Где лучше?

Женщин теперь было в углу между Крюковым и Екатерининским каналом до двухсот. Они рассыпались по этому углу так, что городовой то и дело просил их попятиться с дороги. Тут были и чухонки, лепечущие на своем языке и стоящие от русских особняком, и немки в худеньких салопчиках и чепчиках на головах, и еврейки; тут была даже девочка годов шести, босая, с не закрытою ничем головою и с маленькой плешью на темени, стоящая около пожилой женщины.

Одни из женщин галдят, ссорятся от скуки, стараются своим криком осилить других и выказать свою толковость; другие молчат. На всех лицах выражается какое-то нетерпение и страх; многие смотрят на образ Николая чудотворца, на церковь и вздыхают. Вон одна молодая женщина, прислонившись к перилам, плачет. Она старается не плакать, но не может удержать слез. Вон пожилая женщина, с отчаянием в лице, смотрит в канал, глаза ее точно приковались к одному месту. Вон девушка годов семнадцати, сидя на мостовой, уперла голову обеими руками. Другие стоят тоже с невеселыми лицами, часто вздыхают и смотрят большею частию на одно место, как бы что-то обдумывая. Их не интересуют разговоры, брань и ссоры других женщин, еще, по-видимому, не испытавших петербургской жизни; они сосредоточились сами в себе, точно их горе очень велико и впереди не видится ничего хорошего.

Пелагея Прохоровна заметила все это, и сердце ее билось не очень-то радостно. Ей хотелось заговорить с молчаливыми и убитыми горем женщинами, но она по себе знала, как тяжело человеку делается в то время, когда его спрашивают. Но у женщин любопытство и сочувствие к женщинам велико; ее так и порывало подойти к девушке, сидевшей на мостовой.

– Што это как долго никого нету? – проговорила она, не решаясь, сесть или нет.

Девушка поглядела на Пелагею Прохоровну, но ничего не сказала.

– Ты бы лучше к речке стала – ветерком бы продуло.

– Ничего.

– Ты здешняя?

– А ты?

– Я издалека. – И Пелагея Прохоровна рассказала откуда она, и присела к девушке.

– Ты, стало быть, еще не знаешь петербургской жизни.

– Где мне знать? Што будет, то и будь. Ведь уж не будет же хуже того, что было!

– А было и худое разве?

– Што и говорить. Я уж решилась молчать, потому што было, то прошло. А я по облику твоему замечаю и по речи, што ты не из мужичек… Правду я говорю?

Девушка закрыла руками лицо.

Вдруг все женщины подвинулись к дороге; сидевшие вскочили и побежали к толпе; стоявшие у каналов тоже побежали, с яростию толкая друг друга. Пелагея Прохоровна и девушка встали и пошли.

В середине женщин стояла пожилая толстая барыня в белой шляпке и в драповом пальто.

– А умеешь ли ты кушанья готовить? – спрашивала барыня одну женщину, в то время как Пелагея Прохоровна и девушка подошли к толпе.

– Как же… я у хороших господ жила.

– Врет она! Она только что из деревни приехавши. Вы меня возьмите, я только сегодня от места отошла, – проговорила другая женщина.

– Врет! врет! Она табак нюхает, – кричали со всех сторон женщины.

Барыня была в затруднении: женщин много, всем хочется в кухарки, а какую из них взять? Пожалуй, возьмешь такую, которая ничего и делать не умеет, пожалуй, попадется воровка.

Пелагея Прохоровна протискалась, употребляя в дело локти, так что женщины отскакивали и в свою очередь колотили ее в спину.

– Возьмите меня. Я сама своим хозяйством жила, нахлебников держала, – проговорила она, остановившись перед барыней.

Барыня улыбнулась. Вероятно, ей не верилось, чтобы деревенская баба могла где-то держать нахлебников.

– Будто? – спросила барыня.

– Ей-богу.

– Не верьте ей, она полоумная, – кричали женщины.

