Она будет счастлива

У кого и зачѣмъ мерцалъ этогъ огонекъ?

Не была ли то лампада, затепленная усердіемъ передъ огромнымъ образомъ простодушнаго, бородатаго и богобоязливаго купца?

Не былъ ли то сальный огарокъ, мутно освѣщавшій чахоточную, судорожную фигуру человѣка, дрожавшаго надъ грудами золота?

Не была ли то прозрачная, тонкая восковая свѣча въ изящномъ бронзовомъ подсвѣчникѣ, въ раздушенной спальнѣ очаровательной женщины, которая, пользуясь тишиною и тайною ночи, съ робостью зажгла эту свѣчу, безпрестанно озираясь кругомъ себя, чтобы перечитать въ десятый разъ записку своего любовника?

Правда, то былъ сомнительный свѣтъ ночной лампады въ спальнѣ, у постели женщины, но женщины чистой и святой, у изголовья, безмолвно, безропотно омочавшагося горькими слезами… въ спальнѣ Зинаиды!

Блѣдная, облокотившаяся ма столъ, въ бѣломъ легкомъ ночномъ пеньюарѣ, съ длинными волосами, опускавшимися на обнажепную грудь, она съ необыкновеннымъ одушевленіемъ пробѣгала строки какого-то письма, лежавшаго на столѣ передъ нею. Глаза ея впивались въ это письмо, сверкали радостью и наслажденіемъ… Потомъ она задумывалась, отрывала взоры отъ письма, подымала головку, протирала глаза, снова принималась читать – и, казалось, все еще ме совсѣмъ вѣрила прочитанному.

Радость, одушевлявшая Зинаиду въ эту минуту, была свѣтла и ярка, какъ солнечный день; къ этой радости не примѣшивалось чувства боязни, на нее не набрасывала своей мрачной тѣни тайна.

То была боязливая радость дитяти, радость, которая хочегь непремѣнно высказаться, ищетъ участниковъ, безгрѣшно-безукорная радость!

И она заключалась въ одной строчкѣ письма, которое лежало передъ нею…

Это было письмо матери. Эта строчка содержала въ себѣ слѣдующія слова:

«Черезъ полтора мѣеяца, а можетъ быть и ранѣе, я обниму тебя, другъ мой».

Матушка будетъ здѣсь, опять со мною, она будетъ ласкать меня попрежнему, я крѣпко прижму ее къ моему сердцу: вотъ что наполняло ее, вотъ почему она не могла разстаться съ письмомъ, вотъ почему она въ двадцатый разъ перечитывала его – и все еще сомнѣвалась въ своемъ счастъи, и задумывалась, и спрашивала себя: неужели это въ самомъ дѣлѣ? неужели она точно будетъ возлѣ меня, со мною?..

Ей хотѣлось спать, она не думала о снѣ, ей досадно было, что такъ скоро наступила ночь… поскорѣе бы утро, поскорѣе бы забрежжилъ свѣтъ…

Въ ближней комнатѣ часы однозвучно пробили три четверти перваго.

Какъ долго идетъ время! Еще сколько часовъ до разсвѣта!

Вдругъ колокольчикъ у подъѣзда зазвенѣлъ, дернутый сильною, нетерпѣливою рукой… Она вздрогнула – и лицо ея въ минуту вспыхнуло, и какая-то темная дума сморщила брови.

– Это онъ! – прошептала она.

Въ домѣ послышался стукъ. Полуспящіе лакеи неловко, спотыкаясь, забѣгали по лѣстницѣ. Раздался громкій, сердитый голосъ; глухо отозвались въ пустыхъ комнатахъ безпокойные шаги человѣка и звонъ шпоръ. Ближе и ближе, слышнѣй и слышнѣй…

Она еще разъ вздрогнула и еще разъ прошептала:

– Это онъ!

Черезъ минуту дверь спальни отворилась, и передъ Зинаидой стоялъ мужъ ея.

