивный обыватель!

Умудрённый таких пустых бумаг не писал.

Он знал:

Бумагу, которую я напишу, Сенат пошлёт «для дачи объяснения» градоначальнику. А уж что там градоначальник-то про меня в своём «объяснении» Сенату напишет, – этого я не увижу никогда. Зачем же ещё, чтоб меня пред сенаторами срамили?

Потому и ценились «дельные» правители канцелярий:

– Который отписаться умеет.

Приведу для наглядности пример.

Фирма «Князь Юрий Гагарин» в Одессе имела какой-то мелкий вексель на какого-то торговца.

По обычаю, взыскание по векселю было передано какому-то мелкому ходатаю, еврею, – и, как всегда, чтоб избежать процедуры выдачи доверенности, вексель якобы был передан в собственность.

Поставлен безоборотный бланк.

– Взыскивай от своего имени.

Документ бесспорный.

Но у должника была рука в канцелярии градоначальника, тоже адмирала, г. Зелёного.

Градоначальник вызвал поверенного к себе.

И документ оказался уничтоженным…

Фирма «Князь Юрий Гагарин» подала жалобу на градоначальника в первый департамент Сената.

– Градоначальник разорвал вексель, переуступленный фирмой такому-то. Какое же доверие будет к фирме, если векселя её будут рваться.

Сенат препроводил жалобу градоначальнику для объяснений.

И «дельный» правитель канцелярии отписался.

К счастью, в Сенате, кроме сенаторов, есть и писцы.

Иначе простым. смертным никогда бы не знать, что творится там, на этом Синае, за густыми тучами великой канцелярской тайны.

Ветреные писцы иногда раздвигают эти тучи, и тогда мы можем любоваться вершинами государственного управления!

Градоначальник, пером «дельного» правителя канцелярии, писал в объяснение «происшествия»:

– Неправда. Градоначальник никогда векселей не рвал. Дело было вот как. Зная должника за человека бедного, градоначальник призвал к себе владельца векселя, еврея такого-то, и мягко и кротко увещавал его повременить со взысканием.

Градоначальник Зелёный, мягко и кротко беседующий с евреем, – это должно было произвести сильное впечатление в Одессе!

И действительно:

Слова его превосходительства о бедственном положении должника настолько подействовали на держателя векселя, что тот не только решил отсрочить, но даже простить долг бедному должнику. И тут же, по собственному почину, разорвал вексель.

Взыскатель, рвущий векселя, – тоже явление очень обычное в Одессе!

И в результате такой идиллии, – в объяснении спрашивалось:

– Чего же фирма «Князь Юрий Гагарин» жалуется? Она ведь ничего не потеряла: вексель принадлежал не ей. Кто мог бы считаться потерпевшим, если б он нашёл какие-нибудь неправильности в действиях градоначальника, – так это еврей, держатель векселя. Но и его жалоба должна бы остаться без рассмотрения: пока фирма «Князь Юрий Гагарин» неправильно жаловалась в Сенат и шли объяснения, держатель векселя, единственный, кто мог бы жаловаться, пропустил законный срок для подачи жалобы на действия градоначальника.

И резолюция Сената:

– Жалобу фирмы «Князь Юрий Гагарин» оставить без рассмотрения, потому что, уступив вексель другому, она является к делу лицом непричастным. А от потерпевшего жалобы в законный срок принесено не было. Дело прекратить.

Такова сила «отписки».

В этом воспитана русская полиция её «страшным (!) судьёй»:

– Первым департаментом Сената.

И что ж удивительного, что бывший директор департамента полиции…

Не слышится ли вам той же «отписки» в инциденте, ещё на днях разыгравшемся в приёмной министра внутренних дел?

Представлялась какая-то депутация.

Кажется, конституционно-демократической партии.

И сделала заявление, что:

– Многие члены этой партии, самые невинные, подвергаются аресту. За что?

Г. Дурново сделал удивлённое лицо.

И заявил, что такие аресты производятся, конечно, без его ведома, он о них не знает, а когда узнаёт – немедленно отменяет.

Весь мир. Уместно ли тут говорить о цивилизованных?

Весь нецивилизованный мир знает, что у нас сажают людей и томят их в тюрьмах ни за что ни про что.