Пелагея Прохоровна обернулась и от злости, не помня, что делает, плюнула в ту сторону, где говорили про нее.

– Ну, как же ты не полоумная! – кричали со всех сторон.

– Нет, я тебя не возьму, ты очень молода.

Пелагея Прохоровна отошла, думая: хорошо, што предупреждает. И она стала искать глазами ту пожилую женщину, что с отчаянием смотрела в канал.

Но эта женщина уже стояла перед барыней и плакала.

– Ты водку пьешь? – спросила ее барыня.

Пожилая женщина обернулась к церкви, перекрестилась и сказала:

– Хоть раз заметьте, так вот Николай-угодник свидетель.

– Она горькая пьяница, – сказала какая-то женщина.

– Как вам не стыдно! Мало, видно, вы горя испытали, – крикнула Пелагея Прохоровна.

– А ты што пристаешь?

– Это она с того все еще, што ее, по нашей милости, не взяли, – кричали женщины.

Барыня в это время разглядывала паспорт и адресный билет пожилой женщины.

– Ты в больнице была?

– Да… Только вышла я из больницы и – пошла к дочке, пятнадцатый ей годок шел, она там на Литейном золотом шила у француженки. Прихожу – говорят, померши полторы недели.

– Ну, так согласна ты на мои условия: жалованья два с полтиной, фунт кофею, то есть полфунта кофею и полфунта цикорею, и фунт сахару?

– А жильцы есть?

– Да, есть. Им нужно и сапоги, и платье вычистить, и в лавочку сходить.

– Положьте три с полтиной.

– Нет, два с полтиной. Жильцы тоже будут давать к праздникам.

– Я согласна! – крикнула другая женщина.

Женщины захохотали; барыня тоже улыбнулась.

– Так как? – спросила барыня первую пожилую женщину.

Та подумала.

– Не прибавите жалованья-то? – спросила она.

– Нет.

– Да ведь работы много!

– Как знаешь. И вас много.

Женщина согласилась. Барыня взяла ее паспорт и адресный билет и велела приходить в такую-то улицу, в такой-то дом и в такой-то нумер квартиры, а сама уехала с извозчиком.

– Хорош ты, видно, сон видела сегодня, – сказала пожилой женщине одна женщина.

– У вас, видно, не было таких детей, как у меня! – сказала с презрением пожилая женщина и пошла.

К ней подошла пожилая женщина в салопчике с девочкой.

– Голубушка! у тебя, говоришь, дочка умерла; возьми мою, – проговорила она.

– Куда же мне с ней?

– Да я даром тебе ее отдаю, только корми да к делу приучай.

– Сама знаешь, што кухарок не держат с ребятами.

И нанятая женщина пошла торопливо.

– Заважничалась! – прошипела от злости пожилая женщина в салопчике и неизвестно за что ударила по затылку девочку.

Девочка заплакала.

– За что ты девчонку-то бьешь? – крикнула на нее женщина.

– Не твое дело: свое бью.

На пожилую женщину напала половина женщин: они стали ее стыдить за то, во-первых, что она бьет маленькую девочку, и во-вторых, за то, что хочет эдакую маленькую в работу отдать.

– Я ее продаю, потому что сама ищу места и мне самой нечего есть, – оправдывалась мать девочки.

Между тем ветер крепчал, по небу плыли тучи и мало-помалу совсем закрыли солнце. Женщины проголодались и стали покупать ситный, печенку или яйца. Пелагея Прохоровна купила фунт ситного и фунт печенки. С этими яствами она подошла к девушке, с которой она прежде вступила в разговор, и спросила, как ее зовут. Та сказала, что ее зовут Евгения Тимофеевна.

– Не хочешь ли, Евгения Тимофеевна?

И Пелагея Прохоровна отломила половину куска ситного и половину печенки и дала их Евгении Тимофеевне. Та не брала.

– Я не хочу.

– Полно-ко. У тебя есть ли деньги-то?