Его лицо было блѣдно, его волосы въ безпорядкѣ, его мундиръ разстегнутъ…

Она взглянула на него, она прочла на лицѣ его гнѣвъ и досаду, она поняла съ замираніемъ сердца, что значитъ этотъ гнѣвъ и досада.

– Отчего вы не легли спать до сихъ поръ? – спросилъ онъ грубо.

– Я дожидалась тебя, я хотѣла…

– Дожидаться меня? – Ну, а если бы я не могъ быть домой до утра? Вы все дожидались бы меня?

Онъ засмѣялся.

– Я хотѣла сообщить тебѣ мою радость, Вольдемаръ: знаешь ли что? Я получила письмо отъ матушки…

И она устремила на него свой ангельскій взоръ, и она слѣдила, какое впечатлѣніе произведутъ эти слова на лицѣ его.

Онъ нахмурилъ брови, отвернулся и сталъ ходить поперекъ комнаты.

– Какъ, она будетъ сейчасъ, теперь, скоро? – говорилъ онъ прерывисто… – Зачѣмъ? что ей угодно здѣсь?

Слезы выступили на глазахъ бѣдной женщины, но она скрыла ихъ.

– Еи угодно видѣть меня, видѣть дочь свою, которую она не видала вотъ уже скоро два года.

– Два года! Вѣдь она получаетъ постоянно каждую недѣлю ваши письма, вѣдь она знаетъ, что вы здоровы. Чего же больше?

– Другъ мой! Ты сегодня очень разстроенъ… Боже мой! Вольдемаръ, неужели ты хотѣлъ бы лишить меня одного наслажденія, одного, которое остается мнѣ въ жизни – видѣть матушку?

– Все это очень хорошо, только не теперь, не сію мипуту; мои дѣла и безъ того разстроены, каждая копейка для меня составляетъ счетъ…

– О, не безпокойся, не безпокойся… я не заставлю тебя, я не захочу, чтобы ты издерживалъ свои деньги на этотъ расходъ… Нѣтъ, никогда!.. Она будетъ вѣрно не надолго сюда, ея пребываніе здѣсь не будетъ стоить дорого… Къ тому же у меня естъ брилліанты, которые я получила въ приданое… Я продамъ мой фермуаръ и…

– Твои брилліанты! а! Послушай, Зинаида…

И онъ отвелъ ее въ сторону, къ окну…

– Мнѣ сію минуту нужны, необходимо нужны твои брилліанты… крайность… я тебѣ отдамъ ихъ черезъ мѣсяцъ, можетъ быть прежде… Я проигралъ большую сумму… Мнѣ нужны теперь деньги… иначе я потеряю кредитъ, ты понимаешь меня?

И онъ крѣпко сжалъ ея руку.

– Я радъ за тебя, что твоя матушка будетъ сюда… Послушай, Зинаида, мнѣ нужны деньги, я не надолго заложу твои брилліанты…

– Если тебѣ угодно; но, другъ мой…

– Да, да! и сейчасъ, потому что я долженъ выѣхать завтра рано утромь, очень рано…

Черезъ минуту она молча поставила передъ нимъ на столъ три красныя сафьянныя коробки.

Онъ съ жадностью бросился къ этимъ коробкамъ и открылъ ихъ…

– Тутъ нѣтъ твоего большого креста! – нетерпѣливо произнесъ полковникъ… – Гдѣ же онъ?

– Этотъ крестъ подаренъ мнѣ матушкою… я берегу его… онъ мнѣ дороже всѣхъ вещей… я никогда не разставалась съ нимъ…

– Я возвращу его тебѣ черезъ мѣсяцъ…

– Вольдемаръ! другъ мой! Я тебѣ отдамъ все, все, что ты хочешь, все, что ты прикажешь ьшѣ, но ты оставишь у меня этотъ крестъ? Не правда ли?

И она посмотрѣла на него такъ убѣдительно, съ такою мольбой.

Онъ снова нахмурился.

