Николай Некрасов. Его жизнь и литературная деятельность

Чего, однако, стоило этому гордому, замкнутому, «с самого начала жизни раненому» сердцу подобное безмолвное и по-видимому спокойное отречение от заветной юношеской мечты? Об этом, повторяем, сведений мы не имеем, хотя и нетрудно представить себе внутреннюю бурю, пережитую поэтом. Инстинкт тянул к литературе и поэзии, продолжая, быть может, подсказывать: «Здесь твое призвание, законное место!» А рассудок и опыт жизни говорили другое: «Стой! Ты – не поэт, а всего только мечтатель… Войти в этот храм ты недостоин».

Это была, разумеется, тяжелая внутренняя драма; в течение нескольких лет рефлексия одерживала верх над инстинктом, и Некрасов шел по дороге литературного чернорабочего. Но, с другой стороны, именно в том обстоятельстве, что он не бросил все-таки литературы, сказалась могучая сила настоящего таланта. В лице Некрасова мы имеем яркий пример того, что значит крупное литературное дарование: точно стихийная сила, рано или поздно оно неудержимым потоком прорвется наружу, несмотря ни на какие искусственные преграды и плотины! Несмотря на всю тяжесть нужды, Некрасов никуда не пошел от литературы. Не удалось в качестве признанного жреца войти в храм, – он остался у ворот храма в качестве простого подметальщика сора, рецензента, куплетиста, фельетониста, лишь бы быть возле литературы! Даже умирая с голоду, не покидал он своего поста, пока наконец терпение, упорный труд, горячая любовь, случай (в виде знакомства с Белинским), а главное – развернувшийся постепенно талант не вывели на широкую дорогу славы…

В биографиях Некрасова этот период его жизни (1840-1845 годы) признается одним из самых темных. Известны, правда, отрывочные рассказы самого поэта о некоторых исключительных моментах его тогдашнего житья-бытья, о том, например, как, голодая и не имея ни гроша в кармане, заходил он в один ресторан на Морской, где дозволяли читать газеты и тем, кто ничего себе не заказывал: Некрасов брал для вида газету, а в то же время придвигал незаметно тарелку с хлебом и насыщался… В другой раз он заболел от продолжительной голодовки и много задолжал квартирному хозяину-солдату. Вернувшись однажды поздно вечером от товарища совсем больным, он не был впущен хозяином в свою каморку. Между тем на дворе стояла холодная ноябрьская ночь… Будущему знаменитому писателю пришлось бы замерзнуть под забором, если бы над ним не сжалился проходивший мимо нищий, который отвел его в какую-то ночлежку на окраине города. Там же Некрасов отыскал себе и заработок, за 15 копеек написав кому-то из товарищей по злоключениям прошение… В дополнение к этим отрывочным рассказам-воспоминаниям мы имеем краткое глухое признание поэта, что он попал в эту пору в такой литературный кружок, в котором «скорее можно было отупеть, чем развиться»… С другой стороны, если перебрать все написанное Некрасовым за эти четыре-пять лет (за всю жизнь он написал, по собственному признанию, до трехсот печатных листов прозы, и, конечно, значительная доля их приходится на юношеские годы), то станет вполне ясно, что бедному юноше было в это время не до «жизни» в настоящем смысле этого слова! Нужно от души пожелать, чтобы нашелся наконец добросовестный исследователь, который взял бы на себя труд внимательно перечесть всю груду юношеских писаний Некрасова и проследить, насколько они вызваны были заботой о насущном куске хлеба и насколько отразилась в них внутренняя жизнь поэта. Кроме многочисленных пародий и юмористических куплетов (из которых в общеизвестное собрание стихотворений вошел только «Говорун») Некрасовым между 1840-1843 годами написаны следующие рассказы и повести [9]: «Макар Осипович Случайный», «Без вести пропавший пиита», «Утро в редакции», «Певица», «В Сардинии», «Двадцать пять рублей», «Ростовщик», «Капитан Кук», «Необыкновенный завтрак», «Помещик 23 лет», «Карета, предсмертные записки дурака», «Жизнь Александры Ивановны», «Опытная женщина», «Жизнь и люди (философическая сказка)»; затем следовали водевили и драмы под псевдонимом Перепельского: «Актер», «Шила в мешке не утаишь», «Феоктист Онуфриевич Боб», «Муж не в своей тарелке», «Дедушкины попугаи», «Вот что значит влюбиться в актрису», «Материнское благословение», «Похождения Петра Столбикова». Но вся эта беллетристическая производительность должна, кажется, померкнуть перед массой написанных Некрасовым театральных и литературных рецензий. О количестве их можно судить по тому обстоятельству, что за один 1841 год и в одной только «Литературной газете» г-н Горленко насчитал их больше тридцати, а между тем Некрасов писал рецензии постоянно, из года в год, помещая их почти во всех литературных журналах сороковых годов: в «Русском инвалиде», «Прибавлениях к „Инвалиду“», «Библиотеке для чтения», «Отечественных записках», «Пантеоне» и даже «Финском вестнике»!

