Генерал-поручик Паткуль. Соч. Нестора Кукольника

Из всего сказанного нами мы заключаем, что Паткуль был человек умный, ловкий, может быть, слишком ловкий, искусный дипломат и хороший слуга Петру. Страшной смертью своей искупил он все прежние прегрешения и справедливо заслуживает наше сожаление и участие… Паткуль не мог не презирать Августа, его двор, его главных служителей; он чувствовал, что Петру нельзя было положиться на такого легкомысленного и вероломного человека, и старался на всякий случай упрочить за собой новых союзников; в надежде на свою посланническую неприкосновенность пустился в слишком смелые и слишком многочисленные интриги – и сам запутался в своих сетях. Мы, в приличном месте, постараемся оценить также права Карла, судьи Паткуля, а теперь обратимся к самому произведению г. Кукольника.

Уже давно (и весьма благоразумно) принято за правило, что критик не имеет права спрашивать у автора: зачем он выбрал такой предмет, придерживается такого-то мнения? – но должен сперва сам понять, какую себе автор поставил задачу, а потом рассмотреть, как он ее выполнил. Если г. Кукольнику угодно было сделать из Паткуля вдохновенного пророка величия России, представителя петровской мысли и силы, мы можем протестовать во имя исторической истины, но мы сперва должны доказать, что с художественной точки зрения автор не выполнил собственного намерения, чтобы иметь право произнести приговор над его произведением. Мы приступаем к подробному разбору сочинения г. Кукольника.

Акт первый. Действие происходит около Калиша. Входят граф Шулембург[9], саксонский генерал, известный своим незаслуженным поражением при Фрауштадте (в 1706 году) и знаменитой защитой Корфу против турок в 1716 году в качестве фельдмаршала венециянских войск, – и Смигельский, польский генерал. Смигельский, перехватив копию мирного трактата, посланного к Августу, грозится отдать «эти бумажки» Паткулю (который, заметим мимоходом, уже около года сидит в крепости); Шулембург хочет его арестовать, но Смигельский уходит с угрозами. Входит Август с свитой. Король в нетерпении ждет трактата, беспрестанно примешивает французские слова[10] ради «couleur locale»[11]; великий гетман коронный, Синявский, упрекает его в медлительности, с примесью латинских слов. Мы находим, что автор мог бы искуснее вывести польских магнатов, окружавших тогда Августа (тем более, что они уже не являются на сцену), – но дело не в том. Все стараются уговорить Августа вступить в битву; Август колеблется. Является Паткуль, убеждает короля, дает ему денег в билетах. Надобно «разменять»; приходит жид Леммель; Август покупает у него на все деньги разные подарки дамам. Смигельский приходит с известием о поражении шведов. Август отправляется спасать их остатки. Явление второе. Роза, невеста Паткуля, гуляет с своей служанкой. Шведы нападают на них. Август поспевает на помощь, избавляет Розу, поражается ее красотой, волочится за ней и предлагает ей ехать в Дрезден. Роза узнает, кто он, «теряется» и смотрит уже на себя, как на жертву. Август ей говорит, между прочим:

Облитая вечернею зарой,Вы будете…

Роза отвечает: «я буду спать». Они уезжают. Неужели, думали мы по окончании этой сцены, любовник второй руки, этот мешковатый добрый малый – Август, тот пышный, великолепный, изящный Август, удачнейший подражатель Людовика XIV-го, тот венчанный вельможа, о котором нам говорит история? Неужели Август когда-либо произносил такие речи:

Инкогнито спасительный покров,Смотри же, Фюрстенберг, не выдавать!En homme privé[12] мы сделаем conquête…[13]С такими grâces[14] ходили ваши руки…Au doux plaisir de revoir, ma Rose![15]{6}

Автор переносит нас в калишский замок и знакомит с любовницами Августа: графиней Эстерлэ, княгиней Тэшен, графиней Кёнигсмарк – хотя мы, признаемся, не слишком ради этому знакомству, помня стихи:

Не дай нам бог сойтись на балеС семинаристом…{7}

Графиня Эстерлэ «забавляется пока над полькой» (княгиней Тэшен). «Отделала порядком, будет помнить!» – говорит она другой даме в присутствии княгини; потом уходит. Княгиня Тэшен сообщает г-же Кёнигсмарк, что она разлюбила Августа и влюбилась в Паткуля. Вдруг вбегает графиня Эстерлэ, объявляет, что у ней от сырого воздуха лицо и руки посинели и что приехал Август. Август возвращается с победы, раздает свои подарки. Является Паткуль – и что тут следует?., что тут следует, читатели? известно, что: обычное распекание à la Ruy Blas, дешевый, но несомненный coup de théâtre[16], необходимое заключение первого акта.{8} Август, как опытный, со всеми пружинами драматических представлений знакомый актер, выслушивает до конца красноречие Паткуля. Но Паткуля удовлетворить не легко. «Я, – говорит, – понимаю ваше положенье; вам стыдно у этих дам подарки отнимать; не беспокойтесь: я сам».{9} Княгиня Тэшен и графиня Кёнигсмарк добровольно покоряются, у графини Эстерлэ, отличающейся странным упорством говорить безграмотно по-французски, Паткуль вырывает футляр с брильянтами – и первому акту конец.

Второй акт. Мы в кабинете короля Августа. Флемминг просит графиню Кёнигсмарк вести интригу с Розой Эйнзидлен в пользу его (Флемминга). Графиня соглашается. Какой искусный намек на придворную «галантерейность»! Входит Август. Флемминг убеждает{10} его велеть «скорее спрятать» Паткуля и при этом случае дважды называет самого себя «лисицей». Вообще наивность – одно из главных качеств трагедии г. Кукольника. Все действующие лица друг другу тотчас верят на слово, все вслух высказывают свое мнение. В силу этой наивности графиня Кёнигсмарк тотчас выдает Августу тайну любви графини Тэшен, и Август ей тотчас верит и ревнует.

Поплатятся и Паткуль и княгиня! (ВосклицаетАвгуст.)

Сегодня же на бале дам отставку… (Княгине.)

А Паткуля…

Входит Имгоф и Пфингстен (которого г. Кукольник, неизвестно по каким причинам, перекрестил в Финкштейна) и приносят трактат Альт-Ранштадтский. Август на все соглашается; но в сепаратном пункте требуют выдачи Паткуля… Заметим кстати, не в сепаратном, но в II-м пункте трактата; всех пунктов было 22 и 1 сепаратный, в котором, напротив, сказано, что если даже все ручательства со стороны короля Августа не будут доставлены, трактат все-таки остается в полной силе. Август не соглашается. Флемминг прячет трактат за пазуху, боится, что «бабы»[17] разболтают. Начинается бал. Кн. Тэшен машинально протягивает руку и говорит: «Чуть-чуть церемонияла не забыла». Но Август восклицает: «Pardon, madame!» – и уходит с другой дамой; княгиня Тэшен остается одна, говорит: «Отдайте мне невинность! честь отдайте! стыд мужа!» Является Паткуль.

Ах, – говорит она, – вашу руку, благородный Паткуль!Теперь нужна мне твердая рука,Чтобы сойти со скользкой высоты,Куда меня насилие втащило…

и т. д. – постоянно придерживаясь слога воспитанников старинных духовных заведений. Они оба идут на бал.