– Есть.

– Ну, не церемонься! Я сама была в нужде, знаю.

– А если вам самим нечего будет есть? – сказала Евгения Тимофеевна и взяла предложенные ей яства.

– А руки-то на что бог дал?

– Я то же прежде думала, да вот целый месяц ищу места. Ходила я и в хваленое общество – говорят, мы принимаем по рекомендациям. Принесите, говорят, письмо от сиятельного человека – примем. Ну, я было и пошла к одному сиятельному лицу, бывшему в нашей губернии губернатором. Целую неделю я ходила – не допускают. А я всё письма ему оставляла. Вероятно, письма ему не передавали. Наконец встретила его у подъезда и говорю: я вашему… ству целую неделю передавала письма через швейцара… – Ничего, говорит, я не знаю. Приходите туда-то. Я туда; кое-как допустили. – Кто, говорит, вы такая? Я сказала. – А! говорит, знаю. Что же вам угодно, сударыня? – Я и прошу у него рекомендательное письмо. – Не могу, говорит, дать, потому что вы нехорошего поведенья. Вы не с хорошей стороны уже успели зарекомендовать себя в провинции; мне, говорит, об этом ваша тетушка писала. Так я и ушла ни с чем. Потом я как-то увидала в газете объявление: нужна гувернантка. Я прихожу. Квартира отделана великолепно. Приглашают меня в кабинет. В кресле сидит барин. Пригласил сесть меня, расспросил, кто я такая. Часа два с ним толковали; я спросила, велики ли у него дети. Он говорит: у меня детей нет, а мне, говорит, гувернантка нужна для себя…

– Как это так? – перебила Евгению Тимофеевну Пелагея Прохоровна.

– Я тоже удивилась. Он говорит: не удивляйтесь; я вдов, и мне нужна женщина, непременно развитая; я бы, говорит, ее сделал хозяйкой в моей квартире, одним словом, мне, говорит, нужна молодая, красивая женщина для того, чтобы жить с ней гражданским браком. Ну я, конечно, не согласилась. Барин извинялся, дал мне на бедность денег, но я его денег не взяла. Конечно, эдакие случаи редки, но со мной, по крайней мере, случилось так.

Женщины опять заволновались, стали сбираться в одну кучу. Пелагея Прохоровна с Евгенией Тимофеевной тоже подошли. Еврейка нанимала кухарку и давала только рубль жалованья с тем, что кухарка должна и белье стирать. Поэтому охотниц нашлось мало.

Только что ушла еврейка, к женщинам подошла толстая пожилая женщина в шелковой мантилье, в шелковом же черном платке на голове. В правой руке она держала зонтик. Подойдя к женщинам, она стала оглядывать их.

– Я! Я! Я! – кричали женщины, окружая нанимательницу.

Толстая женщина молчаливо выдержала напор женщин. Минут через пять она начала звать к себе самых молодых.

В числе десяти молодых попала Пелагея Прохоровна с Евгенией Тимофеевной.

– Кто из вас желает ко мне поступить? – спросила толстая женщина с зонтиком.

Поступить пожелали все.

– Мне нужно трех, для комплекта.

Она опять посмотрела женщин и выбрала из них трех. Эти три были: Пелагея Прохоровна, Евгения Тимофеевна и одна чухонка, девушка.

– Замужние?

– Нет, – отвечали враз все три женщины.

– Болезни никакой нет?

– Нет.

К толстой женщине подошла мать с девочкой.

– Купи девочку.

– На что мне ее: кабы она большая да красивая была – так! – крикнула толстая женщина с зонтиком.

Сердце дрогнуло у Пелагеи Прохоровны. Она шепнула Евгении Тимофеевне на ухо:

– Слышишь? тут что-то неладно…

– Возьми хоть даром… – приставала мать девочки, утирая глаза.

