Наблюдения над исторической жизнью народов

Итак, древний мир оканчивается распадением одной громадной империи на несколько отдельных государств. Но почему же здесь древний мир оканчивается? Потому что историческая сцена расширяется, являются новые страны, бывшие до сих пор за оградою истории, являются новые народы с новым строем внутренней и внешней жизни, является новая религия.

Три группы народов – восточных, древнеевропейских и сменивших их новоевропейских – доставляют нам значительный материал для исторических наблюдений, но, имея в виду строгую научность, мы должны чрезвычайно осторожно поступать при этих наблюдениях и не вносить в науку выводов, сделанных на недостаточном количестве наблюдений. Так, мы должны признать ненаучным вывод о бесконечном прогрессе. Заметили, что древние европейские народы в своей цивилизации стали выше восточных, а новые европейские народы – выше древних, и провозгласили бесконечный прогресс. Но это провозглашение сделано слишком поспешно.

Мы видели, что в развитии народа могущественно участвуют три условия: природа страны, природа племени и воспитание, то есть собственно исторические условия, при которых народ начинает и продолжает свое бытие; это те же самые условия, которые действуют и в жизни отдельного человека: среда, где он родился и действует, способности, с какими родился, и воспитание, им полученное, принимая воспитание в самом обширном смысле, то есть как совокупность явлений, действовавших в том или другом смысле на физическое или духовное развитие человека.

Превосходство древнеевропейских народов над восточными нам понятно, потому что у первых видим чрезвычайно благоприятные природные, племенные и исторические условия, или условия народного воспитания, поэтому семена восточной цивилизации, упавши на добрую почву, должны были развиться сильно.

Также понятно нам превосходство новых европейских народов перед древними, потому что к той же выгоде условий природных и племенных присоединялся запас древней цивилизации да еще выгоднейшие исторические условия, лучшее воспитание, присоединялась общая жизнь народов при высшей религии. Но мы не имеем никакого права сказать, что дальнейшее движение возможно при ухудшении этих условий, что племена монгольские, малайские и негрские могут перенять у арийского племени дело цивилизации и вести его дальше. Мы признаем любовь, уважение к монголам, малайцам и неграм чувством очень хорошим, только заявляем, что не можем результата этого чувства внести в науку, ибо он не основан на наблюдении, на подмеченном факте.

Предположить, что новые европейские народы будут бессмертны и из выгодных условий своего быта будут вечно почерпать возможность вести далее дело цивилизации, мы также не имеем права, ибо такое предположение будет противоречить наблюдению над всем существующим. Мы можем принять только те выводы, которые явились вследствие наблюдений над историческою жизнью народов.

Таков вывод, что в жизни исторических, доступных развитию народов заключаются одинаковые явления, одинаковые периоды, потому что каждый народ проходит известные возрасты, развивается по тем же законам, по каким развивается и отдельный человек. Чтобы дать своему взгляду более общности и применимости, мы делим жизнь каждого исторического народа на две половины, или на два возраста, как те же две половины замечаем и в жизни отдельного человека.

В первой половине народ живет, развивается преимущественно под влиянием чувства; это время его юности, время сильных страстей, сильного движения, имеющего результатом зиждительность, творчество политических форм. Здесь благодаря сильному огню куются памятники народной жизни в разных ее сферах или по крайней мере закладываются прочные фундаменты этих памятников. Наступает вторая половина народной жизни: народ мужает и господствовавшее до сих пор чувство уступает мало-помалу свое господство мысли.

Таким образом, в жизни исторических, развивающихся народов мы признаем два периода, период чувства и период мысли; разумеется, мы так выражаемся для краткости, собственно, мы разумеем период господства чувства и период господства мысли. Сомнение, стремление поверить то, во что прежде верилось, что признавалось истинным, задать вопрос – разумно или неразумно существующее, потрогать, пошатать то, что считалось до сих пор непоколебимым, знаменует вступление народа во второй период, период мысли.

