Рекенштейны

– Ну, нет, вы ошибаетесь, считая Фолькмара ветреным. Хотя он и друг Танкреда, он очень серьезный и основательный человек. Но, кстати, о графе, не правда ли, он замечательно красив?

– Да, он красив…

Так как Лилия ничего больше не прибавила, Элеонора воскликнула с удивлением:

– Что вы хотите сказать вашим молчанием? Вы были бы первой женщиной, которая находит пятна у этого солнца красоты.

– Нет, граф бесспорно красив, красив как статуя, слишком красив, быть может, для мужчины, но совсем не симпатичен. Он, должно быть, ветрен, пресыщен и капризен, словом, слишком проникнут сознанием своих преимуществ. Женат ли он?

Элеонора, глядевшая на нее с удивлением, расхохоталась.

– Нет, он не женат. Но мне так смешно сходство ваших мнений друг о друге. Вы находите его антипатичным, а ему вы кажетесь неприятной и мрачной. Так что, конечно, вы с ним никогда не сойдетесь. Впрочем, у Танкреда есть слабость ненавидеть рыжеватых, за что над ним сильно посмеиваются… Но мне пора ехать, до свидания, милая Нора.

«Он ненавидит меня во всех рыжих, – прошептала Лилия с горькой усмешкой. – Впрочем, он не находит меня больше некрасивой до отвращения, это я видела так же точно, как видела его неприглядную душу из-под этой обманчивой маски классической красоты». Она провела рукой по лбу, как бы желая отогнать докучливые мысли, затем взялась за кисть.

Мало-помалу она так углубилась в свою работу и в свои мысли, что вздрогнула, как внезапно пробужденная, когда Нани приподняла портьеру и доложила, что пришел доктор. Лилия тотчас встала.

– Позвольте поблагодарить вас, доктор, за ваш вчерашний визит и за сегодняшний, – сказала она, протягивая ему руку. – Прописанное вами лекарство мне очень помогло. Как видите, я совсем поправилась.

– Я вижу только, что вы так же деятельны, как и энергичны, – отвечал Фолькмар, садясь к столу и с восхищением устремляя взор на прелестное лицо, которое при дневном свете еще более выделялось нежностью и лилейной белизной. – Вы так еще бледны и слабы, а уже на ногах и за работой. Нет, нет, я скажу баронессе, что вам нужен покой на несколько дней.

– Бога ради, доктор, не делайте этого, – перебила его Лилия, краснея. – Я здесь не у себя, а на службе; баронесса имеет право на мой труд, и я всегда чувствую себя хорошо, когда могу исполнить обязанности, взятые мною на себя; тогда как всякая излишняя любезность тягостна мне. Если же, однако, вы пропишете что-нибудь для укрепления нервов, я буду вам очень благодарна. В детстве я страдала малокровием, и это, должно быть, еще отзывается во мне.

– Право! Я бы этого не подумал. Несмотря на прозрачную бледность вашего лица, здоровье ваше мне кажется очень хорошим, исключая нервы, которые надо серьезно лечить.

Он предложил ей несколько вопросов, касающихся ее настоящего и прошлого положения. Затем, рассматривая нарисованные ею на вазе цветы, сказал:

– Да вы настоящая художница! Кому вы предназначаете эту прекрасную работу? Но, может быть, это нескромный вопрос?

– Нисколько. Ваза принадлежит баронессе, и она ее готовит в подарок кому-то. И так как ей самой некогда рисовать, то она просила меня сделать это. Но мало времени, и я должна спешить, чтобы окончить к назначенному сроку.

– Если тот, кто получит этот дорогой подарок, никогда не видал работ баронессы, он может подумать, что это она рисовала, – заметил доктор, невольно смеясь. – Впрочем, у меня есть предположение. К какому времени ваза должна быть готова?

– К 25 сентября.