Много работал также Некрасов в качестве фельетониста… Но и это еще не все: нужда привела его и к лубочным издателям (Иванову и Полякову), для которых он сочинил несколько азбук и сказок. В числе последних известна большая «русская народная сказка в стихах» (больше двух тысяч стихов) «Баба-Яга костяная нога». Состояла она из восьми глав: в первых двух автор пытается подражать манере «Руслана и Людмилы», в остальных – народным сказкам Пушкина.

Действительной народности в этой «народной» сказке, так же как и поэзии, – ни капли; содержание вполне нелепое, форма – примитивная. [10]

Невольно приходит в голову, что «Баба-Яга» писана Некрасовым не в Петербурге в 1841 году, а еще в Ярославле, двумя-тремя годами раньше, теперь же, в минуту жизни трудную, лишь слегка, быть может, подправлена и пущена на книжную толкучку…

Под гнетом этого беспросветного черного труда проходили годы, лучшие годы молодости…

Кажется, летом 1842 года в жизни Некрасова случилось знаменательное событие – примирение с отцом и поездка в родное Грешнево. За время четырехлетнего отсутствия поэта там произошло много печального. Умерла, прежде всего, любимая сестра его, трагическую судьбу которой рисуют следующие строки «Родины»:

И ты, делившая с страдалицей безгласнойИ горе, и позор судьбы ее ужасной,Тебя уж также нет, сестра души моей!Из дома крепостных любовниц и псарейГонимая стыдом, ты жребий свой вручилаТому, которого не знала, не любила…Но, матери своей печальную судьбуНа свете повторив, лежала ты в гробуС такой холодною и строгою улыбкой,Что дрогнул сам палач, заплакавший ошибкой.

Других подробностей тяжелой драмы не сохранилось, но легко представить себе, что переживала несчастная мать, сама давно уже сгоравшая и таявшая как свеча. По-видимому, незадолго до ее смерти в доме произошла какая-то дикая история, быть может, один из тех многочисленных конфликтов, какие бывали между бедной страдалицей и ее властелином; на это есть намек в «Рыцаре на час»: «И гроза над тобой разразилася, ты, не дрогнув, удар приняла!…» Сам «палач» не выдержал своей роли и в позднем раскаянии упал к ногам замученной им женщины: «Ты победила! У ног твоих детей твоих отец…»

Некрасова вызвали из Петербурга; но, по всей вероятности, письмо отца написано было в успокоительном тоне, позволявшем думать, что непосредственная близкая опасность больной не грозит: по крайней мере, поэт не поторопился выехать и получил вскоре известие, что все уже кончено. Мать Некрасова умерла 29 июля 1841 года, и когда следующим летом он собрался посетить Грешнево, на могиле ее уже лежала плита с вырезанной на ней надписью, а в доме сделаны были перестройки и заведены новые порядки.

У той плиты, где ты лежишь, родная,Припомнил я, волнуясь и мечтая,Что мог еще увидеться с тобой —И опоздал!.. И жизни трудовойЯ предан был, и страсти, и невзгодам,Захлестнут был я невскою волной…

Встреча с отцом имела наружно мирный характер. К двадцатилетнему юноше уже нельзя было относиться как к мальчику, и возможно, что старик испытывал теперь даже некоторое почтение к сыну, к его твердости и уменью стоять на собственных ногах. «С усталой головой, ни жив, ни мертв (я голодал подолгу), но горделив – приехал я домой», – находим в поэме «Мать» воспоминание об этой поездке на родину.