– Мнѣ нуженъ и этотъ крестъ! Слышишь ли ты? и этотъ крестъ! Чего мнѣ болѣе отъ тебя требовать? Здѣсь все мое, все… Развѣ ты забыла, что я взялъ тебя только съ однѣми этими тряпками, которыя навѣшиваютъ на себя женщины?

Она схватилась за ручку табуретки.

– Что жъ – вамъ не угодно исполнить мою просьбу? Вы хотите, чтобы я васъ еще упрашивалъ?

– Сейчасъ, сейчасъ… – произнесла она слабымъ голосомъ и едва могла дойти до комода.

Ноги ей измѣняли.

– Вотъ крестъ.

Она протянула руку съ коробкой, и рука ея дрожала. Онъ взялъ всѣ эти коробки и положилъ въ боковой карманъ мундира…

Часы пробили половину второго.

– Тебѣ, я думаю, пора спать, уже такъ поздно…

Онъ вышелъ изъ комнаты, дверь захлопнулась.

Она упала безъ чувствъ

* * *

Это была тайная сцена изъ домашней жизни Зинаиды: одна только сцена, выхваченная наудачу изъ тысячи сцемъ, отъ которыхъ бы вы отвернулись съ негодованіемъ; а изъ этихъ сценъ сцѣплена была жизнь ея. Это темная сторона брака; это только одинъ примѣръ брака изъ выгодъ, изъ расчетовъ, гдѣ нѣтъ другой идеи, кромѣ звѣздъ, или имени, или золота, или надеждъ и на то, и на другое, и на третье, одинъ только изъ тысячи подобныхъ браковъ!..

Какъ разсказать, какъ передать все, что терпѣла бѣдная Зинаида? Въ продолженіе двухъ лѣтъ ни одного взора участія, ни одного сердечнаго слова, ни одного отвѣта на мысль души. И ко всему этому преступное чуветво любви къ другому, странная борьба любви съ святынею долга, и желаніе затаить и затушить въ себѣ эту любовь… Вотъ исторія этой женщины; вотъ драма, которую бы можно было развернуть съ ужасающею послѣдовательностью, драма, которая, вѣрно, не требовала бы притянутыхъ эффектовъ, драма поразительной истины, передъ которую должно бы привести отцовъ и матерей, заставить ихъ содрогнуться и потомъ указать имъ на громовый судъ Бога!

И что, если бы въ этомъ состояніи, безнадежномъ и мучительномъ, кто-нибудь еще шепнулъ ей на ухо, что ея участью, съ хладнокровнымъ расчетомъ, люди располагали заранѣе; что эти люди равнодушно придумывали средства къ ея паденію; что они, можетъ быть, разсказывали другъ другу за тайну объ ея связи съ другимъ; что эта тайна росла, росла и наконецъ сдѣлалась общимъ достояніемъ; и пустой разсказъ, ни на чемъ не основанный, сплетенный такъ, по догадкамъ, вылился во всѣ формы истины.

Что, если бы она узнала объ эгомъ?

Свѣтлицкій, въ самомъ дѣлѣ, собирая около себя кружокъ молодежи, съ важностью заложивъ руки въ карманы, говорилъ съ таинственнымъ видомъ:

– Господа, посмотрите-ка на Горина: право, онъ молодецъ! Онъ пользустся жизнью; онъ въ связи съ одною изъ лучшихъ женщинъ Петербурга… Знаете ли, кто эта женщина?

И онъ произносилъ имя Зинаиды, и не хотѣлъ думать о томъ, что пятнаетъ чистое, святое имя. Что ему было до этого? Онъ сообщалъ новость.

А эту новость разносила повсюду молодежь, выслушивавшая его и вѣрившая ему.

И вотъ однажды въ богатой гостиной княгини С*, освѣщенной тысячами свѣчъ, горѣвшей огнями и золотомъ, у малахитоваго стола, уставленнаго бронзою, отражавшеюся въ огромномъ зеркалѣ, стояли двѣ женщины въ бальныхъ платьяхъ, каждая съ букетомъ цвѣтовъ въ рукѣ, раздушенныя и прекрасныя.