– Я сказала, что таких не беру… Продай еврейкам; они за христианку деньги дадут. Ну, желаете вы поступить ко мне? – спросила нанимательница выбранных ею женщин.

– А позволь тебя спросить, что у тебя за работа? – спросила Пелагея Прохоровна.

– Да у меня работы никакой нет. Разве себе что будете шить.

– А какая цена за это? – опять спросила Пелагея Прохоровна.

– Цены я назначить не могу. Вы будете мне платить, каждая за свою комнату, так как я нанимаю целый дом и от себя отдаю комнаты жиличкам…

– Так ты это нас на квартиру зовешь?

– Да!

– Ну, не-ет… Мы в работу нанимаемся, потому у нас денег ни гроша нет. А она еще на квартиру к себе зовет! – проговорила Пелагея Прохоровна и отошла. Прочие женщины тоже отошли.

– Послушайте! Эй, вы, три?!. – крикнула толстая женщина.

– Да нечего тут слушать! – крикнула Пелагея Прохоровна.

Толстая женщина с зонтиком подошла к Евгении Тимофеевне.

– Послушай. Я за квартиру беру по истечении месяца, за пищу – пища тоже от меня – тоже по истечении месяца.

– Да из чего платить-то! Ведь нужно наперед найти работу! – отвечала Евгения Тимофеевна.

– Работа будет… За всеми расходами, я так думаю, у тебя останется к каждому первому числу рублей пятнадцать.

– Но какая работа?

– Я уж за это берусь.

– Но вы должны здесь сказать.

Толстая женщина нагнулась к девушке и что-то ей шепнула.

Щеки девушки покрылись румянцем. Она задрожала и ничего не могла выговорить.

В это время к ней подошла Пелагея Прохоровна.

– Што с тобой, Евгения Тимофеевна?

– Вот… Подлая женщина!..

И она зарыдала.

Пока Пелагея Прохоровна успокоила Евгению Тимофеевну, толстая женщина подошла к чухонке-девушке, поговорила с ней, и немного погодя чухонка пошла за ней, а потом женщина посадила ее с собой в пролетку и уехала.

– Вот как чухонки-то! С извозчиком ездят! – кричали женщины.

– Как? Чухонка таки уехала? – крикнула Евгения Тимофеевна.

– Уехала.

– А надо бы ее воротить, бабы! – крикнула Пелагея Прохоровна.

– А што?

Пелагея Прохоровна рассказала, для какой цели эта женщина приглашала их.

Женщины заохали. Им жаль было чухонки, но теперь ее уж не воротишь. Стали говорить о том: убежит чухонка или нет. Мнения были различные. Теперь на Пелагею Прохоровну все смотрели с уважением и говорили про нее, что эта белолицая бабенка не пропадет и не даст пальца в рот, чтобы его откусили. А попадись дура, как чухонка, которой стоит только насулить всякой всячины, – и попала, как кур во щи.

Появились на рынке, около столиков с яствами, каменщики с замазанными глиной передниками, штукатуры, маляры; некоторые из них были даже без шапок и фуражек, и у иных в длинных или всклокоченных волосах, на бородах и на лице была тоже или глина, или известка; появились рабочие с черными от дыма, пота и угля лицами, с черными, как уголь, ладонями, с черными фартуками; появились мальчики от двенадцати до восемнадцати лет, тоже с черными передниками, с вымаранными слегка лицами. Все они быстро подходили к женщинам, брали у них фунт черного хлеба, селедку, или тешку, или яйцо, на деньги или в долг, и потом также быстро уходили через Старо-Никольский мост в питейные заведения. Стало быть, теперь первый час; рабочие уволены до второго часу обедать. Здесь, может быть, читатель спросит: отчего они нейдут обедать домой? Они нейдут домой потому, что им, может быть, до дому ходу целый час. Работая по Фонтанке и около Крюкова и Екатерининского каналов, они предпочитают за лучшее покупать хлеб, рыбу и проч. на рынке, а не в мелочных лавках, в которых они уже успели задолжать; покупая сначала на деньги с шуточками и остротами, они, наконец, добиваются, что им верят в долг до получки заработанной платы.