Теперь надобно определить отношение исторической науки к этому явлению. Разумеется, признание известного закона должно прежде всего успокаивать, вести к спокойному, беспристрастному наблюдению подробностей. Историку не для чего отдавать преимущество тому или другому периоду, ибо он имеет дело не с абсолютным прогрессом, а с развитием, при котором с приобретением или усилением одного начала, одних способностей утрачиваются или ослабляются другие. Человек возмужал, окреп, чрез упражнение мысли, чрез науку и опыт жизни приобрел бесспорные преимущества и между тем горько жалеет о невозвратно минувшей юности, о ее порывах и страстях, мудрец жалеет о заблуждениях, значит, в этом пережитом возрасте было что-то очень хорошее, что утратилось при переходе в другой возраст.

Мы уже указали на значение периода чувства в народной жизни, периода сильных и страстных движений, периода подвигов, когда народ, находящийся под влиянием чувства, стоит твердо прикованный к известным предметам своих сильных привязанностей, он сильно любит и сильно ненавидит, не давая себе отчета о причинах своей привязанности и вражды. Стоит только сказать ему, что предмет его привязанности в опасности, стоит подняться священному для него знамени – и он собирается, несмотря на все препятствия, он жертвует всем; чувство дает силу, способность совершать громадные работы, воздвигать здания не материальные только, но и политические; сильные государства, крепкие народности, твердые конституции выковываются в период чувства.

Но этот же период знаменуется явлениями вовсе не привлекательными: довольно указать на обычный упрек, делаемый этому периоду и делаемый совершенно справедливо, – на упрек в суеверии, фанатизме, двух естественных и необходимых результатах господства чувства, не умеряемого мыслью. Но точно так же односторонне признавать за вторым периодом безусловное превосходство над первым.

Период господства мысли, который красится процветанием науки, просвещения, имеет свои темные стороны. Усиленная умственная деятельность обнаруживает скоро свое разлагающее действие и свою слабость в деле созидания. Чувство считает известные предметы священными, неприкосновенными; оно раз определило к ним отношения человека, общества, народа и требует постоянного сохранения этих отношений. Мысль считает такие постоянные отношения суеверием, предрассудком, она свободно относится ко всем предметам, одинаково все подчиняет себе, делает предметом исследования, допрашивает каждое явление о причине и праве его бытия.

Чувство, например, определяет отношения к своему и чужому таким образом, что свое имеет право на постоянное предпочтение пред чужим; народы, живущие в период чувства, остаются верны этому определению, но постоянная верность ему ведет к неподвижности. Если народ способен вступить во второй период, или второй возраст, своей жизни, то движение обыкновенно начинается знакомством с чужим; мысль начинает свободно относиться к своему и чужому, отдавать преимущество жизни народов чужих, опередивших в развитии, находящихся уже во втором периоде. Чувство старается сохранить установленные им отношения, и происходит борьба более или менее сильная, с более или менее сильными реакциями вследствие одностороннего, крайнего развития борющихся начал.

Мысль, выведши народ в широкую сферу наблюдений над множеством явлений в разных странах, у разных народов, в широкую сферу сравнений, соображений и выводов, покинув вопрос о своем и чужом, стремится переставить отношения на новых общих началах, но ее определения отношений не имеют прочности, ибо каждое определение подлежит в свою очередь критике, подкапывается, является новое определение, по-видимому более разумное, но и то в свою очередь подвергается той же участи. Старые верования, старые отношения разрушены, а в новое, беспрестанно изменяющееся в многоразличные, борющиеся друг с другом, противоречивые толки и системы верить нельзя.

Раздаются вопли отчаяния: где же истина? Что есть истина? Древо познания не есть древо жизни! Народ делает последнюю попытку найти твердую почву; он бросает различные философские системы, не приведшие его к истине, и начинает преимущественно заниматься тем, что подлежит внешним чувствам человека: что я вижу, осязаю – то верно, вне этого верного ничего знать не хочу, ибо вне этого нет ничего верного, все фантазии, бредни.