В «большой проходной комнате»{11} Август рассуждает с графиней Кёнигсмарк о своем затруднительном положении. В самом деле, потерять все – из-за Паткуля – неприятно. Но вот и он сам является с княгиней Тэшен, которая обещает обождатъ его на террасе. Паткуль опять пристает к королю… не все драгоценности выданы: нет головного убора, который Август подарил Розе. Король негодует. Но Паткуль еще не того требует. Где трактат Альт-Ранштадтский? И, не говоря худого слова, запускает руку в карман Флемминга, достает трактат, «и уж тут не шутка!» садится и читает. Флемминг «тихо» советует Августу посадить Паткуля в тюрьму. Но Паткуль вскакивает «вне себя». «Нет, – говорит, – и хочется и колется… Вы, государь, со мной протанцевали pas de deux». Но вдруг является Роза в головном уборе. Паткуль кричит: «Брависсимо», хлопает в ладоши и дико хохочет. «Рогов носить не буду» (продолжает он):

У каждой двери будут два арапа,А у постели пес медиоланский!Сон, что мне сон? я в нашей спальне, Роза,Поставлю письменный мой стол, всю ночьНельзя писать и нечего, так перьяЧинить я стану; на постеле брачнойРазброшу книги, письма и ландкарты…Вы спите, Роза, спите, почивайте!..Форнарина Рафаэля…Эту грудь разбей надвое…

Ах, извините, читатель: это из «Доменикина»…{12} Роза отвечает: «Жан, ради бога, Жан!» Жан ее спрашивает: «Невинна ты?» Роза: «Бог защитил меня». Жан: «Молчи!» Потом Жан представляет ее Августу, как свою невесту, а король, исполненный ревности, отдает Флеммингу ключ от Кёнигштейнской башни.

Акт третий. Мы в доме Паткуля – в Дрездене. В первой сцене он прощается с русским полковником, которому сообщает, между прочим, что у него две руки и два уха. Потом является Роза, отец ее и мать (без речей, как сказано в списке действующих лиц). Отец второпях благословляет дочь свою, мать без речей тоже ее благословляет, и все, кроме Паткуля, уходят в церковь. Паткуль остается один… Входят – Флемминг, Фюрстенберг и tutti quanti[18]. Они пришли арестовать Паткуля. Паткуль передает Флеммингу записку Карла, купленную им, как говорит он, «за незначительную сумму». Флемминг видит из записки, что и ему Имгоф и Финкштейн готовят гибель (о чем, разумеется, история не говорит ни слова; напротив того, Флемминг их погубил, воспользовавшись ими), и, верный системе наивности, проведенной по всей драме, приходит в бешенство и предлагает Паткулю уехать с ним в Данциг. Но Паткуль не соглашается ни на какие предложения, зовет своих людей. Они являются из потаенной двери, за которой видны три трупа шпионов. «Видите ли, – говорит он, – я свободен!

Моя квартира с множеством секретов…. . хочу – пойду в темницу,Хочу – к Петру поеду на почтовых!..Перед моей забрызганной каретойВы факелы покорно понесете…»{13}

И, вероятно из дилетантизма, отправляется в тюрьму. «Боже мой! – опять подумали мы, окончив эту сцену, – неужели ж этот маркиз Фанфарон; этот новый капитан Пистоль, этот многошумный господин, который говорит постоянно „In King Cambyses’ vein“[19],{14} – Паткуль, даже тот Паткуль, каким его изобразил г. Кукольник?»

А вот вам и замашки à la Шекспир:

Мы по старшинствуНа Карла будем брызгать нашей кровью;Мир испытает с пятнами горячку:Но будет ли кровопусканье в пользу? —Европа дряхлая не ослабеет,Проспится и опять на старом местеОткроет старую свою цирюльню…На место, Имгоф! (Кричит Паткуль.)По плутовству в комиссии вы первый,По старшинству шестой… Сидите смирно…Есть у меня пилюли и для вас!. . . .Не вам ли, куклам, слабым и щедушным,Арестовать меня…{15}

Знай наших!

В следующей сцене Август подписывает трактат, получает от русского царя курьера – и отправляет к нему посла. Входит Роза. Она просит о Паткуле – и через несколько мгновений принуждена сказать: «Я вас не понимаю, государь». – «Вот то-то же», – отвечает Август.