Спросите у негра в Трансваале, у сингалеза на Цейлоне, у гавайца на Сандвичевых островах:

– Хватают в России кого ни попало?

Всякий оскалит свои сверкающие зубы и даже прищёлкнет языком:

– О-го-го!

– Кто это делает?

– Мастэры полицие!

Сам не читал, – слышал, как белые джентльмены в газетах каждый день читают.

И во всём мире один только человек об этом ничего не знает.

И какая роковая для нас случайность: этот человек – начальник русской полиции!!!

Не слышится вам в этом «отписки»:

– Да у меня и бумаг таких нету!

Хоть в столах во всех пересмотрите!

– Нет таких донесений. Значит, я ничего не знаю.

Не доказательство?!

Чувствует бывший директор департамента полиции, чувствует смущённой душой, что в воздухе пахнет чем-то новым.

Словно какое-то новое начальство народилось.

– Какой-то «второй первый департамент Сената»!

Общественное мнение.

Ему нужно отчёт давать!

Судит!!!

И бывший начальник департамента полиции пробует и от общественного мнения бумагами отгородиться.

– Бумаг таких ко мне не поступало. Значит, не знаю-с.

Не прав?

«Жест страуса»!

Он даже трогателен в своей наивности.

Вот истинный полицейский жест!

Я говорю:

– Полицейский!

Потому что этим определяется всё.

«Полицейский…» – это заслоняет всё. И никакие личные качества, личные особенности не играют никакой роли.

Личные особенности!

В одном из южных городов я был свидетелем допроса погромщиков после еврейского погрома.

Погромщиков было задержано много. С допросом надо было торопиться.

Пристав, – статный мужчина, талья в рюмочку, усы в фиксатуаре стрелами, глаза на выкат, как у рака, Адонис полицейской красоты, – ходил по кабинету. На столе лежала нагайка.

Вводили задержанного.

– Как зовут?

– Иван Иванов!

– Чем занимаешься?

– В порту рабочий.

– Повернись спиной!

– Как?

– Спиной повернись, тетеря!

И пристав вытягивал его вдоль спины нагайкой.

Иван Иванов не своим голосом вопил.

Пристав, побив, говорит, показывая руку, убранную перстнями:

– У меня рука известная.

Иван Иванов весь корчился.

– Отпустить! Не погромщик. Следующего!

Входил следующий.

– Как звать?

– Сидор Сидоров.

– Занятие?

– В порту рабочий.

– Стань спиной!

И снова нагайка.

Сидор Сидоров вскрикивал. Но «не особенно».

– Как будто больше от неожиданности, чем от прочего! – как пояснял пристав.

Снова нагайка.

И снова:

– Нет достаточного звука!

Это пристав называл:

– Добывать из человека настоящий голос!

Пристав командовал:

– Рубашку снимай.

– Как?

– Рубашку снимай. Слышал?

Сидор Сидоров снимал рубаху и… оставался в другой.

– И эту снимай!

Сидор Сидоров снимал вторую, но под ней оказывалась третья. Дальше шли две-три вязаных фуфайки.

– Погромщик. В арестную.

– Помилуйте, ваше высокородие! Будьте милостивы! Какой я погромщик? Да не пальцем!.. Как перед Истинным. Шёл, – ребята бают, остановился посмотреть, меня вместе с другими и забрали. Ваше высокородие, явите начальническую милость!

– Пой! А «слоёный» зачем? Зачем столько рубах надел?

Сидор Сидоров несколько смущался.

Но находился:

– Ваше высокородие! Время праздничное. Второй день святой Пасхи!

– Так в нескольких рубахах щеголяешь?

– Не то, а народ пьяный, ваше высокородие! Через это! Дома оставлять боязно. Того гляди, стащат! Безо всего пойдёшь. Всё на себя и одел, что было. Для безопаски.

– Мы эти речитативы-то слыхали! Прибрать!

И пристав самодовольно пояснял:

– Это обычная предосторожность. Практикой ихней выработано. Они, когда на погром идут, так нарочно на себя все рубахи, какие есть, надевают, – казаки хлестать будут, так чтобы не больно было! Я их «психологию» вот как знаю. Следующего!

Я попробовал заметить приставу:

– Но ведь то, что вы делаете, называется «пыткой при дознании».

Он посмотрел на меня с удивлением:

– Да разве они это понимают?