Сначала это направление удовлетворяет, сфера знания расширяется, результат добывается блестящий, точные науки процветают, их приложения производят обширный ряд житейских удобств. Но это удовлетворение скоропреходящее. Причины явлений по-прежнему остаются тайными; при исследованиях неизбежные беспрестанные ошибки; по-видимому, добыты богатые результаты, но в сущности добыта песчинка.

А между тем материализм и неизбежная притом односторонность, узкость, мелкость взгляда наводнили общество; удовлетворение физических потребностей становится на первом плане: человек перестает верить в свое духовное начало, в его вечность; перестает верить в свое собственное достоинство, в святость и неприкосновенность того, что лежит в основе его человечности, его человеческой, то есть общественной, жизни; является стремление сблизить человека с животным, породниться с ним; печной горшок становится дороже бельведерского кумира; удобство, нежащее тело, предпочтительнее красоты, возвышающей дух.

При таком направлении живое искусство исчезает, заменяется мертвой археологией. Вместо стремления поднять меньшую братию является стремление унизить всех до меньшей братии, уравнять всех, поставить на низшую ступень человеческого развития, а между тем стремление выйти из тяжкого положения, выйти из мира, источенного дотла червем сомнения и потому рассыпающегося прахом, стремление найти что-нибудь твердое, к чему бы можно было прикрепиться, то есть потребность веры, не исчезает, и подле неверия видим опять суеверие, но не поэтическое суеверие народной юности, а печальное, сухое, старческое суеверие.

Но если таковы законы развития человеческого общества, то понятно, как должны относиться к ним историк и гражданин. Историку нечего плакать над тем, что народ живет высшею жизнию, развивается; что народ перешел из одного возраста в другой, из периода чувства в период мысли, точно так же как историку нечего и восторгаться при этом переходе, приветствуя сомнение как начало абсолютно высшего порядка; обязанность историка спокойно, с возможной многосторонностью следить за условиями жизни народа во всех ее возрастах, представляя каждое дело и каждого деятеля по отношению к тому возрасту народной жизни, в котором они совершались и действовали. Что же касается обязанностей гражданина к своему народу и государству, то они одинаковы с обязанностями человека к своему собственному телу, к своему здоровью.

Каждый человек знает, что он должен расти, мужать, стареть и, наконец, умереть, но это знание нисколько не уменьшает его забот о том, чтобы прожить как можно долее и как можно долее наслаждаться хорошим здоровьем. Несмотря на то что наш век определен, человек, находясь и в старости, зная, следовательно, что конец близок, все же хлопочет о сохранении своего здоровья, о том, чтобы эта старость была крепкая и свежая. Так и гражданин просвещенный, зная по верным признакам, что народ его находится далеко не в юношеском возрасте, должен всеми силами содействовать тому, чтобы народ жил как можно долее, чтобы самая старость его как можно долее была крепка и свежа, тем более что пределы жизни народов не ограничены так, как пределы частных людей.

Зная, что в известные возрасты народной жизни господствуют известные начала и что от односторонности, исключительности их происходит вся беда, слабость и падение, просвещенный гражданин должен противодействовать прежде всего этой исключительности, односторонности, умерять одно начало другим, ибо от этого главнейшим образом зависит правильность отправлений народной жизни, здоровье народа, его долговечность.

Мы не имеем права придумывать особые законы развития народов, кроме известных законов развития отдельного человека и всего органического. Как не у всех людей развитие совершается правильно, не у всех духовное развитие совершается соответственно физическому, некоторые останавливаются на той или другой ступени, некоторые умирают преждевременно, или родясь слабыми, или встречая сильные препятствия окреплению своего организма; те же самые явления мы замечаем и в жизни народов.

Китайцев обыкновенно называют народом, остановившимся на известной ступени развития; но на какой? Вглядевшись внимательно, мы заключаем, что этот народ, несмотря на свою замкнутость, пережил оба возраста, или периода, и период чувства и период мысли, и теперь живет в старческом бессилии под господством материализма, с полным равнодушием к духовным вопросам, к вопросу религиозному. Религия для него есть нечто принятое, требуемое, с одной стороны, как полицейское правило, с другой – как общественное приличие: нельзя не исповедовать какой-нибудь веры, как нельзя ходить без платья по городу, платье не принимается здесь по отношению к удобству, к теплоте или холоду.