И я не понимал,Чего хотелось Шарлю от меня…А как прижал – невольно догадался!

Роза остается залогом свободы Паткуля. Подобные сцены писались тысячу раз и всегда одинаково… Кажется, не для чего на них останавливаться.

Мы переносимся в темницу Паткуля. Он собирается писать свои записки, потом говорит о своих заслугах. И здесь вычурные или неточные выражения на каждом шагу неприятно поражают читателя. Приходит комендант и предлагает Паткулю купить себе свободу – Паткуль отвечает ему речью, испещренною словами: «Крепко не хотелось», «выжить», «бабы…», отказывается, дает ему деньги и остается один. Паткуль вспоминает о Петре, который, видно, забыл его. Вдруг входит Роза. Опять обыкновенная в таких случаях сцена. (См. хоть «Marion de Lorme» В. Гюго.){16} Но Гюго не заставляет Дидие схватить Марион за шею – и вытащить у ней из-за пазухи (как у Флемминга) письмо.{17} В этом письме (украденном Розой у Августа) Петр пишет:

Пока свободы Паткуль не получит,Петр с Августом иметь не хочет дела…

Паткуль кричит: «Ура! я не забыт!» – Это восклицание могло быть и верным и потрясающим, если б г. Кукольник тотчас же не заставлял Паткуля прибавить:

И цепи – мои венец, и стыд – порфира.Позор в лучи величья перелился… и т. п., —

так что поневоле согласишься с замечанием одного остроумного русского критика, что слабая сторона русской литературы – вкус{18} – и (прибавим мы) чувство меры. Пока Паткуль кричит и декламирует, входят шведы и берут его. Роза падает без чувств. Паткуль прощается с ней; но читатель не тронут: вольно ж было Паткулю декламировать. Третий акт кончается.

Акт четвертый. Мы в Альтранштадте, на квартире Пипера. Послы всех держав у него в гостях. (Заметим, между прочим, что герцог Марлборуг был прислан к Карлу в августе месяце 1707 г., а не в сентябре 1706, когда был подписан трактат. Но это еще небольшая историческая ошибка; у г. Кукольника Паткуль ходит на свободе в Калише в то время, когда он, по истории, уже с год сидит в Кёнигштейне. Но к чему было такое великое лицо, как Марлборуг, если вся его роль ограничивается следующими словами: «Уехал!», потом через несколько страниц: «Себя, несчастпый Паткуль, пощадите» – и только.) Является Карл и…

Мы никак не можем согласиться с воззрением г. Кукольника на Карла. Шведский Александр у него представлен каким-то сумасшедшим и кровожадным грубияном, который то и дело толкует о колесованье – всех и каждого… «Эх, Пипер, – начинает он, – вечно гости у тебя!..»

Дурь из костей я выбью колесом…Насмешливой улыбкиЯ не прощаю… этих генералов (австрийских)Прислать ко мне… А! Безанваль,Сидишь, как жид…У этой мерзкой девки Кёнигсмарк?Вот я вас, погодите!Сначала колесую президента,А там и членов тайного союза!.. (Саксонских.)

Карла просят о Паткуле… А он «кричит, топнув ногой»:

Все (между прочими и Марлборуг) по домам!Не то я вам квартиры другие отведу…

Карл XII[20] был самолюбив, горд и высокомерен, но сосредоточен и холоден. Когда он гневался, он только хмурил брови и бледнел. Впрочем, он был набожен, прост, обходителен, строго соблюдал данное слово, любил правду и терпеть не мог лести, говорил мало, вел жизнь самую воздержную и правильную, отличался бескорыстием и щедростью. Трудно решить, что в нем более поражало: храбрость или хладнокровие. Он весь и всегда был сжат и спокоен (хотя смеялся часто и охотно); страшное упрямство выражалось в его молчаливой решительности. И этот-то человек, который в веселый час говорил своим приближенным: «Maledicamus de rege» (давай клеветать на короля), которого поход в Россию даже не так безрассуден, как уверяют многие со слов Вольтера,{19} – этот человек у г. Кукольника является каким-то полупьяным палачом, разъяренным буйволом, сумасбродным мужиком… Хотя бы вспомнил автор благоразумный совет Аристотеля – не выводить в трагедии человека совершенно злого или совершенно добродетельного!{20} Отвращение – не трагическое впечатление. А Карл XII г. Кукольника возбуждает именно это чувство.