Пошел дождик. Женщины стали прикрывать свои узелки, но дождик, как назло, шел и шел, мало-помалу помачивая полушубки, шугайчики, пальто. Хорошо было тем женщинам, у которых был полушубок и пальто, но шугайчики скоро промокли. Мостовая тоже смокла, земля на каменьях и между каменьями превратилась в грязь… Женщины стали проситься к торговкам, потому что там над столами сделаны крышки. Женщины-торговки не пускают.

Платки на головах промочило, по лицам течет вода и падает вместе с дождем на плечи; ботинки, башмаки и сапоги промокли; дует холодный ветер с моря. Что делать?

Женщины силой лезут под крышки, торговки гонят их прочь и кричат:

– По пятаку с рыла!

– Ладно.

Большинство женщин вынимают пятаки, у некоторых нет и трех копеек. Они просят у других, те не дают.

Евгения Тимофеевна дрожит.

– На пятак! – говорит Пелагея Прохоровна и дает ей пятак.

Евгения Тимофеевна не берет.

– Ничего, я не глиняная, не растаю. Теперь лето.

– А пошто дрожишь-то?

– Не знаю. Это пройдет.

Дождь перестал идти. Женщины, заплатившие пятаки, стоят под крышками и едят ситный. Торговки снова их гонят.

– Идите, дождик перестал.

– Нет, мы денежки заплатили.

– Што вы, на постоялый, што ли, сюда забрались? говорите спасибо, што пустили! – говорили торговки, употребляя в дело локти.

Как ни лебезили женщины перед торговками, как ни упрашивали их дозволить постоять еще чуточку, а торговки все-таки прогнали их. Женщины стали на прежние места и сделались очень сердиты: им жаль стало пятаков, и они начали задирать на ссору тех, которые не имели удовольствия быть под крышками.

К женщинам подъехала в пролетке дама.

– Нет ли тут мамок? Не может ли кто ребенка грудью кормить? – спросила дама женщин, подойдя к ним.

Женщины поглядели друг на дружку. Четыре женщины – три чухонки и одна русская – подошли к даме.

Дама расспросила их, давно ли они родили. Оказалось, что две родили уже с год, одна с полгода и одна назад тому три месяца.

– Где ребенок? – спросила дама чухонку.

– Помер.

– А у тебя где ребенок? – спросила дама ту, которая родила с полгода.

– В деревне – на молоке.

– Зачем же ты его бросила?

– И, барыня!.. Муж все говорил: оставь ребенка, пойдем в Питер; там в мамки поступишь. Ходила в спитательный – солдат не пустил. Знать-то, ему денег надыть… А вам для своего дитя?

– Да.

Дама отвела женщину в сторону, посмотрела у ней груди и зубы и стала торговаться. Эта женщина слыхала, что в Питере мамки получают по восьми рублей в месяц, дюжину рубашек, шесть сарафанов и другие подарки. Но дама больше пяти рублей не давала и обещала, если только она проживет полгода, сшить два сарафана и подарить две пары ботинок. Пища, разумеется, хозяйская. Женщина думала, рядилась – и через полчаса согласилась на предложенные условия.

– Вот кому счастье дак счастье! Эх, кабы у меня был ребенок!.. – вздыхала одна женщина.

Эту женщину обругали.

– Да мне давай десять цалковых – не пойду. Как бы не так! ни днем, ни ночью нету спокойствия…

Подошла молодая женщина в вязаном розовом платке на голове и в драповом темно-синего цвета пальто. В одной руке она держала небольшой кожаный саквояж, в другой зонтик.

– Это, видно, опять из таких, как даве толстая с зонтиком, – проговорили женщины, но все-таки подошли к ней. Пелагея Прохоровна с Евгенией Тимофеевной тоже подошли, – не ради найма, а ради развлечения.

