Рекенштейны

Он вынул из кармана сложенный листок, положил его на колени молодой женщины и снова взялся за кисть.

Дрожа, как в лихорадке, Габриела откинулась в изнеможении на спинку кресла и судорожно мяла в руке письмо Готфрида. Ад ревности и страсти кипел в ее груди.

Она выпрямилась, порывисто развернула письмо и стала читать: «Дорогая Жизель»… Буквы прыгали и мешались в ее отуманенных глазах, и прошло несколько минут, прежде чем она была в состоянии продолжать чтение. Под впечатлением тайных упреков совести, молодой человек был нежней и более отдавался излиянию чувств, чем это было бы без этой причины. В сердечных выражениях он говорил о болезненном состоянии своей матери и передавал благословение и поцелуй, которые умирающая посылала своей будущей невестке. Далее он писал: «Мне грустно, что-то давит и волнует меня, и я спрашиваю себя порой, достоин ли я тебя, Жизель, и сумею ли я сделать тебя счастливой, как ты того заслуживаешь? Но я отгоняю эти мысли, зная, как глубока твоя любовь ко мне. Когда ты станешь подругой моей жизни, невинный взор твоих голубых глаз, чистых как небо, прогонит эти черные мысли, этого демона, смущающего меня. И потому я хочу ускорить насколько возможно нашу свадьбу. Я знаю, что твоя любовь даст мне покой и счастье».

Трепещущей рукой Габриела сложила листок. Сумрачно сдвинув брови, она то бледнела, то краснела. Ей был понятен тайный смысл этих строк: демон, убивающий его спокойствие, была его страсть к ней. В союзе с Жизелью он хотел найти спасение и счастье. Эта простая ограниченная девочка будет обладать тем, что она считает своей собственностью. «Нет, никогда! Их надо разлучить, разверзнуть пропасть между ними во что бы то ни стало», – говорила она себе бледнея, и мрачный огонь сверкал в ее глазах. Она не замечала насмешливого пытливого взгляда, с каким художник следил за ее нравственной борьбой, и улыбку удовольствия, с какой он отвернулся, кончив свои наблюдения.

Беспомощная ревность пожирала ее. Демон-искуситель пробудил пагубные страсти, таившиеся в ней, и протягивал к ней свои когти, чтобы схватить ее и сделать ветреную, страстную женщину преступницей, сообщницей негодяя. Оставаясь глухой к голосу своего доброго ангела, кричавшего ей: «удержись», она рванулась к итальянцу и прошептала:

– Я заплачу вам за молчание, а если вы разлучите Жизель с Готфридом, я награжу вас сверх ваших ожиданий.

Сила зла

Как справедливо, что первый же шаг в сторону от прямого пути становится пагубным, он часто ведет к гибели, он всегда дает сильное оружие роковой случайности, которая сторожит нас в образе человека, находящего свой интерес в грехах и несчастье ближнего. Увлеченная своей безумной страстью, Габриела рискнула пойти на ночное свидание с Готфридом, и это неуважение к долгу честной женщины отдало ее в руки Серрати, который воспользовался ее преступной любовью, как орудием, чтобы погубить ее. При всей своей легкомысленности и страстности никогда бы она не посягнула на жизнь мужа и Арно, даже для того, чтобы сделаться женой Веренфельса, и, несмотря на ослепление ревности, эта мысль приводила ее в ужас и внушала к итальянцу отвращение, смешанное со страхом, которое она должна была скрывать, зная, что находится во власти негодяя.

Гвидо Серрати был опасный человек. Под его приятной наружностью, вежливым и скромным видом скрывалась вероломная, лукавая и развратная душа. Кроме хитрости и энергии, которыми он был наделен от природы, случай вложил ему в руки страшное и тайное оружие, на которое он и рассчитывал, чтобы исполнить обещания, данные Габриеле. Этим оружием была гипнотическая сила.

Несколько лет тому назад Серрати сопровождал в Индию одного старого итальянского вельможу, который пригласил его в качестве секретаря и художника, чтобы составить большой альбом индийских типов, замечательных монументов и других интересных предметов. Во время этого путешествия Гвидо имел случай оказать услугу старому индийцу, и тот из благодарности посвятил его – найдя к тому способным – в эту науку, дающую огромную власть. Молодой человек сумел удивительным образом воспользоваться уроком и уже не раз подчинял своим желаниям и своим интересам волю людей, с которыми имел дело.