Область сжечь (говорит Карл приехавшему Августу)Не так приятно, как посла ПетроваРазбить в куски, как стклянку, колесом…

Потом, опять-таки ради couleur locale, заставляет его говорить с Августом о сапогах своих – между тем как по истории известно, что он принял его великолепно и радушно и сам съездил к нему в Лейпциг, а потом в Дрезден. Мы также не думаем, чтобы умный и тонкий кн. Д. М. Голицын выражался так несносно неуклюже, как его заставил говорить г. Кукольник:

А ты куда, Навуходоносор!..Цыплята льстят, а ты и петушишься:Да мы тебе не курицы…

Странное дело! Все лица трагедии г. Кукольника очень похожи друг на друга: все тяжеловаты, мешковаты и грубоваты. Почему г. автор решился придать им всем одинаковый колорит, мы, может быть, и могли бы растолковать, но мы лучше поговорим о смерти Паткуля. Вся наша душа возмущается при мысли о мученической его казни, но не один Карл тогда колесовал своих бунтовщиков. С точки зрения права Карла обвинить решительно нельзя. Паткуль был приговорен к смертной казни его отцом; не явился, когда изданы были авокатории при вступлении нового короля на престол шведский; будучи подданным Карла, явно восстал против него, вел с ним войну… след<овательно>, изменил своему государю. С своей стороны, Паткуль был прав: он желал, как мы сказали выше, упрочить судьбы Лифляндии; но мало ли споров, в которых обе стороны правы? Если бы Карл велел тотчас казнить Паткуля, история не имела бы права заклеймить его неизгладимым пятном. Гораздо большего сожаления по-настоящему достоин лифляндец Пайкуль, которого около того же времени присудили к смертной казни. Пайкуль (генерал короля Августа) доказал, что он уже на пятнадцатом году вместе с родителями своими оставил Лифляндию, никогда не был на шведской службе, одиннадцать лет до войны продал свое имение в Лифляндии – и все-таки был казнен (в Швеции, в 1707 году). Но именно это обоюдное право (Карла и Паткуля) и могло бы придать трагедии истинное ее значение.

Вместо того г. Кукольник заключает четвертый акт следующей сценой: Паткуль стоит среди лагеря, прикованный к столбу. Приходит Карл и. ругается над ним. Паткуль просит Карла велеть его казнить, но не мучить. Карл отвечает: «Спасибо за совет – помилования тебе не будет». Паткуль вдохновляется и рифмованными стихами предсказывает ему гибель… Карл сперва «с бешенством» кричит: «Довольно! завяжите рот ему!», потом топает ногами – вопиет: «Граф, ружья зарядить! где палачи?» – потом стреляет из пушки, бросается к барабану, бьет тревогу…

Чувство тяжелое и неприятное овладевает читателем… Точно целый оркестр заиграл на разлад… Страшно громко и страшно фальшиво.

В пятом акте сперва мы видим Августа с Флеммингом, потом является весь его двор (между прочими и князь Голицын). Август торжественно лишает своей милости Имгофа и Финкштейна и посылает их в крепость. (По истории Имгоф, более виновный, заплатил 40000 тал. и сидел до 1714 года, Пфингстен – до своей смерти, до 1733 года.) Но кн. Голицын не удовлетворен и требует бумаг посольских… Вдруг является Роза. Мы выписываем всю следующую сцену.