– Кто из вас умеет шить?

– Я! Я! – крикнула каждая женщина.

– Мне нужна швея шить сорочки, манишки, делать метки. Работа трудная, шить нужно чисто, хорошо, на господ. Случается и на машине шить.

Женщины посмотрели друг на дружку. Никто не решался поступить в швеи, потому что таких швей не было.

– Возьмите меня; я умею шить что угодно! – проговорила робко Евгения Тимофеевна.

– Ты из каких?

– Из… дворянок… Да вот я сама шила себе этот бурнус.

Швея посмотрела на строчку.

– Мне надо почище! это очень некрасиво.

– Я молода, могу скоро приучиться к здешней работе.

– Так-то оно так. Но вот что: вы дворянка, а я мещанка. Уживемся ли мы?

– Об этом вы, пожалуйста, не беспокойтесь; я уверена, что мы сойдемся. Я для того и приехала сюда, чтобы работать.

– Пожалуй, я вас возьму. Видите, я еще только открываю швейную; вы теперь будете третья. Вы будете сперва получать за штуку, на моем готовом содержании, а там увидим: если будете хорошо работать, я вас сделаю мастерицей и положу жалованье. Как вы думаете об этом?

– Я согласна, – робко проговорила Евгения Тимофеевна.

– Еще одно условие: чтобы к вам не ходили мужчины.

– Помилуйте! я здесь живу еще очень мало.

– Ну, уж это дело мое. По воскресеньям вы будете свободны и можете или работать на себя, или идти гулять.

Евгения Тимофеевна ничего не могла сказать на это: она была очень рада, что попала в швеи, и даже забыла проститься с Пелагеей Прохоровной, которая плохо верила словам швеи и крикнула отходящей Евгении Тимофеевне:

– Прощай, Евгенья Тимофеевна! Желаю тебе счастья.

Стали приходить к женщинам мужчины – мужья, братья, деверья, однодеревенцы. Одни из них говорили, что завтра поступят в работу, другие еще не поступили на место. Все мужчины были выпивши, а некоторых уже пошатывало. Женщинам стало веселее, и они жаловались мужчинам на дождь, на то, что мало приходит барынь нанимать их; некоторые женщины даже ругали мужчин, что они нарочно завели баб бог знает куда, для того чтобы бросить их.

Стали приходить торгаши, предлагавшие крестьянам фуражки, сапоги, поддевки, кафтаны. Крестьяне подержали все эти вещи в руках, фуражки даже примеряли себе на голову, поторговались, но ничего не купили, потому что торгаши просили дорого, да если и нравилась кому-нибудь вещь и было немного денег, так жалко было тратить их. Торгаши предлагали променять полушубок на поддевку, шапку на фуражку, говоря, что теперь лето, и просили придачи. Один променял шапку на фуражку и дал придачи десять копеек, другой променял полушубок на поддевку – и тоже дал придачи пятнадцать копеек. Торгаши отошли. Променявших вещи товарищи стали звать в кабак, делать спрыски. Двое крестьян приглашали своих баб на Сенную в кабак, где народу – и-и, ты, боже мой! и баб там много… Но бабы в этот кабак не пошли. Мужчины пошли на Сенную; половина женщин тоже разбрелась.

– Матушки! голубушки! Ох, узел мой!.. – ревела одна женщина немного погодя.

Женщины посмотрели на свои узлы, посмотрели на мостовую, заглянули на столики и под столики, спросили торговок: не видали ли они узла такой-то женщины? – узел исчез.

– В реку не упал ли?

– Да он, што есть, и не стоял у реки. Сичас при мне был.

– Эко горе, горе!.. Да ты не забыла ли на постоялом?

– Говорят, при мне был. Не видали, што ли? Ох!.. Што я теперь делать буду!

– Плохо, видно, держала.

К женщинам подошла старушка в люстриновом на вате салопчике и в черном капоре. В суетах и в поисках узла ее заметила только одна Пелагея Прохоровна и подошла к ней.