После смерти жены отец Некрасова прожил еще около двадцати лет, но поэт редко вспоминает об этом позднейшем периоде его жизни, а если и вспоминает, то с несравненно большей мягкостью; иногда прорываются даже как будто теплые нотки:

Буря воет в саду, буря ломится в дом…Я боюсь, чтоб она не сломилаСтарый дуб, что посажен отцом,И ту иву, что мать посадила…(1863 год)Мой черный конь, с Кавказа приведенный,Умен и смел, как вихорь он летит;Еще отцом к охоте приученный,Как вкопанный при выстреле стоит.(1874 год)

4. Гуманная школа Белинского. – Неизгладимое влияние режима «ежовых рукавиц». – Герой-раб

Мы подошли к событию, сыгравшему в истории развития нравственной личности Некрасова не меньшую, если не большую, роль, чем любовь к матери: таким событием было знакомство с Белинским…

Впервые великий критик обратил на нашего поэта внимание как на автора некоторых понравившихся ему рецензий, должно быть, еще в 1842 году; но долгое время их встречи и беседы были мимолетны и незначительны. Некрасов уже давно преклонялся перед Белинским, но природная замкнутость и застенчивость мешали ему сделать первый шаг к более тесному сближению; он смотрел на себя как на скромного литературного работника, а Белинский был в это время уже в апогее своей славы и в «Отечественных записках» занимал место главного редактора.

Сближение началось, кажется, лишь с осени 1844 года, когда Некрасов собирал материал для задуманного им в то время литературного сборника «Физиология Петербурга», для которого в числе других писателей дал свою статью «Петербург и Москва» и Белинский. Между прочим, Белинского сильно заинтересовал (еще в рукописи) предназначавшийся для этого сборника очерк самого Некрасова «Петербургские углы», один из лучших прозаических опытов поэта, посвященный жизни трущобных обитателей и написанный в духе и манере «натуральной школы». Интерес был тем сильнее, что до Белинского, конечно, дошли уже в это время слухи о лично пережитом Некрасовым периоде нищеты и голода, и в «Петербургских углах» он видел не столько художественное произведение, сколько очерк, исполненный глубоко выстраданной жизненной правды. «С этих пор, – рассказывает в своих воспоминаниях Иван Панаев, – Некрасов с каждым днем более сходился с Белинским, рассказывал ему свои горькие литературные похождения, свои расчеты с редакторами различных журналов… Он произвел на Белинского с самого начала приятное впечатление. Последний полюбил его за его резкий, несколько ожесточенный ум, за те страдания, которые он испытал так рано, добиваясь куска насущного хлеба, и за тот смелый, практический взгляд не по летам, который он вынес из своей труженической и страдальческой жизни и которому Белинский всегда мучительно завидовал… Ни в ком из своих приятелей Белинский не находил ни малейшего практического элемента и, преувеличивая его в Некрасове, смотрел на него с каким-то особенным уважением». Белинский полагал, впрочем, что Некрасов навсегда останется полезным литературным тружеником – не больше. Даже в следующем, 1845 году, когда Некрасов напечатал уже во второй части «Физиологии Петербурга» свою сатиру в стихах «Чиновник», Белинский, осыпая ее в печати похвалами как «одно из тех в высшей степени удачных произведений, в которых мысль, поражающая своей верностью и дельностью, является в совершенно соответствующей ей форме», ни одним еще словом не обмолвился о поэтическом таланте автора. И только позже, в «Обзоре русской литературы за 1845 г.», он называет «Чиновника», «Современную оду» и «Старушке» [11] «счастливыми вдохновениями таланта»… Но, кажется, перед этим Белинский прочел уже в рукописи стихотворение «В дороге», которое, по свидетельству Панаева, привело его в полный восторг: «У Белинского засверкали глаза, он бросился к Некрасову, обнял его и сказал чуть не со слезами на глазах: „Да знаете ли вы, что вы поэт – и поэт истинный?..“»

С этого момента, а особенно после знаменитой «Родины», Белинский начинает возлагать на Некрасова как на поэта большие надежды, и отношения его к автору оригинальных стихотворений принимают нежный, почти любовный оттенок…