Роза(протянув руку к Августу)Пожалуйте на церковь, государь!Там целый холм его обрызган кровью;Крик Паткуля на площади, как ветер,Встает и ходит, просится в дома,Детей пугает. Надо успокоить,Собрать в одно разрозненные члены.В гроб уложить, похоронить с почетомИ церковь над могилою воздвигнуть!Над гробом надпись: Salve festa dies![21]Он этим словом встретил солнце смерти…Пожалуйте на церковь, государь!..Август(тихо)Не смею оглянуться, подозватьКого-нибудь…РозаСтолбы, колеса, плахи,Разнообразные орудья пытки…Я помню их, я вижу их, смотрите:На площади они стоят, как звери;Шипят, железными когтьми поводят…Народ любуется – и я любуюсь…Смеются, я смеюсь, и вы смеетесь…Не правда ли, забавно и смешно?..Где Паткуль? Вот идет в плаще, без шляпы,Смотрите: молятся, и я молюсь, —И вы молитесь! Salve festa dies!..Бух! В грудь удар! И небо потемнело…Зазеленел и заструился воздух,Ночная птица голосом ужаснымСвятое имя бога прокричала!Два, три, четыре, пять, шесть, семь ударов!(Плача.)Я вся избита, посмотрите, пятнаИ в голове и в сердце; я оглохла;Ужасно больно! И сама не знаю,Как я перенесла… Ужасно больно!(Ровно, громко, но отрывисто.)Пятнадцать! Вся природа задрожала,Все чувства, словно дети, разбежались;Мешок с костьми остался и кричитВот этак, страшно: «Голову отрежь!»Княгиня ТэшенНебесный отче!ГолицынГосподи, помилуй…РозаА тут и расходились звери…Махнуло колесо, и высокоОгромная рука затрепетала!Смотрите… вот другую оторвало…Нога, нога… еще нога!.. Темно!(Идет и чего-то ищет.)Свети, Жером, свети! Поправь фонарь!Найдешь траву, обрызганную кровью,Сам не срывай, скажи, сорву и спрячу…(Остановясь.)Как! палец, только палец и с кольцом,С моим кольцом! А труп! Труп птицы разнесли!Ищи, Жером! ищи!..Всё совершилось!(Упав на колени.)Пожалуйте на церковь, государь!

Эта сцена может служить примером того, что называется ложной натуральностью, гениальничаньем, напряженным усилием самоуверенного таланта, далеко, впрочем, не оправдывающего подобную самоуверенность. Является Фюрстенберг с известием о прибытии Петра… Голицын говорит Августу: «К ответу, государь, зову к ответу…» Роза бежит к царю навстречу и падает на пороге главных дверей…

Великий (говорит она)И справедливый судия, суди нас!

Занавес падает.

Мы не совсем довольны этим концом, во-первых, потому, что ожидания, им возбужденные, не оправданы историей, а во-вторых, и потому, что роль такого dues ex machina[22] едва ли прилична великому преобразователю России.