– Ну, так я угадал. Это подарок Рекенштейну; 25 сентября – день его рождения. Только, пожалуйста, не выдайте меня, – попросил он, заметив неприятное впечатление, произведенное этими словами.

– Конечно, не проговорюсь. Впрочем, не все ли мне равно, кому госпожа Зибах назначает эту работу, – ответила Лилия, победив свое волнение.

– Но меня удивляет, – продолжал Фолькмар, – что баронесса хочет заставить думать Танкреда, что она сделала такие поразительные успехи. Граф сам прелестно рисует и большой знаток в этом деле.

Когда доктор ушел, Лилия принялась за кисть, но вдруг, бросив ее на стол, разразилась нервным смехом. «Я рисую подарок Танкреду! Это, право, оригинально. Если бы я могла по крайней мере ввернуть какой-нибудь острый намек в эти картинки». Подумав немного, она поспешно подошла к этажерке и взяла оттуда книгу со сказками в богатом переплете, украшенную множеством гравюр, – воспоминание детства, которое она привезла с собой. Долго она перелистывала книгу, вдруг насмешливая улыбка озарила ее лицо. «Вот что мне надо. Калиф, обращенный в аиста, как бы создан для этого случая. Заколдованный калиф вынужден жениться на сове. Я придам ему черты графа; сцены метаморфозы будут очень забавны. Да, я нарисую эту сказку, так как баронесса предоставила мне выбор картинок».

Элеонора была немного недовольна сюжетом медальонов, находя его странным; но затем изменила свое мнение, решив, что Танкред действительно может быть героем волшебной сказки, что восточный костюм дивно идет ему и что всё это презабавная шутка.

В первых числах сентября баронесса оставила виллу и поселилась в великолепной квартире, которую она занимала в одной из лучших улиц столицы. Теперь у нее было забот более, чем когда-нибудь: она устраивала все для зимнего сезона, бегала по магазинам и делала визиты.

Утром 25 сентября Танкред был у себя со своим другом доктором. Последний, полулежа на диване, курил сигару, следя глазами за графом, который в щегольском бархатном халате гранатного цвета натирал ароматической пастой свои розовые ногти.

– Что это ты, Евгений, онемел или мечтаешь о своей бесчувственной Лорелее? – спросил Танкред, поворачиваясь к другу.

– Нет, я глядел на тебя и меня забавляли твои мелочные заботы о своей особе. Как можно быть таким женоподобным? Ведь на твоем туалете такое множество флаконов, ящичков, щеточек, паст и духов, как ни у одной из самых кокетливых моих пациенток. Ты и так нравишься женщинам.

– Ах, мне надоело нравиться, но нельзя же, как дикарю, совсем не заниматься собой.

Нервным движением он оттолкнул щетки и все принадлежности туалета и, запустив руки в волосы, растрепал свою прическу.

В эту минуту вошел камердинер и подал на маленьком серебряном подносе раздушенную записку.

– От баронессы Зибах письмо, а подарок, присланный при этом, я поставил в кабинете, – доложил он.

– Пойдем, Евгений, поглядим, какой новой мазней награждает меня Элеонора, – сказал Танкред, пробежав глазами записку. – И к чему такая хорошенькая женщина так поражена манией к искусствам?

В кабинете стояло что-то объемистое. Граф снял атласную бумагу, в которую была завернута вещь, и при первом взгляде на вазу с букетом редких цветов воскликнул с удивлением:

– С каких пор баронесса сделала такие успехи! Посмотри, Евгений, эти фантастические цветы нарисованы замечательно хорошо.

Доктор, надев пенсне, рассматривал вазу все с большим и большим вниманием; вдруг он расхохотался и упал на стул в припадке спазматического смеха.

– Что с тобой, Евгений? Что ты находишь смешного в подарке Элеоноры?

Доктор с трудом овладел собой.