Посмотрим же, чем был Белинский для Некрасова. «Он видел во мне, – вспоминал впоследствии сам поэт, – богато одаренную натуру, которой недостает развития и образования. И вот около этого-то держались его беседы со мною, имевшие для меня значение поучения». А каким обаянием веяло на Некрасова от личности Белинского, видно хотя бы из рассказа Достоевского о его первом знакомстве с Некрасовым по поводу «Бедных людей»: «В полчаса мы Бог знает сколько переговорили, с полслова понимая друг друга, с восклицаниями, торопясь, говорили и о поэзии, и о Гоголе, цитируя из „Ревизора“ и из „Мертвых душ“, но главное – о Белинском. „Я ему сегодня же снесу вашу повесть, и вы увидите… Да ведь человек-то, человек-то какой! Вот вы познакомитесь, увидите, какая это душа!“ – восторженно говорил Некрасов, тряся меня за плечи обеими руками… О знакомстве его с Белинским я мало знаю, но Белинский его угадал с самого начала и, может быть, сильно повлиял на настроение его поэзии. Несмотря на всю тогдашнюю молодость Некрасова и на разницу лет их, между ними, наверное, уж и тогда бывали такие минуты и уже сказаны были такие слова, которые влияют навек и связывают неразрывно». Или вот какой разговор Некрасова с Добролюбовым передает в своих воспоминаниях Панаева-Головачева:

«„Жаль, что вы сами не знали этого человека! Я с каждым годом все сильнее чувствую, как важна для меня потеря его. Я чаще стал видеть его во сне, и он живо рисуется перед моими глазами. Ясно припоминаю, как мы с ним вдвоем, часов до двух ночи, беседовали о литературе и о разных других предметах. После этого я всегда долго бродил по опустелым улицам в каком-то возбужденном настроении, столько было для меня нового в высказанных им мыслях… Вы вот вступили в литературу подготовленным, с твердыми принципами и ясными целями. А я?.. Заняться своим образованием у меня не было времени, надо было думать о том, чтобы не умереть с голоду! Я попал в такой литературный кружок, в котором скорее можно было отупеть, чем развиться. Моя встреча с Белинским была для меня спасением… Что бы ему пожить подольше! Я был бы не тем человеком, каким теперь!“ – Некрасов произнес последнюю фразу дрожащим голосом, быстро встал и ушел в кабинет».

К воспоминаниям Панаевой во многих частностях позволительно относиться cum magno grano salis [12], но в данном случае показания ее нисколько не стоят в противоречии с отзывами самого Некрасова о Белинском, рассеянными во многих местах его стихотворений и поэм.[13] Не станем цитировать всем известную знаменитую тираду из «Медвежьей охоты», обращенную к «многострадальной тени» великого «учителя», научившего русское общество «гуманно мыслить». Но есть у Некрасова еще одно произведение, в главном герое которого изображен, думается нам, также Белинский: это – Крот из второй части «Несчастных». Если никто не замечает обыкновенно поразительного сходства этой фигуры с личностью Белинского, то, конечно, лишь благодаря Достоевскому, который пустил в обращение совсем иное толкование. «Однажды, в 63-м, кажется, году, – рассказывает он в „Дневнике писателя“, – отдавая мне томик своих стихов, Некрасов указал мне на одно стихотворение, „Несчастные“, и внушительно сказал: я тут об вас думал, когда писал это (т. е. об моей жизни в Сибири), – это об вас написано». На этом основании и сложилось распространенное до сих пор мнение, будто Крот Некрасова – Достоевский… Но во-первых – и по рассказу самого Достоевского – Некрасов отнюдь не сказал, что именно в образе Крота изобразил его: он только вообще думал о горькой судьбе Достоевского, сочиняя «Несчастных» (что и без его признания не подлежит, конечно, сомнению). Что касается Крота, то с автором «Записок из Мертвого дома» в нем положительно ничего нет общего.

Напомним читателю, что «Несчастные» писались в 1856 году, задолго до возвращения Достоевского из Сибири, когда в литературе он был известен еще только как автор «Бедных людей», «Двойника», «Хозяйки» и других рассказов, в которых о его будущем учительстве не было еще и помина. Личным же своим характером, нелюдимым, болезненно самолюбивым, он, как известно, не внушил особенной любви членам кружка, в котором вращался до своего ареста, в том числе и Некрасову. Другое дело – Белинский…

Прежде всего – наружность последнего. Вот как описывает ее великий мастер такого рода описаний, Тургенев: «Это был человек среднего роста, на первый взгляд довольно некрасивый и даже нескладный, худощавый, с впалой грудью и понурой головой… Всякого, даже не медика, немедленно поражали в нем все главные признаки чахотки, весь так называемый habitus [14] этой злой болезни… Густые белокурые волосы падали клоком на белый, прекрасный, хоть и низкий лоб. Я не видал глаз более прелестных, чем у Белинского. Голубые, с золотыми искорками в глубине зрачков, эти глаза, в обычное время полузакрытые ресницами, расширялись и сверкали в минуты одушевления; в минуты веселости взгляд их принимал пленительное выражение приветливой доброты и беспечного счастья. Голос у Белинского был слаб, с хрипотою, но приятен; говорил он с особенными ударениями и придыханиями, „упорствуя, волнуясь и спеша“…»

Не тот же ли это портрет, что и в поэме Некрасова?