Но не одной развязкой грешит эта трагедия. И в ней, как и во многих других произведениях русской сцены, характеристика, уменье вести диалог, представить зрителям игру страстей и выгод – пожертвованы декламации, иногда довольно удачной, иногда напыщенной, всегда неестественной и однообразной. Низар некогда назвал новейшую французскую литературу – littérature facile[23];{21} нам то же хочется сказать и о драматических произведениях, подобных «Паткулю». Уже-ли же так трудно вместо живых людей, «ondoyants et divers»[24], как говорит Montaigne,{22} безвозвратно преданных одной великой цели или покоренных собственными страстями, но живых, действующих, борющихся и погибающих, представлять фигуры условные, впрочем, приспособленные к известным театральным эффектам, противоречащие самим себе, как неловкое исполнение противоречит задуманному намерению? Кто может наслаждаться литературным или художественным произведением, несмотря на то, что чувство истины в нем оскорблено, тот, разумеется, с нами не согласится; но мы пишем не для него. Тщетно станете вы искать во всех длинных пяти актах «Паткуля» хотя что-нибудь непредвиденное, невольно потрясающее, какой-нибудь, хотя далекий, отголосок тех «простых и сладких звуков», которыми так богат Шекспир…{23} Опять Шекспир? – спросите вы. Да, опять Шекспир, и всегда Шекспир – и не только он, но и Корнель, и даже Расин и Шиллер… Не умрут эти поэты, потому что они самобытны, потому что они народны и понятны из жизни своего народа… А пока у нас не явятся такие люди, мы не перестанем указывать на те великие имена, не для того, чтобы подражали им, но для того, чтобы возбудить честное соревнование и оправдать нашу критику. Понятно, почему русские во время младенчества нашей словесности говорили о своих Молиерах и Вольтерах; но теперь мы возмужали; и, с гордостью глядя на свое прошедшее, с доверенностью на будущее, мы можем, в надежде на собственные силы, сознаться, в чем еще мы бедны… У нас нет еще драматической литературы и нет еще драматических писателей…{24} Эта жила в почве нашей народности еще не забила обильным ключом, а неловко скрытое подражание в состоянии радовать только тех, которые внутренно согласны с г-жою Сталь, что: la littératuie en Russie est l’amusement de quelques gentilshommes[25],{25} и совершенно удовлетворены такой невинной забавой.

Примечания

Печатается по тексту Т. Соч, 1880, т. I, с. 252–281.

Впервые опубликовано: Совр, 1847, № 1, отд. III, с. 59–81, с подписью «Т».

В собрание сочинений впервые включено в издании: Т, Соч, 1880.

Автограф неизвестен.

Датируется концом 1846 г.

Реакционно-романтические драмы Кукольника в идейно-художественном отношении противостояли прогрессивной реалистической литературе 30-х годов. Кукольник явился главой целой школы. За ним следовали такие драматурги, как Н. А. Полевой, П. Г. Ободовский, Р. М. Зотов и др.

Впоследствии в «Литературных и житейских воспоминаниях» Тургенев высказал резко отрицательное мнение о писателях «ложновеличавой» школы. Имея в виду Кукольника и его последователей, Тургенев писал, что их «произведения <…> проникнутые самоуверенностью, доходившей до самохвальства, посвященные возвеличиванию России во что бы то ни стало, в самой сущности не имели ничего русского: это были какие-то пространные декорации, хлопотливо и небрежно воздвигнутые патриотами, не знавшими своей родины».

В статье о «Генерал-поручике Паткуле» Тургенев решительно выступил против попыток Кукольника исказить историческую действительность как в изображении главного героя, его характера и поведения в тех или иных условиях, так и в деталях. Кроме того, в пьесе Кукольника Тургенев находил вычурность и неточность выражений, страсть к напыщенной декламации.

Трагедия «Генерал-поручик Паткуль» первоначально напечатана была в «Финском вестнике» (1846, т. VIII, № 3, отд. I, с. 1–117); вскоре вышло и отдельное издание (ценз. разр. 20 марта 1846 г.).

Известны отзывы Белинского об отдельных отрывках «Генерал-поручика Паткуля», печатавшихся в различных изданиях. До опубликования полного текста трагедии Белинский был склонен положительно оценивать отдельные части ее. Так, например, о «Прологе» к трагедии Кукольника Белинский писал, что он «представляет собою целое художественное произведение, – похвала, выше которой у нас нет похвал» (Белинский, т. III, с. 143).

Позже, прочитав еще две сцены из «Генерал-поручика Паткуля», Белинский высказал порицание Кукольнику за то, что, печатая отрывки из трагедии, автор «вредит полноте ее впечатления на публику, когда она выйдет вполне». Критик обещал высказать свои соображения по поводу всего произведения Кукольника тогда, когда оно будет напечатано целиком (Белинский, т. VI, с. 500).