Метро 2033. Сказки Апокалипсиса (сборник)

– Теперь мой подарок, – нетерпеливо вклинивается Митяй и вручает младшему другу небольшой новенький пухлый гермомешок. – Их там, внутри, целых пять. Разного размера.

– Ох, спасибо! – Лёнька с благоговением смотрит на подарки и чуть не роняет их, когда Сашка хлопает его по одному плечу, а Митяй – по другому.

– С днюхой, дон Леонсио!

Часа через два, когда у большинства ребят появляется свободное время, в комнатку набивается куча народу. Глебыч притаскивает небольшой столик, Марк и Витька сдвигают к нему все три койки, Лёнька бежит на кухню за кипятком, Сашка рассаживает гостей и раздает чашки, а Митяй всеми командует. Места хватает всем – и Аслану с Киром, и Севке с Лёхой, и прочим друзьям-приятелям Лёньки. И даже Полине с Олечкой, с которыми он накануне знатно и навсегда поссорился из-за какой-то невероятной ерунды. «На огонек» то и дело заглядывают знакомые, в основном соседи по корпусу и стажеры, приятели Сашки с Митяем, – поздравляют Лёньку и Глебыча, дарят всякую полезную или забавную мелочь и желают удачи: мальчики родились в один день, и в Рейды пойдут в один день.

На минуту заходит отец Георгий в камуфляже и «берцах», с ухоженным СКС на плече. Поверх пятнистой футболки холодным блеском отливает стальная цепь, на которой висит кованый крест. Ребята многозначительно переглядываются: все уже знают, что батюшка сегодня добрых два часа скреб звенья щеточкой с толченым мелом и антисептиком. Рано утром стая ночных перелетных полосянок искала место для дневного отдыха, и База была поднята по тревоге, а священник, когда у него иссяк боезапас, именно этой цепью задушил тварь, приземлившуюся у входа в жилой корпус. Отец Георгий рокочет поздравления Лёньке и Глебычу и протягивает каждому по жестяной коробочке с «самолепными» медовыми конфетами.

Как ни в чем не бывало является тетя Аня, вручает Глебычу новенький блокнот, к которому веревочкой привязан карандашик («Ты же поэт, Глебушка, настоящий поэт! Никогда не забывай этого, даже в рейдах! Такие люди сейчас на вес золота»), а Лёньке – краски, да-да, самые настоящие масляные краски в тубах, «для самого настоящего художника». Правда, перед уходом тетя Аня грозит Лёньке пальцем, но тот лишь весело хохочет.

Абсолютно седой в свои неполные пятьдесят, директор школы втаскивает узкий деревянный стеллажик – «подарок ма́льцам от школьных работников и им сочувствующих». С удовольствием пригубив «за здоровье» из плоской фляжки, которую Митяй достает лишь по особым случаям, директор удаляется вместе с ней, усмехнувшись: «Экзамен пересдашь – отдам».

Потом все играют в фанты, в «немую угадайку», пьют травяной чай с соседской выпечкой и душистыми конфетами отца Георгия и, наконец, расходятся.

Лёнька ворочается. Лёнька вздыхает.

– Да сколько же можно, – тихо ворчит Сашка и, набросив на плечи одеяло, пересаживается на койку брата. – Ты вообще спать собираешься?

– Не знаю… не получается…

– Сонника заварить?

– Да ну тебя! Что я, маленький, что ли?

– Не маленький, но и не сильно большой, – в голосе брата насмешки нет и в помине, но Лёнька все равно подумывает, не обидеться ли ему. – А вообще молодец. Ты самый лучший из скаутов, и это я не как брат говорю, а как старший товарищ. Главное, мозги у тебя в порядке: и на рожон не полезешь, и в бою не струсишь.

Нет, пожалуй, обида совсем не к месту.

– Саш… А ты, правда, боялся в первом Рейде?