– Во-первых, – сказал он, утирая глаза, – как можешь ты быть наивен, чтобы думать, что баронесса сделалась мас тером в несколько месяцев. Но погляди, пожалуйста, на картинки в медальонах. Ха, ха, ха! История калифа, обращенного в аиста и обязанного жениться на сове, чтоб получить свободу. И у калифа твое лицо. Ха, ха, ха!

И Фолькмар стал смеяться как сумасшедший.

Крайне удивленный Танкред наклонился и стал рассматривать картинки, прелестно нарисованные и исполненные юмора. В них были переданы все перипетии этой забавной сказки. Сначала был изображен калиф с визирем в момент, когда они покупают у разносчика волшебную табакерку. Метаморфоза, вследствие которой у визиря от человеческой фигуры осталась лишь одна голова, а калиф важно выступал на ногах аиста, была полна комизма. Лицо Танкреда, прелестное под восточным тюрбаном, передавало очень верно его мины: небрежность пресыщенного человека, с какой он относился к покупке, его насмешливость, когда он увидел превращение визиря, и, наконец, самое забавное – выражение ужаса и отвращения, внушенные молодому султану необходимостью жениться на сове.

– Что значит эта глупая шутка? Что за идея была у Элеоноры нарисовать такой вздор? – воскликнул Танкред полусмеясь, полусердясь.

– Эту вазу разрисовала так неподражаемо хорошо не баронесса, а мадемуазель Берг, – сказал Фолькмар, – я застал ее за этой работой.

– Знала она, что ваза назначалась мне? – спросил граф, насупив брови и кусая губы. И при этом говорил себе: «Разве я не женат на сове? И это прямой намек. Но как может ей быть известна моя тайна?»

– Да, – ответил доктор, – я думаю, она знала, тем более что придала твои черты герою сказки.

– Вот я проучу ее, невоспитанную, дерзкую, и поставлю на надлежащее место. И Элеонору тоже обличу, – говорил, горячась, Танкред.

– Как это можно! – перебил его Фолькмар. – Ты хочешь скомпрометировать меня перед баронессой. Она никогда не простила бы мне того, что я узнал случайно тайну ее быстрых успехов.

– Это правда. И не стоит труда терять хоть одно слово из-за такой глупой шутки. Так пойдем, я выкурю сигару, чтобы привести в порядок мои нервы; затем надо будет одеваться: скоро двенадцать часов, а в час приедут завтракать товарищи.

Едва молодые люди расположились на большом турецком диване, как подали другое письмо; но в этот раз едва граф бросил взгляд на адрес, как добрая улыбка озарила его лицо.

– От Сильвии, – сказал он, поспешно вскрывая конверт.

– Ну как здоровье твоей сестры? – спросил доктор, когда Танкред прочитал письмо.

– Хорошо, слава богу. Она пишет, что скучает, жаждет жить наконец со мной и приедет в Берлин 20-го октября. Так что надо озаботиться приготовлением всего необходимого для нее и для мадемуазель Герберт. Конечно, бедная девочка с ее любящим сердцем и меланхолическим характером чувствует себя одинокой вдали от единственного родного существа.

– Графиня Сильвия прелестная девочка! И очень жаль, что ее здоровье такое слабое. Внезапная смерть матери должна была произвести на нее потрясающее впечатление.

Лицо Танкреда омрачилось.

– Да, бедняжечка вынесла тяжелые испытания. Не знаю, говорил ли я тебе, что первым ударом для нее, сильно отозвавшимся на ее здоровье, была смерть дона Рамона.

– Я знаю, что твой отчим застрелился, но ты никогда не говорил мне о подробностях.

– Да, он застрелился, но, к несчастью, Сильвия из сада, где играла, услышала выстрел; она кинулась в кабинет и нашла отца лежащим в луже крови и умирающим. Он жил, говорят, еще несколько минут, но Сильвия одна присутствовала при его агонии. Мамы не было дома, а когда она возвратилась, то нашла Сильвию возле тела в состоянии какого-то отупения. Бедный Рамон! Я сохранил о нем самое хорошее воспоминание. Этот человек любил меня как родного сына; что касается Сильвии, он боготворил ее. Бедная девочка начинала только что поправляться от этого ужасного потрясения, как внезапно умерла мать. Это привело Сильвию в такое состояние, что я боялся за ее рассудок. Тогда я поселил ее в Биркенвальдене.