– Ты кухарка? – прошамкала старушка.

– Кухарка.

– У кого жила?

– Я приехала из Ярославля; у господ жила… А у вас што делать?

– Известно: убирать комнаты, мыть полы, кушанье готовить.

Старушку окружили женщины и стали напрашиваться.

– Замужем? – спросила Пелагею Прохоровну старушка.

– Вдова… А сколько жалованья?

– Два рубля.

– Я, пожалуй, согласна.

Женщины закричали, стали говорить про Пелагею Прохоровну всякую всячину, но старушка, взявши паспорт, велела ей идти за собой.

Пелагея Прохоровна перекрестилась на церковь и пошла за старушкой. Она была рада, что скоро нашла место.

III. Кухмистерша Овчинникова

Старушка в салопчике, за которой шла Пелагея Прохоровна, была кухмистерша с Петербургской стороны, Анна Петровна Овчинникова.

Сзади она походит на старую еврейку, которая с самого детства или поднимала всё тяжелые вещи, или сидела постоянно наклонившись с высокого стула к низенькому столу, отчего ее позвоночный столб принял наклонное положение. Однако, несмотря на значительную сутуловатость, по которой ее издали узнавали постоянные обыватели Мокрой улицы, Анна Петровна, дожившая до шестого десятка лет, шла очень скоро, немножко ковыляя правой ногой, как будто ее кто сзади погонял прутиком. Она, часто оборачиваясь и кашлянув, произносила фистулой: не отставай! еще далеко! У других старушек под шестьдесят лет волоса уже седые и лицо бело-желтое; а у этой, напротив, лицо было бронзового цвета и лоснилось, точно она его намазала салом. Щеки ее не были ни очень полны, ни худощавы; нос был длинный, прямой, острый, – точно она его постоянно чистила, как курица; рот маленький, может быть, оттого, что она его ужимала; ее серые тусклые глаза с бурыми зрачками часто мигали. К этому надо еще прибавить, что от салопчика и от капора Анны Петровны пахло жареным гусем, почему ее всякий бы мог назвать, не расспрашивая, или кухмистершею, или кухаркою в кухмистерской.

Анна Петровна шла молча и думала; Пелагея Прохоровна тоже думала. Анна Петровна думала, что теперь она спокойна вполне, нашедши кухарку. Только она много назначила ей жалованья; ну, да она сумеет сделать так, что кухарка будет получать не больше рубля в месяц. Пелагея Прохоровна, с своей стороны, думала о том, какая эта старуха бодрая: «Точно бабушка Настасья Сергеевна, которая умерла назад тому восемь лет! Той было с лишком девяносто лет, та Пугача помнила; но ходила прямо, говорила ясно и чистым голосом, а не шамкала, не хрипела и фистулой не говорила. Бабушка была в большом почете во всем заводе; она была добрая, ни с кем не ссорилась, бывало, отца с матерью выручала из беды. А глаза у нее были тоже сердитые. Бывало, забалуемся мы, она только взглянет, мы и замолчим… Какова-то эта? Та была родная, и я в то время была маленькая, а теперь я большая – и к чужой старухе пошла в работу. Што бы теперь сказала про меня бабушка Настасья Сергеевна, если бы увидала меня, как я иду за этой старухой? Она бы ахнула, потому она мне пророчила мужа богатого, большое хозяйство, дюжину ребятишек! Господи, как много в жизни можно испытать всякой всячины… Вот эти мужички, что работают, камень разбивают, тоже прежде не думали, что будут в Питере на богатых людей работать. Они, поди, думают, глядя на меня, что мне лучше житье, чем им…»

Но напрасно кухмистерша и кухарка думали, что люди про них думают. Никто об них ничего не думал, а всякий шел своей дорогой или делал дело, думая только о том, как бы хорошо сделаться вдруг богатым человеком и делать то, что хочется.