И теперь он предполагал воспользоваться этой страшной силой, которая тяжелым свинцом ложится на умственные способности человека и подчиняет их чужой воле. Это влияние тем более опасно, что никакое чувство в человеке, в животном, в растении не может ему противиться. Эта страшная власть способна внушать как добро, так и зло, и каждый человек повинуется ей, если кто-то умеет употребить средства, соответствующие его натуре. Тот, например, на кого не подействует вид металлического предмета, пристальный взгляд, гипнотические пассы, тот поддается звукам музыки, отдаленному звону колокола, виду какого-нибудь яркого цвета и запаху, настолько сильному, чтобы произвести в нем поражение нервной системы, бездействие мозга, необходимое, чтобы чужая воля могла поработить его.

Слепцу, например, слух и обоняние будут служить проводниками, чтобы внушить ему постороннее внешнее представление; глухому – зрение и свет. Но, кроме того, к каждому должны применяться особенности, соответствующие его натуре.

До сих пор эта сложная наука мало известна и ею мало пользуются; но тем, которые занимаются ее исследованием, будущее готовит много неожиданного. Эта сила будет играть огромную роль в медицине и в жизни.

Страстный и развращенный, Гвидо почувствовал сильное влечение к Жизели. Нежная красота молодой девушки с русой головкой воспламенила его чувства, но честность Жизели и то обстоятельство, что она была невестой человека гордого и энергичного, с которым нельзя было шутить, заставляли художника скрывать свои чувства. Покровительствуемый случаем, хитрый итальянец решил удовлетворить свою прихоть не только ничем не рискуя, но еще и надеясь получить за это крупную сумму денег, подло прикрываясь сообщничеством графини.

Для приведения в исполнение своих намерений он начал с того, что вечером же объяснился с Габриелей, попросив у графа позволения поместиться для работы в маленьком мавританском павильоне, находящемся в конце парка, возле большого пруда и состоящего из двух комнат и стеклянной галереи.

Как только Гвидо устроился в своем новом помещении, он отправился в дом судьи, попросил Жизель дать ему еще два-три сеанса.

Делая вид, что рисует, Серрати пристально глядел на молодую девушку, напрягая всю свою волю, чтобы мысленно внушить ей некоторые жесты и слова. На другой день он принес с собой мандолину и по окончании сеанса взял на ней несколько аккордов. Затем предложил молодой девушке научить ее играть; она, улыбаясь, согласилась. Он подошел и, положив ее пальцы на струны инструмента, заставил извлечь из него несколько звуков. Сам же, наклонясь над ней, устремил на ее лоб и затылок всю силу своей воли.

– Довольно на сегодня, – сказал он смеясь, – теперь я спою вам что-нибудь.

Гвидо сел против нее и, аккомпанируя на мандолине, затянул мерную странную песнь; в ней слышались то пронзительные дрожащие звуки, то нежные, медленные и страстные, между тем как его пристальный огненный взгляд, казалось, был прикован к чертам своей жертвы. Незаметно для Жизели какая-то странная тяжесть, какое-то оцепенение овладело ею; ее ослабевшие руки упали на колени, утомленная голова прислонилась к спинке кресла, глаза были лихорадочны и неподвижны, лицо побледнело и изменилось.

«Дай мне розу, которая украшает твои душистые волосы», – пропел итальянец глухим дрожащим голосом.

Машинально, с неподвижным взглядом, Жизель сняла со своей головы розу и подала ее Серрати, который, продолжая петь, вынул из груды кисточек ореховую палочку и дотронулся ее кончиком до лба девушки, и она почти мгновенно закрыла глаза и, казалось, уснула. «Слышишь ты меня?» – спросил Серрати, наклоняясь к ней. «Да», – прошептала Жизель. «Я велю тебе прийти в час ночи ко мне в мавританский павильон Рекенштейнского парка и беспрекословно мне повиноваться. А теперь проснись, забыв все, что произошло в течение этого получаса». Серрати говорил повелительным тоном, делая ударение на каждом слове, затем приложил противоположный конец палочки ко лбу спящей и сел на свое место; в ту же минуту Жизель открыла глаза, видимо, не сознавая, что она спала, и спокойно принялась за свое рукоделие.