А в тот же вечер в ресторане я услыхал, что кто-то в кабинете пел:

Помолись, милый друг, за меня!

Пел с величайшим чувством:

Много в жизни пришлось мне Кружжиться…

Пел с изражением:

Не могггу я уж больше Мммолиться…

Со слезой!

– Кто это у вас, так надрывается? – спросил я у лакея.

Лакей осклабился:

– А это г. пристав… Чудесно поют, хоть и по счетам не платят. Большое удовольствие!

И он назвал мне того самого пристава, который утром занимался в участке «психологией».

Пристав на следующий день сам «сознавался» мне:

– Слабость! Только и мечтаю, – вот все эти допросы кончу, – в Одессу поехать: г. Фигнера в «Онегине» послушать. «Куда, куда вы удалились!» Ах!

Но добавлял:

– Хотя истинная моя симпатия… Не патриотично, может быть. Но итальянцы! Как, подлецы, поют! Арамбуро, например, мерзавец! «Лючию» или «La donna è mobile»[3]. Что ж это такое? Наши, – что поделаешь! Тужатся. А итальянец! Как птица, подлец, поёт. Словно для своего удовольствия! Сам каждой нотой любуется! Свободно, легко. Истинное «бельканто» только у итальянцев и найдёшь! Прямо скажу: только и живу, когда оперу слушаю. Да сам вот ещё споёшь. Сердце на волю отпустишь. Пусть полетает!

И чуть не со слезами на глазах пояснял:

– Мне бы по склонностям в консерваторию следовало. Может бы, мир чаровал. Да папенька был человек строгий: в участок в писаря отдал. Теперь бы и мог, конечно, учиться. Да поздно. Верхи тремолируют. Да и в среднем регистре провал. Служба. Стоишь на холоде у подъезда в театре и «do» теряешь. Разве эта служба для тенора? Следующий!

И человек с такими тонкими музыкальными вкусами был приставом. И каким!

Умён, нет, груб, нежен, жесток, – всё это не играет ни малейшей роли.

Ложка, вилка, запонка, поступая на монетный двор, – всё превращается в двугривенные.

И из человека, поступающего в полицию, вытравляется всякая лигатура и остаётся один чистый:

– Полицейский.

Щекотливый вопрос о личных качествах, достоинствах, недостатках тут можно оставить.

Надо заниматься, «говоря зоологически»:

– Видом, а не особью.

А, каков человек? Кем он был раньше?

Возьмём Расплюева.

Расплюев «Свадьбы Кречинского» и Расплюев «Весёлых Расплюевских дней».

Бывший шулер.

Сам от полиции за диван прятался:

– Михаил Васильевич, полиция!!!

А поступил в квартальные.

Каким совершенным полицейским сделался!

Высшие административные восторги вкушать стал способен!

В административном экстазе восклицает:

– Всех! Всю Россию подозреваю!

Не самое ли современное полицейское рвение:

– Всю Россию подозреваю!

Хоть сейчас его!

Как скрипка в футляр войдёт в наше время.

И если бы это не были «Весёлые Малютины дни», – как бы не назвать их:

«Весёлыми Расплюевскими днями».

Как происходит в участке это таинственное превращение человека в плоть и кровь полицейского?

Мистерия.

Йоги в Индии говорят, что чтение мыслей на расстоянии зависит от того, что мысль производит известные колебания в эфире, который находится между атомами воздуха.

– И человек, не потерявший такой чувствительности мозговой ткани, воспринимает эти колебания эфира и таким образом читает чужие мысли.

Мысли дрожат в воздухе.

И воздух полон мыслей. Они носятся в нём, как цветочная пыль весною. И оплодотворяют человеческие головы, как цветочные головки.

Поэтому йоги советуют:

– Каждый человек должен иметь в своём жилище такую светлую и приятную комнату, куда сначала он должен заходить в добром и приятном настроении духа, с лёгким сердцем. И предаваться там мыслям светлым и хорошим. Наполнять воздух добрыми колебаниями эфира и дрожью ясных мыслей. Потом он может входить в эту комнату и тогда, когда ищет душевного покоя. Он заметит, как в этой комнате он успокаивается и становится лучше. Это добрые колебания эфира, которыми он наполнил когда-то эту комнату, сообщают его мозгу светлые и радостные мысли.