– Знаешь ли, Lise, отчего такъ давно нигдѣ не было видно Горина? – говорила одна изъ нихъ съ улыбкой ироніи, которая смѣшивалась съ какою-то надменностью. – Знаешь ли, отчего? Онъ влюбленъ. И въ кого? Въ эту И* – ты видала ее? Женщина такого страннаго тона! – Она, разумѣется, бросилась къ нему на шею – и онъ въ восторгѣ! – А несчастный полковникъ, мужъ ея – весь проигрался…

– Браво! – перебила другая:– и эти женщины разыгрываютъ романы à la Balzac! только эти романы вѣрно отзываются русской передѣлкой и пахнуіъ не парижскими духами, а l'eau de Cologne съ гостиннаго двора.

Въ этой же самой гостиной, только въ другомъ концѣ ея, стояли двое пожилыхъ мужчинъ во фракахъ. Одинъ изъ нихъ былъ Свѣтлицкій.

Они продолжали вѣроятно давно начатый разговоръ.

Свѣтлицкій говорилъ:

– Да, счастье, неимовѣрное счастье! Почти во всю игру съ нимъ у меня король навскрышѣ! Я бросилъ карты, я говорилъ ему, что я не хочу пользоваться навѣрное его деньгами, что при такомъ счастьи… Но вы знаете? Этотъ И* горячъ въ картахъ до безумія. Доходило до ста тысячъ, онъ рвалъ на себѣ волосы – и я далъ ему огыграться…

– А сколько отыгралъ онъ?

– Тридцать три тысячи.

– Гм! – такъ вы взяли у него шестьдесятъ семь? Это хорошо. Экарте и тинтере – игры чрезвычайно азартныя.

– Нѣтъ, вообще въ играхъ надо благоразуміе, наполеоновскій расчетъ и ледяное хладнокровіе… – А! Горинъ! j'ai deux mots à vous dire! – И Свѣтлицкій взялъ за руку молодого человѣка и увлекъ его въ залу.

Когда они проходили но залѣ, Горинъ замѣтилъ, что нѣкоторыя изъ дамъ смотрѣли на него съ коварной улыбкой, и одна сказала ему мимоходомъ:

– Какъ вы перемѣнились, monsieur Горинъ! Вы пополнѣли: видно приморскій воздухъ полезенъ вамъ. Вѣдь вы, кажется, жили по Петергофской дорогѣ? Я васъ часто встрѣчала тамъ.

– Вы ошибаетесь, – отвѣчалъ онъ ей холодно… – Я не жилъ по Петергофской дорогѣ и не имѣлъ удовольствія встрѣтить васъ тамъ ни разу.

– Чего хотятъ отъ меня эти женщины? – продолжалъ онъ, оборачиваясь къ Свѣтлицкому. – И что значатъ эти намеки?

Онъ пристально посмотрѣілъ на него.

– Будто вы не догадываетесь? – возразилъ Свѣтлицкій. – Онѣ завидуютъ счастью другой женщины, съ которой никогда не могутъ сравниться.

– Завидуютъ счастью другой женщины? Я не понимаю, что вы хотите сказать мнѣ…

– Ну, да: завидуютъ женщинѣ, которую вы любите. Это такъ натурально. Это въ ихъ характерѣ… зависть…

– А какъ знаютъ онѣ, что я люблю кого-нибудь?

И онъ еще разъ посмотрѣлъ на Свѣтлицкаго.

– Вы сегодня все такъ горячо принимаете. Что съ вами? Мы живемъ въ Петербургѣ, и вы хотите скрыть вашу любовь отъ общества, къ которому принадлежите? Это ужъ слишкомъ. Здѣсь все знаютъ, все подмѣчаютъ, все подозрѣваютъ, обо всемъ догадываются. Надобно прожить, сколько прожилъ я, чтобы узнать механизмъ, проникнуть въ закулисныя дѣйствія этихъ обществъ.