День прошел без всяких приключений. Жизель совершенно забыла итальянца, так как после обеда получила письмо от Готфрида, поглотившее все ее мысли. После ужина, когда дети легли спать и домашние дела были окончены, молодая девушка ушла к себе в комнату, еще несколько раз перечитала письмо жениха и написала ему ответ. Пробило двенадцать часов, когда она закончила свое послание, вложила его в конверт и заклеила. Она встала и хотела лечь спать, как вдруг остановилась в нерешительности, глаза ее помутились; тихая, едва слышная мелодия звучала над ее ухом, образ Серрати носился, колеблясь, перед ее мысленным взором и, казалось, манил ее к себе. Сознание, что она должна сделать что-то, чего не могла припомнить, причиняло ей странное, мучительное беспокойство.

Не давая себе отчета в том, что делает, она накинула на себя легкий плащ, вышла в сад и тенистой дорогой направилась к замку.

Дрожащие звуки песни слышались все ясней и ясней и, казалось, неслись перед нею, увлекая ее за собой с возрастающей быстротой, и будто звали ее к известной цели, неведомой, однако, для нее.

Ноги Жизели быстро неслись по песчаным аллеям, но в ее отуманенной голове не было сознания, что она в Рекенштейнском парке, что идет мимо пруда, и лишь при виде мавританского павильона она остановилась; ее взор блуждал бессознательно по тонким колоннам, по разрисованным позолоченным арабескам, по фонтану, с журчанием падающему в мраморный бассейн. Затем вдруг, как бы в помешательстве, она кинулась к входу в павильон, где дверь тотчас отворилась, и на освещенном фоне обрисовался стройный силуэт мужчины. Минуту спустя Гвидо Серрати, не встречая никакого сопротивления, прижимал свои губы к ее губам и, захлопнув дверь, увлек молодую девушку в глубину комнаты.

С этой злополучной ночи Жизель впала в странное душевное состояние, непостижимое для ее близких. Бледная, мрачная, молчаливая, она сторонилась всех, вздрагивала при малейшем шуме и упорно ничего не отвечала на тревожные вопросы судьи и его жены. Но с наступлением ночи неведомая сила влекла ее к павильону, к бессердечному негодяю, который губил ее из корыстолюбия и беспечного разврата.

Однако эти ночные посещения не могли долго оставаться тайной. Первым заметил их запоздавший лакей; потом женщина, возвращавшаяся из деревни от больного родственника; затем слух об этом скандале дошел до молодого учителя, заменявшего Готфрида у Танкреда.

Молодой человек хотел убедиться в этом собственными глазами; когда же увидел Жизель, входящую в павильон, он не мог более сомневаться, и его честное сердце возмутилось подобной развращенностью в девочке, которой едва исполнилось девятнадцать лет. Но он не мог решиться сообщить об этом Веренфельсу и Линднерам, которые одни только не знали о позоре, павшем на их дом.

Цель Серрати была достигнута, прихоть его удовлетворена, и он решил, не откладывая, разыграть последний акт драмы. Когда ночью пришла Жизель, он взял ее руку и, покоряя ее взглядом, как змий птицу, сказал: «Ты напишешь своему жениху то, что я тебе продиктую; вот, возьми перо и бумагу». Без всякого сопротивления несчастная написала: «Готфрид, я недостойна тебя, я люблю другого и отдалась ему. Забудь меня и прости, и если ты сохранишь хоть тень жалости ко мне, избавь меня от стыда увидеть тебя когда-нибудь».

Перо выпало из рук Жизели, и глаза ее закрылись. Тогда Серрати сказал ей повелительно: «Завтра утром ты напишешь слово в слово такое письмо и отошлешь его Веренфельсу. Сюда ты не будешь больше приходить, но помни то, что произошло, помни, что ты приходила добровольно, из любви ко мне». Как в чаду, молодая девушка вернулась домой, чтобы пробудиться в бездне позора и отчаяния.

На следующий день Серрати воспользовался первым случаем остаться одному с графиней, чтобы передать ей письмо, которым совершался разрыв между Готфридом и его невестой.

– Это копия с того письма, которое сегодня отправлено, – заявил итальянец.

Бледная, с выступившим на лбу потом, Габриела прочла записку, плод преступления более низкого, чем убийство, и чувства радости, ужаса и угрызения совести смешались в ее душе. Конечно, Готфрид был свободен; это успокаивало ее ревнивое сердце. Но преступление заставляло ее дрожать. Рассудок ее отказывался понять, как Жизель, будучи невестой такого человека, как Веренфельс, могла глядеть на другого, увлечься низкой любовью к Серрати.