Йоги говорят:

– Так объясняется невольное благоговейное настроение, которое вас охватывает, когда вы входите в какой бы то ни было храм, совсем чуждой даже для вас религии. И то ощущение безотчётной грусти, которое охватывает вас на кладбище даже чуждого вам племени. Как будто кто-то из ваших близких лежит здесь! Это разлиты в воздухе колебания эфира, дрожат мысли тех, кто здесь молился и рыдал. И вы думаете их мыслями!

И йоги считают поэтому храм, осквернённый насилием, более не храмом:

– В его воздухе остались и дрожат и заражают входящих мысли ненависти и зла!

Может быть, так же и в участке?

Полицейские колебания эфира?

Но чем бы раньше ни был и чем бы ни занимался раньше человек, войдя в полицию, он становится, как двугривенный на двугривенный, похож на всех полицейских, настоящих, прошедших и будущих!

И полицейский, который сказал бы: «Я выдумал нечто полицейски-новое!» – хвалился бы невозможным.

Ничто не ново под полицейской луной.

Ещё на днях весь цивилизованный мир с содроганием от ужаса – ну, и от других, конечно, чувств! – прочёл беседу одного из ревностнейших администраторов г-на Дурново с французским журналистом.

– Полиция, значит, не знала, что в Москве в декабре готовится вооружённое восстание? Не предупредила!

– Нет, знала заранее.

– Как же так? – стал в тупик французский журналист.

Администратор помолчал с минуту и ответил, как говорит журналист, потирая руки, «четыре слова»:

– On a laissé passer.

По-русски будет два слова:

– Допустили нарочно.

Всему миру показалось:

– Страшно.

Но полицейски старо.

Боже мой, как полицейски старо!

Покойный А. П. Лукин рассказывал мне как анекдот свою беседу с покойным Н. И. Огарёвым.

Вы помните эту фигуру доисторического полицмейстера Москвы?

Грандиозные усы с подусниками.

«Старо-полицейские».

Какие и росли только у одних старых полицмейстеров.

Свирепое лицо, и добродушнейшее существо.

И при этом прост, – чтоб не сказать о покойнике иначе, – до анекдотичности.

В простоте душевной он говорил либералу-журналисту:

– Удивляюсь, все кричат: «Революционеры! Революционеры!» Боятся: «баррикады!» Сразу можно со всеми революционерами покончить!

– Как так?

– Очень просто! Выстроить им баррикады. Полицейскими мерами! А как они на эти баррикады выйдут, – всех их и застрелить! И конец!

– Зачем же они тогда на баррикады пойдут, если будут знать, что их всех застрелят?

Бедный Огарёв так и остался с открытым ртом:

– Н-да!

Видите, – мысль нова, как участок!

Только тогда можно было сказать:

– Зачем же пойдут?

А теперь пошли.

И Огарёвский анекдот превратился в… факт.

И на том свете Огарёв должен торжествующе спросить бедного Лукина:

– Что-с?

Если только даже на том свете полицейских и прочих людей держат в одном и том же месте.

«Витте и Дурново».

Это наши политические:

«Мюр и Мерилиз».

На наших восточных окраинах есть тоже такая фирма:

– Кунст и Альберс.

И владивостокская дама, в ответ на атаку моряка, – моряки на суше всегда победители! – говорит, потупляя глазки:

– Ах! Нет! Что вы? Конечно, я буду завтра в два часа гулять у могилы Кунста и Альберса. Но вы не вздумайте приходить!

«Могила Кунста и Альберса», – так все и зовут.

Но кто в ней похоронен:

– Кунст или Альберс?

Не знает никто.

«Витте и Дурново».

Кто из них Мюр и кто Мерилиз?

Но это, как известно, было не всегда.

Граф С. Ю. Витте очень извинялся:

– Что ж прикажете делать? По Министерству Внутренних Дел масса бумаг. Всё это знает один П. Н. Дурново. Надо было оставить его. А предложить ему меньше министра…

Г. Дурново надоело быть вечным:

– Товарищем.

Это что-то в роде вечной невесты!

Только швейцары в министерствах бессменны:

– Министры при нас меняются. Мы остаёмся!

И предложить г. Дурново меньше министра:

– Было неудобно. Он бы не пошёл.

Не особенно лестно!