– Вы правы; но, если эти люди осмѣлятся чернить имя той, которая чиста какъ ангелъ; если эти люди, живущіе сплетнями…

– Ради Бога, тише! не забудьте, что мы окружены со всѣхъ сторонъ взглядами и наблюденіями. Вотъ именно ваша теперешняя горячность можетъ подать поводъ къ пустымъ и непріятнымъ для васъ подозрѣніямъ. Подозрѣнія часто имѣютъ вѣсъ истины въ глазахъ общества. Противъ этого говорить нечего, хоть это очень горько.

– О, это ужасно!

– А сколько разъ вы сами повторяли шутя, такъ, безъ всякой злобы, людской говоръ: этотъ человѣкъ въ связи съ такою-то женщиною, эта женщина дѣлаетъ то-то… Вы не имѣли другихъ основаній, какъ слухи? Все это изстари ведется между людьми.

– Теперь, болѣе чѣмъ когда-нибудь, я понимаю, что это ужасно! Имя женщныы доллгно быть неприкосновенно и свято. Ничего нѣтъ труднѣе, какъ узнать женщину, и вы, Свѣтлицкій, съ вашимъ опытомъ и знаніемъ людей, и вы можете иногда ошибиться, иногда можете поставить существо чистое и высокое заурядъ съ этими женщинами…

И молодой человѣкъ указалъ головой на цвѣтную гирлянду дамъ, собравшихся въ залѣ.

– И вы ошиблись, – продолжалъ онъ съ значительной улыбкой, увлекая Свѣтлицкаго въ амбразуру окна, – да, согласитесь сами? Знаете ли, я никогда не прощу себѣ, никогда, что я прежде осмѣлился смѣшивать ее со всѣми, что я не понималъ, какъ любитъ она, что такое ея любовь, что я оскорблялъ эту женщину моими безумными выходками! Помните ли то утро, когда я прибѣжалъ къ вамъ, три мѣсяца назадъ тому: я проклиналъ ее въ то утро, а теперь, теперь…

Свѣтлицкій грызъ ноготь пальца, губы его хотѣли искривиться усмѣшкой…

Горинъ не замѣчалъ этого; его пылкая душа требовала участія, сочувствія: и онъ забывалъ, кому и для чего говоритъ; и онъ не зналъ, что человѣкъ, вмѣсто участія, вмѣсто сочувствія, обольетъ слова души его ядомъ насмѣшки и выставитъ ихъ на позоръ первому, кто попадется ему навстрѣчу.

– Помните, послѣ этой сцены на дачѣ, я не хотѣлъ было ѣздить къ И*, ея поступокъ со мной казался мнѣ оскорбительнымъ. Я думалъ никогда болѣе не видать ее, и увидѣлъ черезъ двѣ недѣли послѣ того въ церкви.

Горинъ схватилъ за руку Свѣтлицкаго.

– Она стояла на колѣняхъ и молилась съ глубокимъ чувствомъ. Крупныя слезы катились по блѣдному лицу ея. Это была истинная молитва вѣрующей; это были жгучія слезы страданія. О, за каждую слезу ея потребуется тяжкій отчетъ, если естъ правосудіе тамъ!.. Вы удивляетесь словамъ моимъ, не правда ли? Я не похожъ въ эту минуту на прежняго Горина? Да, я перемѣнился, очень перемѣнился; рано или поздно мнѣ надобно было сдѣлаться человѣкомъ; и она меня призвала къ новой жизни, ей я обязанъ всѣмъ… Если бы я могъ передать вамъ впечатлѣніе, которое производитъ на меня теперь эта праздничная зала и эти бездушныя лица… Но послушайте: я смотрѣлъ на нее долго, долго; она не видала меня… я и прежде часто смотрѣлъ на нее молящуюся, а никогда не чувствовалъ того, что почувствовалъ въ ту минуту… Надобно было имѣть каменное сердце или быть вовсе безъ сердца, чтобы въ ту минуту не простить ей всего, всего – даже смертельной обиды, чтобы не тронуться величіемъ этой женщины!.. Послѣ обѣдни я долго не рѣшался подойти къ ней; но когда я уже стоялъ передъ лицомъ ея, она меня встрѣтила своей радушной улыбкой. Это была ея прежняя улыбка… Я ожилъ… Она заговорила со мной тѣмъ же голосомъ, проникавшимъ до сердца, будто между нами ничего не было… «Вы насъ совсѣмъ забыли. А я и мужъ мой всегда такъ рады васъ видѣть»… Мужъ мой! Я весь вспыхнулъ. Она, кажется, замѣтила это и сказала мнѣ: «я буду васъ ждать». И вѣрите ли, Свѣтлицкій, я всего въ продолженіе трехъ мѣсяцевъ былъ у нихъ только четыре раза, потому что я не могу видѣть ее рядомъ съ этимъ полковникомъ. Я не знаю, что будетъ со мной, но если онъ…