– Хорошо, сегодня вечером вы получите от меня условленную сумму, – прошептала она, вставая.

Уже тотчас после соглашения с итальянцем тайная тревога начала терзать графиню, и по мере того, как обрисовывалась интрига, губящая несчастную Жизель, это лихорадочное волнение усиливалось, и чтобы заглушить его, подавить этот хаос чувств, бушевавших в ней, она снова кинулась в вихрь удовольствий. Общество своим шумом заглушало ее совесть; поклонение толпы приводило ее в упоение.

Дон Рамон приехал и возобновил свое ухаживание. Он казался более влюбленным, чем когда-либо, и Габриела со слепой ветреностью еще более возбуждала своим кокетством пылкого молодого человека. Арно задыхался от ревности и даже намекнул отцу, что было бы разумней отказать бразильцу от дома. Но граф оставался мрачен и равнодушен и, казалось, не придавал никакого значения ухаживанию дона Рамона и кокетству своей жены.

После разрыва Готфрида с невестой тайное волнение графини усилилось еще более. С ненасытной жадностью она искала развлечений, но под этой притворной веселостью таились упреки совести и желание насколько возможно загладить преступление.

И вот однажды днем, когда обоих графов не было дома, Габриела подкараулила Серрати и, увидев, что художник направляется в мавританский павильон, подошла к нему.

– Мне надо серьезно поговорить с вами, синьор Серрати, – сказала она без всякого вступления. – Вы поймали меня врасплох и воспользовались минутой ревности, чтобы вовлечь в западню и эксплуатировать случайно открытую тайну. Но зло совершилось, надо стараться смягчить последствия. Мысль, что вы погубили при моем сообщничестве невинное существо, на дает мне покоя; я пришла вам предложить жениться на Жизели. Я дам молодой девушке богатое приданое, и так как она вас любит, то ее честь и ее счастье будут одинаково ограждены.

Густая краска мгновенно выступила на лице художника, и брови его сдвинулись; но тотчас овладев собой, он ответил со своей обычной уклончивостью:

– Вы в свою очередь, графиня, ловите меня врасплох. Я вовсе не имел в виду жениться, но, тем не менее, ваша щедрость делает возможным подобное супружество, и я почти решаюсь согласиться с вашим желанием. Только попрошу вас дать мне время подумать, чтобы принять окончательное решение.

Графиня утвердительно кивнула головой и удалилась. Она не видела, какой ядовитый и насмешливый взгляд провожал ее. «Глупая, тщеславная женщина, – ворчал Гвидо, – она думает заставить меня поплатиться моей свободой за ее любовные шашни. Надо поспешить дать графине более плодотворные занятия, чем забота об успокоении своей совести».

Через несколько дней после этого разговора в замке был праздник. Многочисленное общество собралось на сельский бал, устроенный Габриелой с присущим ей вкусом и роскошью. Танцевали в саду в устроенной для этого бальной зале и в замке, где все открытые террасы были великолепно освещены, и под звуки двух оркестров нарядные веселые толпы двигались по аллеям сада.

Кончили вальс, и Габриела, танцевавшая с доном Рамоном, опираясь на его руку, шла по аллее, ведущей к замку. С разгоряченным лицом, наклонясь к своей даме, бразилец говорил ей что-то с большим оживлением. Ни он, ни она не заметили, что кто-то, скрываясь в тени деревьев, шел следом за ними, стараясь слышать их разговор.

Сопровождаемые этим скрытым наблюдателем, дон Рамон и Габриела достигли террасы, менее других освещенной, которая примыкала к залу, ведущему в столовую, а другим концом к кабинету графа. Лампы, висевшие между душистыми растениями, освещали мягким светом террасу, которая отделялась от комнаты спущенной портьерой.

Видя, что графиня и ее кавалер направились в эту сторону, Гвидо Серрати, – так как шпионил не кто иной, как он, – быстро опередил их, согнувшись проскользнул позади растений и скрылся в саду. Несколько минут спустя наблюдаемая пара поднялась по ступеням, и Габриела, опус каясь на маленький соломенный диванчик, произнесла шутливо:

– Сядьте, дон Рамон, и успокойтесь, вы очень разгорячились от танцев.

– Нет, – ответил бразилец голосом, задыхающимся от страсти, – я должен говорить с вами, добиться объяснения, или я сойду с ума.