И московская депутация выслушивала в конце октября это «душевное прискорбие» графа Витте со знаками сожаления.

С тех пор много воды утекло. Да и не одной воды…

Я не знаю, в какой форме граф Витте брал потом пред г. Дурново свои слова назад.

Да и предусмотрел ли Герман Гоппе в своём «хорошем тоне» такую форму.

– Как должен премьер-министр извиняться перед другим министром, по поводу вступления которого в министерство он выражал «душевное прискорбие» и дружбы коего он ныне ищет?

Вопрос политичный.

Но я знаю, что граф Витте совершенно напрасно извинялся тогда пред московской депутацией за г. Дурново:

– Хоть и г. Дурново, но будет хорошее министерство!

Это было логично. Естественно.

Больше:

– Неизбежно.

«Исторично».

В трудные времена всегда призывается министр из департамента полиции.

После смерти Сипягина момент был трудный!

Призвали фон Плеве.

После обморока – не смерти! – старого режима настал момент трудный!

Призвали Дурново.

Что такое полиция?

Ещё Гоголь назвал русского полицейского:

– Дантистом.

Полицейское дело – дело хирургическое.

Что такое у нас полиция?

В старинных барских имениях всегда имелся:

– Домашний врач.

Полуконовал, полуцирюльник.

В общем:

– Фельдшер.

Лечил всех, от барыни до коровы.

Средство знал одно:

– Кровь отворить.

Лечил им ото всего.

От завалов и простуды, колик и меланхолии.

Вежливенько наклонялся к уху, стараясь не дышать в лицо, и таинственно спрашивал:

– Стул имели?

– Нет!

Кровь отворял.

– О-го-го!

Тоже кровь отворял.

И барыня была в восторге от своего «домашнего».

– Лучше всяких учёных помогает!

Времена были простые, телятина хорошая, кур и масла вдоволь, солонина не покупная.

Барыня была, дай ей Бог, упитанная, – и сколько Гаврилыч барыне кровь ни бросал, – как с гуся вода.

Бледнела, но жила.

Иногда приехавший на вскрытие «найденного по случаю храмового праздника мёртвого тела» из города немец-доктор спрашивал помогавшего потрошить Гаврилыча:

– Разве так можн, Гаврилийш, баринин кроф без всякий счёт бросайт?

Гаврилыч отвечал спокойно и твёрдо:

– Ништо! Новые мяса нагуляет!

И вот однажды матушке-барыне случилось худо совсем.

Не колики, не изжога, не ветры и не под ложечкой.

А совсем дрянь.

Окружающие робко советовали:

– Верхового бы в город послать. Доктор нужен!

Но барыня только отмахивалась:

– Ну, их, учёных! Начнёт ещё мудрить! Гаврилыч на что? Позовите Гаврилыча. Пусть кровь отворит!

Гаврилыч пришёл и, как всегда, кровь «бросил».

Но случай исключительный. «Бросил» больше.

А через три дня в горницах старого барского дома, кроме обычных тмина, аниса и мяты, пахло ещё и ладаном…

И прискакавший «из губернии» двоюродный племянник…

Тётя умерла, не успела составить духовной и «упомянуть» двоюродного племяша.

Двоюродный племянник, прищучив Гаврилыча в тёмном углу, тыкал его «кавалерийским кулаком» в зубы:

– Ты что ж это, распроанафема? Тётеньку на тот свет отправил?!

А Гаврилыч в смущении чесал затылок и с тоской говорил:

– Мы что ж! Нешто наше дело! Мы – коновалы!

Полиция, – «дантисты», – всегда была у нас своим, домашним, «симпатическим» средством.

Какими бы болезнями ни заболевало Российское государство:

– Полицию!

Раскол.

Трудный вопрос.

Богословских споров дело.

– Полицию!

И полиция знала одно средство:

– Бросить кровь!

– Двумя персты крестишься? Драть.

– По какому случаю брака избегаешь? А-а! Необходимых принадлежностей не имеешь? Драть!

– По «убеждению» в набор не идёшь? Драть!

Аграрные волнения.

– Полицию.

– Кровь бросить!

Социализм.

– Полицию!

– Кровь бросить!

Полиция лечила ото всего.

От малоземелья, от сомнений в церковных догматах, от фанатизма и увлечения «западными утопиями».