От религии китайцам ни тепло, ни холодно; они никак не понимают, как можно заниматься религиозными вопросами, тем более ссориться из-за них, разум выше всего, религий много, а разум один. «Тюрьмы, – говорят они, – заперты днем и ночью, и между тем всегда полны народу; храмы постоянно отворены, и, однако, никого в них нет».

В Египте по крайней мере среди жрецов мысль, сомнение подточили древние верования, и египетский скептицизм был передан Греции, как мы видим у Геродота; египетские жрецы находились в таком же положении, как итальянские прелаты эпохи Возрождения: упитываясь новооткрытыми диковинами древней философии, прелаты не верили в христианские догматы, но требовали, чтобы народ оставался при прежней вере и при прежнем суеверии, потому что это давало доход перешедшим в другой возраст прелатам.

То, что дошло до нас из религиозных и космогонических систем Индии, есть результат философской работы, заканчивающейся буддизмом.

У другой отрасли арийского племени так называемое Зороастрово учение носит также философский характер и имеет значение реформы относительно старой религии. В греческой жизни, историю развития которой мы имеем большую возможность изучить, два возраста, или периода, обозначаются ясно, причем Персидские войны можно положить границей между ними, хотя историк вообще должен остерегаться настаивать на точности границ между двумя направлениями.

Мы видели, что сильное внутреннее движение и раннее столкновение с чужими народами, с образованными народами Азии и Африки содействовали скорому развитию греков, переходу из периода чувства в период мысли.

Мысль, разумеется, прежде всего остановилась на народных верованиях, отнеслась к ним критически и заявила о их несостоятельности, причем движение шло не из собственной Греции, а из азиатских колоний, а это свидетельствует, что причина явления заключалась в знакомстве с чужими религиозными и космогоническими воззрениями. Разноречивые философские системы привели к результату, выраженному Анаксагором: «Ничто не может быть познано; ничто не может быть изучено; ничто не может быть верно; чувства ограничены, разум слаб, жизнь коротка».

Такой взгляд в соединении с сильным развитием личности в Греции повел к учению так называемых софистов. Это учение обличает уже собственно греческое движение, европейскую почву, ибо прямо относится к жизни, к способу действия человека, к его нравственности. С таким же характером явилось противодействие учению софистов в школе Сократа, старавшейся установить поколебленную нравственную почву. Но это, бесспорно, самое высокое выражение греческой мысли не достигло своей цели, и новое философское движение окончилось скептицизмом, как старые школы повели к учению софистов. Ища твердой почвы, греческая мысль обращается к видимой природе, наблюдает частности и от них восходит к общим выводам.

Гений Аристотеля освещает новый путь; оружие ученика его Александра Македонского открывает для греческой науки доступ в новые страны. Эта наука утверждает свое главное местопребывание в Древнем Египте, но в городе, построенном македонским завоевателем, в столице потомков одного из его полководцев. Наука в, своем новом направлении процветает при огромных средствах, данных ей Птоломеями, но это уже последняя вспышка угасающего пламени.

Греческий мир отживает; верный признак разложения – страшная безнравственность рядом с умственным развитием, с научными успехами. Птоломеи, которых за их покровительство науке некоторые писатели хотят считать самыми знаменитыми из древних государей, эти покровители науки и литературы и сами литераторы – один убивает своего отца и производит страшные неистовства в Александрии; другой обрубает голову, руки и ноги у своего сына и отсылает их своей жене и т. п.

В Риме Пунические войны можно отметить как время перехода из периода чувства в период мысли. Греки помогли римлянам совершить этот переход; духовные силы римлян развились немедленно под влиянием великих образцов, но это развитие, представляя уже осенний цвет, было современно со старческим одряхлением. В лучших и самых характеристичных произведениях римской литературы – в сатире и в страшных сказаниях Тацита – слышатся похоронные напевы.