Танкред остановился на минуту и с тяжелым вздохом провел рукой по волосам. Но, стряхнув тяжелые мысли, осаждавшие его, продолжал:

– Уединение только ухудшило ее состояние. По совету докторов я повез ее в Швейцарию и поместил в пансион в семействе пастора. В этой обстановке она чувствовала себя хорошо и прожила там все время, за исключением коротких наездов в Рекенштейн. Полгода тому назад, когда ее образование было окончено, я отвез ее в Сорренто и оставил там с мадам Герберт, нашей дальней родственницей, очень доброй старушкой.

– Теперь ты хочешь вывозить ее в свет и выдать замуж?

– Да, я хочу попробовать развлечь ее светскими удовольствиями, так как она осталась нервной, дикой и склонной к припадкам меланхолии. Ах, Евгений, если б ты мог вылечить ее! Я был бы даже очень доволен, если б она поддалась чарующему впечатлению, какое ты производишь на своих пациенток, а ты изменил бы свой вкус и воспылал бы к ней.

– Как у тебя все скоро! Ты преувеличиваешь неотразимость моей притягательной силы. Но обещаю тебе заняться здоровьем твоей прелестной сестры.

– Благодарю тебя. Теперь пора позвать Осипа. Сейчас должны съехаться товарищи.

Подумав хорошенько, граф не подал виду, что открыл тайну и узнал, кто рисовал вазу. Ограничился тем, что любезно поблагодарил свою красавицу кузину и похвалил ее прекрасную работу. Но украдкой он наблюдал за Лилией, в сердце его затаилось чувство досады и недоверия к ней. В ее взгляде и улыбке он улавливал порой нечто, возмущавшее его, и в редких словах, с которыми он обращался к ней, равно как и в ее коротких возражениях, звучала почти нескрываемая враждебность. Но что более всего раздражало Танкреда, это то, что он чувствовал влечение к этому странному существу: роскошная красота молодой девушки, несмотря ни на что, вызывала его восхищение.

Фолькмар, следивший за этой тайной враждой, рискнул однажды сказать Лилии:

– Я бы хотел вам предложить один вопрос, нескромный и даже дерзкий, мадемуазель Нора, но вы ответите мне, если сочтете меня достойным ответа.

– Спрашивайте, доктор, и если я смогу, то охотно отвечу вам, – сказала с улыбкой молодая девушка.

– Так скажите мне, за что вы ненавидите графа Рекенштейна? Он такой красивый, так полон рыцарских чувств, что сердца всех женщин покоряются его власти: всем, по крайней мере, он внушает симпатию, исключая вас. И что всего страннее, это то, что чувство враждебности кажется обоюдным между вами.

Лилия слушала, не обнаруживая ни малейшего смущения, затем, подняв глаза на молодого человека, сказала спокойно:

– Вы заблуждаетесь, господин Фолькмар. За что бы я могла ненавидеть графа Рекенштейна? А он, полагаю, едва удостаивает замечать мое существование. Но что мне дейст вительно в нем не нравится, это то, что он слишком занят собой, словом, слишком много возлагает на свой алтарь.

Вследствие тех противоречивых чувств, которые ему внушала Лилия, Танкред стал реже бывать у баронессы, ссылаясь на приготовления к приезду сестры, требующие его наблюдений. Впрочем, дня за три-четыре до прибытия Сильвии граф и Фолькмар приехали обедать к баронессе, которая открыто поощряла ухаживание молодого доктора за ее компаньонкой и очень часто приглашала его.