Не слушая далее, Гвидо вышел из своей засады, прошел зал, где никого не было, затем столовую, где слуги накрывали к ужину. «Где же граф?» – шептал с нетерпением Серрати. И как бы отвечая этому призыву, граф показался у входа в соседнюю комнату, выходя из бальной залы.

– Не видели ли вы Арно, господин Серрати? – спросил он утомленным голосом.

– Кажется, я видел сейчас молодого графа и графиню; они проходили по залу и теперь разговаривают на террасе.

– Благодарю, – сказал граф, направляясь к указанному месту. Серрати же быстро, другим ходом, кинулся в сад.

Не дойдя нескольких шагов до портьеры, граф вдруг остановился; он ясно услышал голос, говоривший с жаром:

– Да или нет, Габриела? Любите ли вы меня? Глаза ваши то жгут, то леденят меня. Я должен знать, что это – игра или любовь?

С побагровевшим лицом граф подошел и взглянул между складок портьеры; он не ошибся, то был дон Рамон; с пылающим взглядом и дрожащими губами он наклонился к Габриеле, которая отвечала ему небрежно:

– Боже мой! Вы знаете, дон Рамон, что я не имею права вас любить.

– Да, но эта пытка превышает мои силы, и я должен раз поцеловать губы сирены, которая не перестает обещать мне небо и заставляет терпеть муки ада, – воскликнул молодой человек, теряя всякую власть над собой. Стоя на коленях возле дивана, он хотел обнять графиню.

Габриела, испуганная этим порывом, глухо вскрикнула:

– Оставьте меня, безумный!

Но в ту же минуту показался граф и, схватив бразильца за шиворот, с силой отбросил его от графини.

– Негодяй, который осмеливается в моем доме грубо оскорблять мою жену! – крикнул он голосом, задыхающимся от ярости. – Я требую от вас удовлетворения.

Он выпустил из рук дона Рамона, который, потеряв равновесие, упал бы на плиты, если б не удержался за балюстраду.

Габриела почти без чувств опустилась на диван, между тем как молодой человек, побагровев от бешенства, с минуту не мог произнести ни слова. Наконец, он сказал хриплым голосом:

– Я к вашим услугам, граф, и буду ждать ваших секундантов, предоставляя вам выбор оружия.

Никто из присутствующих не заметил, что к террасе подошел Арно. Он, услышав последние слова, в недоумении остановился было на ступенях, но затем с решимостью подошел к ним.

– Что случилось? – спросил он, с беспокойством устремляя взор на расстроенное лицо отца.

Граф Вилибальд, почувствовав вдруг слабость, схватился за спинку стула.

– Не трудно догадаться, – продолжал Арно, обращаясь к дону Рамону, – что вы оскорбили графиню, и мой отец вызвал вас на дуэль. Но я тоже представитель рода Рекенштейнов, и вы будете драться со мной, а не с больным человеком, которого вы так бесчестно оскорбили, пренебрегая долгом чести и гостеприимства.

– Что ты говоришь, Арно! – воскликнул граф, стараясь выпрямиться. – Я никогда не позволю тебе заменить меня, я сам разделаюсь с этим негодяем.

– В таком случае я буду драться после тебя, – заявил энергично Арно.

– Принимаю вызов от вас обоих, – ответил дон Рамон и стремительно убежал в сад.

С минуту на террасе царило тяжелое молчание, граф первый прервал его:

– Надо вернуться к гостям, так как не следует посвящать их тотчас же в этот скандал. Я пойду в зал. Поздней ты придешь, Арно, ко мне в кабинет, чтобы условиться о подробностях дуэли. Вот конечный результат бесстыдного кокетства, бешеной погони за любовью каждого мужчины, чтобы потом забавляться возбужденной в нем страстью.

Бросив на жену взгляд, полный злобы и презрения, граф скрылся за портьерой, но едва он сделал несколько шагов по залу, как голова его закружилась, он остановился и, шатаясь, оперся на стол. Головокружение было непродолжительно, но внезапная слабость приковала его к месту; он хотел кого-нибудь позвать, но вдруг внимание его было привлечено словами, которые донеслись до него с террасы, отчего его бледное лицо сильно вспыхнуло.