– Вы поэтъ, Горинъ! Вы имѣете чудный даръ живописать! Вы сильно чувствуете! – воскликнулъ Свѣтлицкій и пожалъ руку молодому человѣку.

«Какъ несносны эти влюбленные! – думалъ онъ. – Вотъ человѣкъ, мучилъ меня цѣлый часъ, разсказывая всякій вздоръ, какъ будто для меня занимательна его интрига!»

– Простите, я долженъ оставить васъ. Я далъ слово на вистъ барону М*… Онъ, я думаю, давно ждетъ меня.

Горинъ остался на томъ же мѣстѣ. Свѣтлицкій проскользнулъ въ тѣ комнаты, гдѣ были открыты зеленые столы.

Когда онъ садился играть, мимо его проходилъ камеръ-юнкеръ *.

– Ахъ, знаете ли что, графъ? Умора! Вообразите, я едва только вырвался отъ Горина. Злодѣй, замучилъ меня. Цѣлый часъ увѣрялъ, что онъ питаетъ самую идеальную и чистѣйшую любовь къ И*. Насъ съ вами трудно увѣрить въ этомъ. Мы, признаться, что-то давно не вѣримъ въ идеализмъ! А?..

И онъ засмѣялся.

V.

Savez-vous ce que c'est que d'avoir une mère? en avez-vous eu une, vous? savez-vous ce que c'est que d'être eu Tant, pauvre enfant, faible…. seul au monde… et de sentir que vous avez auprès de vous, autour de vous, au-dessus de vous, marchant quand vous marchez, s'arrûtant quand vous vous arrêtez, souriant quand vous pleurez, uue femme…..– non, on ne sait pas encore que c'est une femme-un ange qui est là, qui vous regarde, qui vous apprend à parler, qui vous apprend à rire, qui vous apprend à aimer!

V. Hugo.

Въ горячихъ и тѣсныхъ объятіяхъ материнской любви лежала почти бездыханная Зинаида. Это было ровно черезъ полтора мѣсяца послѣ страшной для нея ночи. Старушка хотѣла одушевить ее своими поцѣлуями и вызвать румянецъ жизни на ея мертвыя, блѣдныя щеки, тотъ румянецъ беззаботности и счастія, который нѣкогда украшалъ ея дѣвственность. Она съ ужасомъ смотрѣла на лицо дочери, которое такъ измѣнилось отъ горя, и жгучія слезы старушки одаа за другой падали на это лицо. Она читала на немъ всю исторію жизни несчастной, съ перваго дня разлуки съ нею, и ничто не ускользало отъ проницательнаго взора матери!

Когда Зинаида открыла глаза, когда чувства постепенно стали возвращаться къ ней, она еще крѣпче прижимала къ своей груди старушку.

– Это вы, матушка! вы! О, вѣдь это не сонъ? Не правда ли? Пощупайте, какъ бьется мое сердце… Это вы, вы! опять со мною! Вы ужъ болѣе не оставите меня, не правда ли?

И она несвязно лепетала ей эти перерывистыя слова, которыя невозможно передать, эти слова, вырывающіяся изъ души и ложащіяся прямо на душу, эти отрывки раздраженныхъ чувствъ, эти звуки, проникающіе весь составъ вашъ, которые нельзя опредѣлить и которыхъ невозможно не почувствовать, на которые нѣтъ отвѣта, но есть поцѣлуи.