Новый период народного развития совпадал с переходом от одних государственных форм к другим. Греческая наука, помогшая римлянину освободиться от старых верований и привязанностей, не указала ему новых крепких оснований, на которых бы он мог прочно перестроить свое старое государственное здание, греческая политическая жизнь, уже окончившаяся, не представила ему в этом отношении образцов.

Народы древнего мира, способные к развитию, закончили это развитие, отжили; всемирная империя Рима разлагалась; над трупами вились орлы; новые народы делили области империи; в этих областях нашли они новую религию.

При наших наблюдениях над исторической жизнью древних народов мы не останавливались еще на одном, который стоял нравственно совершенно одиноко среди других народов, хотя внешним образом находился в беспрестанном столкновении с ними, стоя на дороге их движений: то был народ еврейский. Причина его нравственной одинокости заключалась в резком религиозном различии от всех других народов.

Среди всеобщего политеизма еврейский народ сохранял веру в единого Бога, свободно сотворившего все существующее и свободно им управляющего; от дуализма, от признания двух начал, доброго и злого, от мучительной работы мысли над объяснением происхождения зла еврейский народ был освобожден священным преданием, что зло явилось вследствие свободной воли человека, могшего противопоставить свою волю, свою самостоятельность исполнению воли Божией, совершенному преданию себя в руководство Божие.

Непослушание, следствие сомнения, недоверия к словам Божьим, есть падение человека; следовательно, неверие есть падение, есть источник греха, зла, смерти. Бог обещал падшему человеку Избавителя от греха и зла, от смерти в его собственном потомстве; народ, из которого должен явиться Избавитель, есть народ еврейский. Человек, от которого этот народ ведет свое происхождение, Авраам, покидает свою страну, свой род, потому что он хранит веру в единого Бога, тогда как все вокруг него, собственный его род, заражены многобожьем.

Адам пал от неверия; никакие искушения не могут поколебать веры Авраама; Адам пал от непослушания; Авраам готов из послушания принести в жертву единственного сына. У каждого народа свой бог, свои боги; Авраам хранитель веры в единого Бога, единого для всего человечества, и потому он есть отец всех верующих; он относится ко всем народам, о семени его благословятся все народы, и это отношение Авраама высказывается в горячем сочувствии его к чужим народам в знаменитой молитве его, чтобы Бог пощадил виновные города.

Авраам движется с востока на запад, в те страны, где пришельцу и с небольшим родом, окруженному небольшим числом зависимых людей, можно было найти безопасное существование, именно в те страны, где обиталища уже усевшихся народцев граничат с пустыней, убежищем кочевников. Авраам, его сын и люди ведут полукочевую, полуоседлую жизнь, находят приют в чужих городах, ибо род не размножается; напротив, Авраам расходится с племянником Лотом вследствие размножения стад и ссор между пастухами; Исаак расходится с братом Измаилом, Иаков – с братом Исавом – примеры, что родовые столкновения и распри уничтожались расходом членов рода вследствие простора, возможности разойтись.

С Иакова начинается размножение рода; у него двенадцать сыновей, но голод и судьба одного из сыновей Иакова побуждают старика со всеми своими переселиться в Египет. Здесь потомство Иакова чрезвычайно размножается. Это размножение становится подозрительно владельцам Египта, которые начинают истощать евреев тяжкими работами, принимают меры, чтобы остановить их размножение, приказывают повивальным бабкам умерщвлять младенцев мужеского пола. Такие страшные притеснения должны были возбудить в евреях чувство национальности и особности, основанной на религии отцов, вере в единого Бога, столь противоположной бесконечному многобожию египетскому, и в это время евреи получают боговдохновенного вождя, который выводит их из Египта.