Едва муж вышел, как Габриела вскочила с дивана, кинулась к Арно и сказала задыхающимся голосом:

– Откажитесь от дуэли, Арно, умоляю вас на коленях. Дон Рамон попадает в птицу на лету. И я с ума схожу от мысли, что он может убить вас.

Габриела говорила правду: она не предвидела и не имела в виду дуэли. Но если жертва была необходима, то она предпочитала, чтобы жертвой был ее муж, так как его смерть делала ее свободной; но лишиться Арно, своего верного раба, эта мысль наполняла ее сердце скорбью и ужасом.

Молодой граф вздрогнул от этого неожиданного взрыва чувств в молодой женщине.

– Габриела, вы беспокоитесь за мою жизнь, – прошептал он. – О, с каким счастьем я пожертвую ею для вас! И вы не подозреваете, каким избавлением будет для меня смерть.

– Нет, – повторила Габриела, обливаясь слезами и простирая к нему сомкнутые руки. – В доказательство, что вы меня любите, откажитесь от дуэли. Если я лишусь вас, единственного человека, который поддерживает, любит и понимает меня, то все погибло для меня в будущем.

Как в порыве безумия, Арно схватил ее руки и привлек ее к себе.

– Габриела, что значат эти слова? Какое чувство внушает их вам? Если ты любишь меня, скажи мне это один только раз, и все страдания мои будут забыты.

– Да, да, я люблю тебя, Арно, и ты должен жить для меня!

– Нет, я должен умереть после позорного признания, которое вырвалось у меня, – сказал молодой граф дрожащим голосом. – Могу ли я жить под этой кровлей, когда сердце мое полно преступной страсти к жене моего дорогого отца. Я должен был бы бежать, но жизнь вдали от тебя хуже смерти. Дай мне умереть от пули бразильца, кровь моя смоет оскорбление, нанесенное моему бедному отцу, и избавит меня от преступного, загубленного существования.

– Я не хочу, чтобы ты умер, – повторила настойчиво графиня. – Пусть Вилибальд выходит на дуэль, он вызвал дона Рамона.

Шум от падения тяжелого тела в соседней комнате, сопровождаемый глухим хрипением, прервал их разговор. Бледный, взволнованный Арно приподнял портьеру; при виде отца, распростертого без движения на ковре, он глухо вскрикнул и кинулся к нему, как безумный. «Я убил его моим гнусным признанием, – шептал он, приподнимая безжизненную голову графа. – Бог покинул и проклял меня».

Известие, что граф Вилибальд поражен апоплексическим ударом, печальным образом прервало бал; гости спешили разъехаться, глубоко потрясенные несчастьем, постигшим такой приятный, гостеприимный дом.

Граф в бесчувственном состоянии был перенесен в свою комнату; по счастливой случайности, старый доктор, друг графа, был тут и мог тотчас же оказать помощь больному.

Бледный как смерть Арно помогал ему, не спуская глаз с посиневшего лица графа. После употребленных первых средств, больной слегка пошевелился, но глаза оставались закрытыми. Доктор отошел в глубину комнаты, позвав к себе Арно.

– Я должен предупредить вас, граф, что состояние вашего отца безнадежно; одна сторона вся поражена, и минуты его сочтены.

Глухой стон вырвался из груди молодого человека.

– И он не придет в себя? – спросил он с тревогой.

– Нет, я полагаю, что к нему вернется сознание, и если язык, как я надеюсь, не поражен, надо будет воспользоваться этими минутами, чтобы узнать его последнюю волю.

Подавленный, обессиленный, Арно опустился в кресло и закрыл лицо руками.

Доктор снова сел к постели, и, как он предвидел, граф вскоре открыл глаза в полном сознании. Взгляд его окинул комнату, остановился на сыне и затем обратился к доктору:

– Друг мой, скажите откровенно, – прошептал он. – Я, кажется, умираю; смерти я не боюсь, но я должен сделать некоторые распоряжения. Имею ли я на это время?

Со слезами на глазах доктор наклонился к нему и пожал ему руку.

– Жизнь и смерть в руках Божиих, – сказал он с волнением, – но для человеческих возможностей состояние ваше очень серьезно, и поэтому я одобряю ваше намерение распорядиться немедленно вашими делами.

– Благодарю. Теперь не откажите мне в дружеской услуге. Отдайте приказание, чтобы тотчас призвали сюда нотариуса, судью и священника. Я продиктую мое завещание и хочу причаститься. Затем не велите никому входить сюда, мне надо поговорить с сыном.