Рука нетвердая в труде,Как спицы ноги, детский голосИ, словно лен, пушистый волосНа голове и бороде.::::::::::::::Корит, грозит!Дыханье трудно,Лицо сурово как гроза,И как-то бешено и чудноБлестят глубокие глаза.

Подобно Белинскому, и Крот погибает от злой чахотки: «Почти два года, из тюрьмы не выходя, он разрушался…» Это внешние черты сходства, но внутренние еще поразительнее:

Пусть речь его была суроваИ не блистала красотой,Но обладал он тайной слова,Доступного душе живой.::::::::::::Он нас учить не тяготился,Он с нами братски поделилсяБогатством сердца своего!:::::::::::.Не на коне, не за сохоюПровел он свой недолгий век, —В труде ученья, но душою,Как мы, был русский человек.Он не жалел, что мы не немцы,Он говорил: «Во многом насОпередили иноземцы,Но мы догоним в добрый час!Лишь Бог помог бы русской грудиВздохнуть пошире, повольней, —Покажет Русь, что есть в ней люди,Что есть грядущее у ней!..»

Разве это не Белинский?.. Даже одним и тем же выражением «святое беспокойство» характеризует Некрасов своего Крота в «Несчастных» и Белинского – в «Медвежьей охоте». Литературные и исторические пристрастия обоих точно так же одинаковы: «вещие песни» Кольцова, великие деяния великого Петра, «отца России новой»…

Он видел след руки ПетровойВ основе каждого добра.

Но особенно ярко бросается в глаза сходство Крота с Белинским в изображении конца первого:

Но он надежде верил мало,Едва бродя, едва дыша.И только нас бодрить хваталоВ нем сил… Великая душа!Его страданья были горды,Он их упорно подавлял,Но иногда изнемогалИ плакал, плакал… Камни тверды,Любой попробуй… Но огняДобудешь только из кремня!Таков он был…В день смерти с ложа он воспрянул.И снова силу обрелаНемая грудь – и голос грянул!Мечтаньем чудным окрылилЕго Господь перед кончиной,И он под небо воспарилВ красе и легкости орлиной.Кричал он радостно: «Вперед!» —И горд, и ясен, и доволен…Ему мерещился народИ звон московских колоколен;Восторгом взор его сиял, —На площади, среди народа,Ему казалось, он стоялИ говорил…

Ведь это вполне реальное, яркое изображение предсмертных минут Белинского! «Присутствовавшие при его смерти рассказывали, – пишет г-н Пыпин в своем известном сочинении „Белинский, его жизнь и переписка“, – что Белинский, лежавший уже в постели без сознания, за несколько минут до кончины вдруг быстро поднялся с сверкавшими глазами, сделал несколько шагов по комнате и проговорил невнятным, прерывающимся голосом, но с энергией, какие-то слова, обращенные к русскому народу, говорившие о любви к нему… Его поддержали, уложили в постель, и через несколько минут он умер».

Однако, быть может, спросят: что за странная фантазия пришла Некрасову в голову – послать Белинского в каторгу, изобразить его на мрачном фоне клейменого острожного мира, когда всем известно, что умер он у себя в постели, в Петербурге, окруженный близкими, женою и друзьями?.. Да, но известно также и другое: Достоевский, арестованный одиннадцать месяцев спустя, осужден был в каторгу главным образом за чтение и распространение письма Белинского к Гоголю… Следовательно, думать о великом покойном учителе во время писания «Несчастных» Некрасову представлялось во всяком случае не меньше поводов, чем о Достоевском…