Этот вождь-избавитель, Моисей, не похож на других вождей народных: он вовсе не герой, могучий физической силой, самый храбрый из храбрых. Сила Моисея чисто нравственная; первое дело его – дело патриота, следствие бессознательного порыва, дело тайное, непризнанное. Услыхав призвание Божие, Моисей прежде всего сомневается в своих способностях к великому делу, на которое призывается, выставляет свой важный физический недостаток как сильное препятствие к налагаемому на него посланничеству.

Моисей силен только нравственно, силен силой Божией. Моисей не герой, не царь и не первосвященник, он первый пророк, первообраз целого ряда пророков, выставленных еврейским народом и составляющих отличительное явление его народной жизни. Колено, из которого происходил Моисей, получает для себя потомственное священство, но независимо от этого священства из среды народа появляются вдохновенные проповедники, учение которых имеет целью поддержать чистоту религии и нравственности. Таким образом, высшее, так сказать, звание в народе сохраняется свободным от сословий и учреждений и теократия еврейская держится не левитством, а пророчеством; колено Левиино не сосредоточивает в себе ни политической силы, ни знаний священного и мирского.

За вождем, выведшим евреев из Египта, давшим писаный закон и богослужение, следовал вождь-завоеватель, Иисус Навин, покоривший для евреев землю Обетованную. За вождем-завоевателем следовал ряд вождей-защитников, ибо евреи были окружены врагами, которым не могли с успехом сопротивляться вследствие внешнего политического разъединения, отсутствия общей власти, а силы нравственные, духовные ослабели, ослабела вера в единого Бога и в Его непосредственное руководство, зараза идолопоклонства распространилась; в злой усобице целое колено Вениаминово было истреблено.

«В это время, – говорит летописец, – не было царя у израильтян и всякий делал все, что хотел». Духовные силы ослабели, но не иссякли; пророчество, не ограничивавшееся мужеским полом, спасало народ в самые тяжкие времена. Двадцать лет северные колена находились под игом хананеев, когда пророчица Дебора, имевшая и значение судьи, призвала к оружию Варака, который победами своими и свергнул иго. Из этих вождей-защитников всего легче было явиться царю; одному из них, Гедеону, уже предлагали царство, но он отказался по нравственным, религиозным побуждениям.

И сказали израильтяне Гедеону: «Владей нами ты и сын твой, и сын сына твоего, ибо ты спас нас из руки мадианитян». Гедеон сказал им: «Ни я не буду владеть вами, ни мои сыны не будут владеть вами; Иегова пусть владеет вами». Сын Гедеона Авимелех составил себе дружину из всякого сброда, перебил почти всех своих братьев и образовал себе маленькое царство в Сихеме, но он был убит при осаде одного города. В другом вожде – защитнике, Иевфае, «Книга Судей» указывает нам также вождя сборной дружины.

Эти известия, сохранившиеся в исторических книгах евреев, драгоценны для нас: они объясняют быт древних народов, находившихся, подобно евреям описываемого времени, в переходном состоянии, указывают на известный повсюду способ образования дружин, вожди которых своими подвигами, защитой мирных жителей от врагов приобретали власть. Иевфай был сын наложницы; братья, родившиеся от законной жены отца его, прогнали Иевфая, сказавши ему: «Ты не наследник в доме отца нашего, потому что ты сын другой женщины». Иевфай убежал от братьев своих и жил в земле Тов; и собрались к Иевфаю праздные люди и ходили с ним. Спустя несколько времени аммонитяне пошли войной на Израиля. Пришли старейшины галаадские к Иевфаю и сказали: «Для того мы теперь собрались к тебе, чтоб ты пошел с нами, и сразился с аммонитянами, и был у нас начальником». И сказал Иевфай старейшинам галаадским: «Если вы опять возьмете меня, чтоб сразиться с аммонитянами, и Господь предаст мне их, то останусь ли я у вас начальником?» Старейшины галаадские сказали Иевфаю: «Господь да будет свидетелем между нами, что мы сделаем по слову твоему!» Иевфай пошел со старейшинами галаадскими, и народ поставил его над собой начальником и вождем.