И старушка цѣловала ее и, разглаживая ея шелковые волосы, смотрѣла ей прямо въ глаза.

– Мы такъ давно не видались съ тобой, такъ давно! дай мнѣ насмотрѣться на тебя. Безъ тебя мнѣ было очень грустно.

– И мнѣ также очень грустно, матушка!

Когда эти первыя минуты душевныхъ изліяній прошли, старушка посмотрѣла кругомъ себя. То былъ будуаръ Зинаиды; только ужъ не въ такомъ видѣ, какъ прежде. Все измѣнилось! Комната сохранила только свое названіе, но въ ней не было ни ковра, ни бронзы, ни картинъ, ни мрамора, ни этихъ дорогихъ и прекрасныхъ бездѣлокъ, которыя обыкновенно разбрасываются съ такою умышленной и привлекательной небрежностью. Лишь остатки дорогой мебели, не гармонировавшіе съ голыми стѣнами и вообще съ какою-то непріятною пустотою, были тяжелыми свидѣтелями прежняго великолѣпія.

Сердце бѣдной матери при этомъ видѣ сжалось невыразимою тоскою…

Время шло, и слишкомъ быстро, для обѣихъ: дочь отдыхала на груди матери, у нея теперь было родное сердце, отвѣчавшее на біеніе ея сердца, душа, сочувствовавшая ея душѣ. Мать съ мучительнымъ чувствомъ видѣла, какъ тайная болѣзнь, или тайное горе, съ разрушительною постепенностью дѣйствовали на Зинаиду, какъ потухалъ лучъ за лучомъ ея свѣтлыхъ очей, какъ исчезала свѣжесть съ лица ея. Обѣ онѣ дорожили каждой минутой и боялись разставаться другъ съ другомъ, будто имъ дано было свидѣться на краткій срокъ. Обѣ онѣ были грустны, и одна отъ другой скрывали грусть.

– Ты нездорова, другъ мой? – говорила ей однажды старушка:– не послать ли за докторомъ? Сегодня ты что-то блѣднѣе обыкновеннаго, твои глаза какъ-то мутны. Какъ ты себя чувствуешь?

– Ничего, матушка, я здорова. Вамъ это такъ кажется. Ради Бога, успокойтесь… Ничего…

Она скрывала болѣзнь, которая уже давно таилась въ ней и начинала быстро развиваться.

Послѣ минуты молчанія она сѣла на диванъ возлѣ старушки и, придерживая одною рукой свою отяжелѣвшую голову, пристально посмотрѣла на нее. Лицо Зинаиды пылало румянцемъ. Она сжала руку матери въ своей рукѣ…

– Матушка! – произнесла она робкимъ, боязливымъ голосомъ. – Матушка! У меня давно лежитъ на душѣ такая-то тягость. Я до сихъ поръ не открыла вамъ… Выслушайте меня, но безъ гнѣва, ради Бога, безъ гнѣва, потому что я не буду въ силахъ перенести его…. О, я чувствую мое преступленіе, но что же мнѣ дѣлать?

И она закрыла руками лицо свое, чтобы удержать потоки слезъ.

– Что съ тобою, дитя мое, другъ мой? Зачѣмъ ты клеплешь на себя? Ты не можешь быть преступница! Нѣтъ! посмотри, глаза твои сохранили то же простодушіе, какое они выражали въ твоемъ дѣтствѣ. Я гляжу на тебя, какъ бывало, когда ты сидѣла на рукахъ моихъ, я держала твою головку, всю въ кудряхъ; волосы твои тогда были свѣтлѣе, я любовалась тобой и цѣловала тебя, и говорила: «О, Господь долженъ услышать молитву мою: она будетъ счастлива!»

Послѣднія слова старушка произнесла едва слышно, потому что горесть задушала ее.

Зинаида положила свою голову на плечо къ ней и цѣловала ея руки.