За обедом Элеонора вдруг спросила:

– Скажите, Танкред, что сделалось с бароном Фридбергом? Вот уже более месяца его не видно. Не болен ли он? Я давно хочу спросить вас об этом и все забываю.

Насмешливо и с любопытством Танкред взглянул на Лилию, но увидев, что она с самым равнодушным спокойст вием продолжает разрезать жареного бекаса, он повернулся к кузине:

– Ах, Фридберг сделался героем трагикомического приключения. Во-первых, над ним стряслась большая беда.

– И вы называете это трагикомическим приключением?

– Подождите. Комическое вытекает из трагического. Во-первых, вот уже более месяца, как он приходил, явно расстроенный, просить у своего командира трехмесячный отпуск, и, получив его, он уехал, и мы больше о нем не слыхали. Но вот с неделю тому назад он прислал прошение об отставке, и через брата одного нашего товарища, землевладельца в Вестфалии, мы узнали, что с ним случилось. У Фридберга была очень богатая тетка, от которой он надеялся получить наследство, и ввиду этого жил на широкую ногу и тратил деньги без счету. Конечно, он был весь в долгах, но кредиторы ждали терпеливо и любезно, так как тетушка с наследством была больна и со дня на день должна была умереть. Но представьте, что сталось с Фридбергом, когда он узнал, что проклятая старая дева завещала весь свой капитал на благотворительные дела, свой дом – крестнику, а ему – сумму денег, которой хватило только чтобы уплатить портному и сапожнику. Бедный Карл думал, что сойдет с ума, и, послав душу старухи ко всем чертям, решил ехать в Гамбург, где жил его главный кредитор, бывший пивовар, обладатель миллионов, но, несмотря на это, скупой лихоимец. Бедный Фридберг надеялся сговориться с этим мошенником, но тот принадлежит к такому роду людей, которые умеют пользоваться подобными случаями и, как Шейлок, заставляют расплачиваться кусками живого тела. Вчера вечером мы сидим в офицерском клубе, разговариваем, как вдруг к нам врывается Левенталь с криком: «Знаете ли, что Фридберг возвратился женатым!» Левенталя окружили, и он рассказал, что встретил барона выходящим из своего дома под руку с дамой, которую он отрекомендовал как свою жену. Новая баронесса была ни больше ни меньше как дочь бывшего пивовара, некрасивая, глупая, маленького роста, толстая и с веснушками по всему лицу. Левенталь говорит, что она очень смешна, а Фридберг имеет вид человека, который перенес тяжкую болезнь. Оно весьма понятно. Бедняга! Ему и не снилось, что его принудят идти на такую торговую сделку. Но как бы ни было, хотя и ценою счастья, честь имени спасена, что все же утешительно.

При этом рассказе Лилия страшно побледнела и сердце ее мучительно сжалось. Хотя ее отец и был побуждаем совсем иной причиной, но разве он тоже не воспользовался несчастьем человека, чтобы связать ее судьбу с судьбою этого гордого аристократа, который бежал от нее, пренебрег ею. Подняв глаза, она случайно встретила насмешливый взгляд графа.

– Вы тоже, мадемуазель Берг, как я вижу, принимаете участие в судьбе бедного барона. Это правда ужасно носить в сердце своем идеал, мечтать о счастье и быть вынужденным соединить свою судьбу с уродом и, как каторжному, видеть себя прикованным к нему на всю жизнь.

– Если чья-нибудь участь внушает мне сожаление, то лишь участь этой бедной женщины, которую отец принудил, быть может, к этому супружеству, лестному для гордости бывшего коммерсанта. Что же касается барона, который своими увлечениями довел себя до необходимости торговать собой, я нахожу вполне заслуженным наказанием его обязательство дать этой несчастной право – дорогой ценой купленное – носить его имя и неразлучно жить с ним. Впрочем, если эта женщина ему так противна, он легко может избавиться от нее.