«Я находился в таком литературном кружке, в котором скорее можно было отупеть, чем развиться; встреча с Белинским была для меня спасением» – это признание поэта подтверждается как данными его биографии и свидетельствами современников, так, в особенности, и всем ходом и развитием его поэтической деятельности. Гуманная школа Белинского наложила на мысль и душу поэта глубокий отпечаток. К 1848 году (год смерти Белинского) обрел свой окончательный облик тот действительный «демон» Некрасова, который всегда определял как жизненную его деятельность, так и поэтические настроения. Можно сказать, что до встречи с великим учителем он лишь инстинктом любил народ, инстинктом стремился для него работать, как человек, сам много страдавший и вынесший, как человек, превосходно изучивший и сумевший понять душу народную со всеми ее теневыми и светлыми сторонами; но интеллектуальную формулу этой любви и толчок к активной работе во имя ее Некрасов получил, несомненно, от Белинского. Идеи великого критика упали на богатую почву высокоодаренной натуры поэта, обладавшего – преимущественно перед всеми членами кружка – глубоким знанием и пониманием народной жизни, и дали роскошный плод в виде не одной только поэзии: в журнальной деятельности Некрасова, сыгравшей, по мнению критики, ничуть не меньшую роль в истории русской интеллигенции, чем его стихи, точно так же явственно ощутим могучий дух «неистового Виссариона»…

К сожалению, – потому ли, что благотворное влияние пришло несколько поздно и оборвалось слишком рано, потому ли, что сложная природа Некрасова не поддавалась одной какой-либо определенной окраске, – он навсегда остался во власти глубоких противоречий, от которых сам, разумеется, прежде всего и больше всего страдал.

На мне года гнетущих впечатленийОставили неизгладимый след…

Идеалист, преданный, как никто другой, делу служения родине и народу, он всю жизнь оставался рабом среды и привычки, любил жизнь ради самой жизни и дорожил ее «минутными благами». Конечно, и во времена Некрасова встречались рыцари без страха и упрека, подобные Белинскому или, позже, Добролюбову, но это были люди в подлинном смысле слова «не от мира сего», с юных лет порвавшие с грубой материальной «существенностью» и витавшие в светлой области идеала. Из всех сверстников своих и соратников Некрасов по преимуществу был человеком живой действительности, и меньше чем кого-либо другого его можно рассматривать и судить вне, так сказать, времени и пространства. «Мы выросли в ежовых рукавицах», – выразился Г. 3. Елисеев о своем и некрасовском поколении, и сыновьям позднейшей эпохи грешно было бы не принять в расчет этого обстоятельства при оценке работы своих предшественников. Крепостное право бросало свою мрачную тень на все решительно явления дореформенной жизни; в душной атмосфере вечного страха, уныния и рабской подавленности росли, жили и действовали целые поколения.

Недолгая нас буря укрепляет,Хоть ею мы мгновенно смущены,Но долгая навеки поселяетВ душе привычки робкой тишины!..

Геройство всегда было и будет завидной долей лишь отдельных единиц. Некрасов не мог претендовать, да никогда и не претендовал на титул героя: напротив, он всегда усиленно казнил себя за душевную дряблость, усиленно подчеркивал недостатки свои как гражданина:

Народ! Народ! Мне не дано геройстваСлужить тебе, – плохой я гражданин.

Повинную голову и меч не сечет… На голову же Некрасова сыпались и до сих пор продолжают сыпаться бесконечные обвинения вплоть до довольно-таки курьезных. Он жил приблизительно так же, в той же обстановке, греша теми же барскими замашками, что и очень многие из его товарищей по профессии, и Тургенева, например, никто не обвиняет в том, что он любил комфорт, не тачал сам себе сапогов и не ходил за сохою, как Лев Толстой позднейших лет. Но то, что прощается большинству, Некрасову, оплакивавшему народную нищету и горе, вменяется в преступление… «Есть неумолимые, которые не прощают и непременно желают развенчать Некрасова. Должно быть, их собственная совесть чиста, как зеркало, в которое они могут спокойно любоваться на свои добродетели и гражданские подвиги. Должно быть, их головы увенчаны бесспорными лаврами» (Михайловский Н. К., Литературные воспоминания, т. 1). Не вступая с подобными господами в спор, отошлем читателя к статье, из которой взята только что приведенная цитата: более глубокого и тонкого проникновения в сложную природу души Некрасова в русской литературе нет. Нам хотелось бы только прибавить кое-что по поводу «тени, которая четверть века назад (а теперь уже сорок лет назад. – Авт.) пала на личность поэта и затуманила ее в глазах самых горячих поклонников».