– Матушка! – говорила она прерывающимся голосомъ:– я всегда свято сохраняла мою обязанность… Богъ видитъ, я всегда свято сохраняю ее! Но я никогда не могла любить… моего мужа… Матушка! я люблю другого.

Она бросилась къ ногамъ матери, и голова страдалицы упала на колѣни. Она рыдала.

– Не правда ли, это преступленіе? Но что я могла сдѣлать? Я сама не знала, какъ это грѣшное чувство разливалось по мнѣ… я поздно увидѣла мое бѣдствіе… можотъ бытъ я какъ-нибудь нечаянно высказала ему то, что должна бы была скрывать какъ ужасную тайну… И онъ любитъ меня – и я допустила его сказать мнѣ это… Слышала, какъ онъ произносилъ слово «люблю»… Но я никогда не признавалась ему въ любви моей. Клянусь вамъ, матушка! О, вы сжалитесь надъ вашею бѣдною дочерью! Вы взглянете на меня ласково. Вамъ первой открыла я мое сердце… и мнѣ теперь легче, гораздо легче…

Матъ и дочь лежали въ объятіяхъ другъ друга, и ихъ слезы смѣшались…

* * *

Въ одинъ изъ длинныхъ зимнихъ вечеровъ Горинъ сидѣлъ у письменнаго стола въ своемъ кабинетѣ. Блѣдное освѣщеніе разливалось въ комнатѣ отъ зеленаго стекла лампы; на столѣ, между грудами книгъ, стояла восковая свѣча, трескомъ своимъ изрѣдка прерывавшая тишину. Онъ былъ углубленъ въ чтеніе. Передъ нимъ былъ развернутъ Шекспиръ на половинѣ третьяго дѣйствія «Ромео и Юліи».

Онъ остановплся на этой любовной, очаровательной картинѣ, когда Ромео въ комнатѣ Юліи съ грустью смотритъ въ окно и прислушивается къ пѣнію жаворонка, извѣщающаго разсвѣтъ; когда она, полная непорочности и нѣги, съ такимъ простодушіемъ упрашиваетъ его еще не покидать ее и говоритъ ему своимъ сердечнымъ, убѣдительнымъ голосомъ: «До утра еще далеко! Ты ошибся, супругъ мой, тебѣ слышится голосъ соловья. Повѣрь мнѣ, это соловей…»

Горинъ оставилъ книгу и въ волненіи сталъ прохаживаться по комнатѣ.

Тысячи высокихъ мыслей затѣснились въ головѣ его, и сердце загорѣлось отъ полноты чувствъ…

Въ это самое время дся петербургская молодежь высшаго круга вертѣлась передъ огромными зеркалами, съ улыбкой самодовольствія и гордости собираясь на огромный балъ ** посланника. На столѣ Горина лежала пригласительная записка на этогь балъ, о которомъ за три недѣли до того кричали во всѣхъ гостиныхъ, котораго съ такимъ нетерпѣніемъ выжидали всѣ графини и княгини, для котораго были загружены заказами магазины Ксавье и Сихлеръ; но онъ забылъ объ этомъ балѣ и объ этой пригласительной записочкѣ…

Если бы балъ посланника былъ годъ назадъ тому, вѣрно онъ сталъ бы разъѣзжать по всѣмъ своимъ знакомымъ, для того, чтобы съ недоступнымъ тономъ аристократа проговорить каждому изъ нихъ: завтра балъ у ** посланника; тамъ будетъ весь дворъ; я сегодня получилъ приглашеніе.

Этотъ балъ заставилъ бы его, по крайней мѣрѣ, цѣлую недѣлю ходить по Невскому проспекту съ головою вздернутою вверхъ, съ дерзкимъ и напыщеннымъ видомъ человѣка, который воображаетъ, что все встрѣчающееся ему, толпящееся передъ его глазами, все ниже его.

Кто, сколько-нибудь наблюдающій, не встрѣчалъ такія лица на Невскомъ проспектѣ въ морозные и солнечные дни отъ второго до четвертаго часа?