И всё одним средством.

– Всё дурная кровь-с играет. Надо её «бросить»!

И вот настал, действительно, решительный момент.

Страна с трудом дышит.

– Знающих?..

– Ну, их, этих учёных! Ещё мудрить начнут?

Неизбежно!

Исторически неизбежно, чтобы призвали своего «испытанного», Гаврилыча.

– Гаврилыч на что?

Всегда помогал. Во всех случаях.

И Гаврилыч знает одно средство:

– Кровь отворить!

Испытанное!

Всегда помогало!

Но её столько «бросали», что теперь каждая капля на счету. Каждая капля нужна, чтоб за жизнь бороться!

Разве Гаврилыч знает медицину?

Отворил.

Случай исключительный. Значит, нужно «бросить» больше.

И когда через несколько дней Гаврилыч будет чесать в затылке:

– Нешто наше дело? Мы…

Его ли надо обвинять или тех кто его призвал?

Тогда уж никакие извинения графа Мюра не помогут.

Великая в жестокости и страшная в нелепости своей царит над родимой страной богиня, – имя ей:

– Тишина и спокойствие.

Не глубокий, внутренний покой от довольства жизнью.

А только наружное «спокойствие».

– Пусть все молчат!

Чтоб можно было отрапортовать:

– Бо благоденствуют!

Ни звука!

– Рыдайте, но про себя!

Тишина кладбища, где тоже ни звука.

Богиня кладбища, – она распростёрла свои крылья над живою страной.

Как индийская богиня Кали, – её шея тоже украшена ожерельем из человеческих черепов.

Она выдумана полицией, и, выдумав её, её брахманы, полиция, сами поверили в её существование и в возможность её пришествия на землю.

– Её храмы разбросаны всюду.

Её капища – участки.

Её брахманы на каждом перекрёстке.

И что такое бедный министр внутренних дел?

Её первосвященник.

Первосвященник богини – мифа.

Первосвященник религии не существующей, ложной богини, пришествие которой на землю невозможно.

Какие бы гекатомбы человеческих жертв ей ни приносились с мольбою:

– Приди! Приди!

Которой пришествие в жизнь невозможно потому, что она приходит только к мёртвым.

И даже если заживо заколотить живого человека в гроб, – он и в гробу не будет выказывать «тишины и спокойствия».

Я видел ужаснейший из храмов богини Кали, которой приносились когда-то человеческие жертвы.

Старый Джейпур, в Индии.

Город среди скал.

Жители принесли в жертву богине всё, что имели.

Покинули свои жилища и ушли.

Город пуст.

Ни шороха.

Среди скал груды развалин мёртвого города.

И среди разрушающихся домов – капище богини.

Два звука.

Звон небольшого колокола, которым призывают внимание богини к жертве.

И предсмертный крик козы, которой отрубают голову, принося кровавую жертву каждое утро в капище богини, среди развалин мёртвого города.

И богиня, шея которой украшена не козьими, а человеческими черепами, с страшным и тупым лицом, имеет вид униженной и оскорблённой.

Вместо людей, ей приносят в жертву коз.

Она побеждена временем.

И среди победного, мёртвого, молчания брошенного ей города, она всё же чувствует себя побеждённой.

Я думаю, что в старом Джейпуре каждый полицейский сказал бы:

– Какая тишина и спокойствие!

И если бы они были пообразованнее, им снился бы в праздничных снах старый Джейпур.

Но им снится нечто более «праздничное»…

Напрасно все кругом говорят:

– Если так священна тишина, – вы кощунствуете. Этот треск пулемётов. Эти крики: «пли», «бей», «отворяй кровь»!

– Это начальственные звуки! Начальственные звуки тишины не нарушают!

Их особенность.

Околоточный кричит во всё горло:

– Осади назад!

Это не нарушение общественной тишины и спокойствия.

Вы сказали ему так тихо, что он едва расслышал:

– Нельзя ли меньше толкаться?

– В участок!

Протокол:

– Вы нарушили общественную тишину и спокойствие.

Вот вам полицейский…

Что же это, однако?

Я хотел, пользуясь случаем, что П. Н. Дурново сказал петербургским журналистам: «Можете судить меня как вам угодно!» – написать характеристику П. Н. Дурново, а написал этюд полицейской души?!