– Что вы говорите, Нора, разве каждый способен на убийство! – воскликнула баронесса.

– К чему убийство? Есть средства более простые, – возразила Лилия, и странное выражение насмешки скользнуло на ее губах. – Например, можно поселить неподходящую супругу в каком-нибудь отдаленном поместье. Или еще лучше поселиться в городе, где никто не знает о совершившемся браке, скрыть, что женат, даже снять с пальца кольцо, этот неприятный символ союза, которого стыдишься, и жить весело, выдавая себя за холостого.

По мере того как она говорила, густая краска залила лицо графа и тотчас сменилась смертной бледностью.

– За кого вы считаете офицеров, мадемуазель Берг? – спросил он, задыхаясь от бешенства, и так порывисто поставил на стол стакан, который держал в руках, что тот разбился, и красное вино разлилось по скатерти.

– Танкред! Танкред! Как можно так горячиться. Мадемуазель Нора пошутила, а вы приходите в ярость, – воскликнула баронесса, которая, равно как и доктор, ничего не могла понять из этой сцены.

– Вы правы, кузина, я слишком вспыльчив. Но все же, мадемуазель Берг, я советую вам быть осторожнее в словах и не касаться так беспечно чести оскорбительными предположениями.

Лилия, нимало не смущаясь, спокойно ответила на это:

– Извините, граф, если мои слова показались вам оскорбительными. Но я иначе понимаю честь, иначе сужу о том, какую цену имеет человек, который, будучи вынужден нести ответственность за свои увлечения и неудачи на зеленом поле, избирает не бедность и труд, а торговую брачную сделку и, совершив такую спекуляцию, даже не покоряется честно судьбе, но жалуется товарищам на свою горькую долю и стыдится показать ту, которую назвал своей женой.

Насупив брови, Танкред отвернулся и, почти перебивая речь Лилии, обратился к доктору:

– Ты поедешь сегодня на вечер к графине Фернер?

Фолькмар и Элеонора обменялись удивленными взглядами.

«Решительно эти двое для меня загадка», – сказал себе Фолькмар и стал снова наблюдать за Танкредом.

После обеда баронесса и граф расположились в кабинете, а Лилия села за рояль и с обычным искусством исполнила фантазию Листа, которую госпожа Зибах особенно любила. Фолькмар стоял за стулом молодой девушки, как бы затем, чтобы переворачивать листы нот, но в действительности чтобы любоваться прелестным лицом и золотистыми косами, чаровавшими его с каждым днем все более и более.

Непредвиденное обстоятельство прервало игру. Лакей пробежал по комнате, и по его докладу Элеонора вышла, чтобы в дверях передней встретить входившего прелата.

– Ах, ваше преосвященство, какая неожиданная для меня радость видеть вас! Я не знала, что вы возвратились из Рима.

– Я всего несколько дней как приехал. Но, пожалуй ста, не стесняйтесь и, главное, не прерывайте артистической игры, которую я слышал, входя к вам, – сказал приветливо прелат.

Это был человек средних лет, с бледным лицом и с той характерной складкой губ, которая составляет как бы неотъемлемую особенность католического священника.

Прелат подошел к доктору и графу и дружески пожал им руки; затем его глубокий и пытливый взгляд остановился на Лилии, встретившей его низким поклоном. Когда баронесса представила ее, прелат приветливо просил ее продолжать игру и начать пьесу сначала, так как он очень любит музыку. Затем госпожа Зибах увела его к себе в кабинет.

Лилия послушно села за рояль; но играя, она прислушивалась к разговору, который вели вполголоса за ее стулом Фолькмар и Танкред.

– Не поедешь ли ты со мной? Я не выношу благочестивых разговоров, в какие Элеонора вдается теперь, – говорил граф.

– Поедем. Я тоже предпочитаю отдохнуть у тебя в кабинете. Как только мадемуазель Берг закончит, я пойду проститься с баронессой.

– Иди сейчас, я заменю тебя здесь.

Фолькмар уступил свое место и направился в кабинет. Лилия сделала вид, что не заметила происшедшей смены, и, кончив пьесу, встала.

– Ах, это вы, граф, благодарю вас, – сказала она с легким поклоном.

– Да, мадемуазель Берг, это я. Доктор пошел проститься с моей кузиной, так как мы с ним сейчас уезжаем.

Лилия ничего не отвечала. Она собрала ноты и положила их на этажерку. Танкред, следивший за ней молча, спросил вдруг с некоторым колебанием:

– Мадемуазель Берг, вы говорите по-итальянски замечательно хорошо, где вы учились этому языку? Не в Монако?

Она повернулась к нему, ее большие глаза горели лукавством:

– Нет, граф, я никогда не была в Монако. Но отчего у вас такое предположение? Разве мои неосторожные слова за обедом заставили вас думать, что я в этом городе видела таких мужчин, о каких говорила?

– Я вовсе не думал об этом разговоре, но начинаю предполагать, что вы упорно ищете ссоры со мной, – сказал он с досадой.

– Это было бы несовместимо с моим положением подчиненной и не имело бы ни цели, ни причины, – заметила Лилия холодно и направилась в маленький зал, где она вышивала экран.

Сильвия

Два дня спустя Танкред сидел со своей сестрой в будуаре, составляющем часть помещения, которое в былое время занимала Габриела. Молодая девушка была еще в дорожном платье и, положив голову на плечо брата, нежно обвившего рукой ее талию, улыбаясь, рассказывала ему подробности своего путешествия и не могла не радоваться, что она снова в родительском доме. Сильвия де Морейра была живым портретом своей матери, а вместе с тем совсем иной. Глубокая грусть, казалось, тяготела на всем ее существе, и в больших синих глазах не было того пожирающего огня, помрачающего ум, того демонического пыла, которые делали Габриелу столь опасной. В Сильвии все дышало простотой, спокойствием и чистотой. Это была идеализированная Габриела.

– Я тоже, дорогая моя, счастлив, что ты опять со мной, – говорил Танкред, обнимая сестру. – Ты будешь душой этого огромного дома. Мы станем давать балы и пиры, так как я хочу, чтобы ты развлекалась и чтобы к тебе снова вернулась веселость, свойственная твоему возрасту.

Молодая девушка покачала головой.

– Нет, нет, я терпеть не могу шума и празднеств. Лишь бы ты был со мной в дни тяжелого настроения моего духа, когда картины прошлого осаждают, преследуют и терзают меня. И ты сам разве не утомился рассеянной жизнью?

Она наклонилась и пытливым взглядом заглянула в глаза молодого человека.

– Ты не чувствуешь себя счастливым, Танкред. Ты можешь обмануть свет, но не меня.

– Сильвия, если ты меня любишь, то клянись, что никогда не выдашь моей тайны, никогда даже не намекнешь о ней, – воскликнул граф с волнением.

– Что ты говоришь, Танкред? Разве ты можешь навсегда отказаться от обязанностей, которые взял на себя? Ведь ты клялся перед алтарем беречь и любить бедную девочку, которую наша мать лишила честного имени. Мне часто во сне является образ несчастного Веренфельса, и его слова осуждения звучат над моим ухом. Вполне справедливо, что отец потребовал, чтобы ты восстановил честное имя своей дочери. Быть может, он принудил ее к этому браку. Ведь она бежала от тебя. И это бегство доказывает, что она не глупа, а горда и чувствовала твое отвращение к ней. И какое ее теперь положение: ни девушка, ни замужняя женщина, ни вдова. Как и где скрывается она? Конечно, она не носит твоего имени. Графиню Рекенштейн заметили бы тотчас. Нет, нет, бросая таким образом свою жену, ты поступаешь нечестно, Танкред. И имя Лилии Веренфельс преследует меня как кошмар, как упрек совести.