– Я же говорил. И в первом, и даже во втором. И Митяй боялся, и его родители, и наш отец тоже… Главное же не отсутствие страха, а его преодоление. Не вижу причин, по которым столь благородный дон не перерос бы страх. А если кто тебе заявит, что никогда не трусил, плюнь ему в рожу, как советует наш мирно похрапывающий дон Деметрио.

Братья фыркают в унисон.

– Ну, хорош, – командует Сашка шепотом. – Завтра твой день, и ты справишься. Вперед, благородный дон!

– Есть вперед, – отзывается Лёнька. Закрыв глаза, он с теплотой думает о сегодняшнем дне, потом о завтрашнем, и вспоминает сказку, которую знает каждый ребенок Базы и которую ему когда-то рассказывала мама…

Давным-давно жил да служил в славном городе Вязьма один воин по прозванию Комбат. Была у него жена да двое сыновей. Однажды отправился воин с несколькими товарищами по служебной надобности в путь-дорогу, а тут налетела буря огненная, стальная да моровая, и погубила весь город, и другие города вокруг него, и многие города и селенья аж за тридевять земель. Но Комбату и воинам удалось спастись: мимо пронеслась страшная буря, не тронула их глубокий бункер.

Решили они подождать, пока все не утихнет, куда же в бурю-то такую пойдешь, и других не спасешь, и сам сгинешь. Ждали-ждали, ждали-ждали, уж и мочи не стало. Молвил тогда Комбат: «Будь что будет. Двум смертям не бывать, а одной не миновать, так что вперед!» Поднялся он наверх и увидел – стихла буря, но весь мир превратился в седой пепел, горячий ветер да смрадный туман. Страшно – хоть ложись и помирай.

Но помереть – дело нехитрое, это каждый дурак может. Надо как-то дальше жить. И решили воины вернуться в свой город, посмотреть, вдруг жив кто остался. Собрались они в путь-дорогу и пошли.

Долго шли, много горя повидали, да мало радости. И вот пришли наконец на то место, где стоял их город. А города-то и нет, одни пустыри да развалины. Рассказали воинам немногие уцелевшие люди, как огненная буря просто смахнула Вязьму и соседние поселки. Как низко над землей распластались гигантские пыльные блины, в них взорвались и тут же схлопнулись темно-золотые шары, а потом раздулись на пол-неба серые ворохи дыма. Как остались в эпицентрах лишь звенящие раскаленные пустоши, как далеко от мест взрывов замертво оседали люди и дома, как стонала река в густом тумане и свирепо гудели пожары, как среди черных камней плакали чудом выжившие собаки кинологического центра.

Погоревали воины по своим родным и товарищам да принялись жизнь налаживать. Старое чинили, новое строили, от жутких тварей защищались, хороших людей, что выжили в страшной буре, принимали, а тех, кто хуже тварей оказывался, прогоняли. Комбат с товарищами старыми да новыми Базой управлял, в рейды ходил, по разрушенным городу и поселкам бродил, хабар собирал да все надеялся, что найдет жену да сынков своих.

И вот однажды напало на их отряд чудище страшное, доселе невиданное – все в чешуе ядовитой, с когтями острыми да зубами в локоть длиной. Двоих воинов потеряли, весь боезапас истратили, а твари хоть бы что, только шипит да хвостом хлещет, примеривается, кого следующего живота лишить. Тогда крикнул Комбат, что задело его сильно, и чтобы уходили его товарищи, а он-де в заслоне останется. А шел с ними совсем молодой паренек по прозвищу Скаут, первый раз в рейде. Было ему всего четырнадцать, но был он крепок, ловок да меток, вот и взяли его в отряд. Сидел он в укрытии рядом с Комбатом и уходить наотрез отказался: мол, с одним тварь справится, а с двумя – это еще постараться надо. Достали воины две последние гранаты и «замаячили» среди обломков, отвлекая чудище в сторону. Тут мутант встопорщил чешую, зашипел, зафыркал кислотой да ядом и кинулся к ним. Метнул Комбат свою гранату, а вот укрыться не успел: выстрелила тварь чешуей величиной с ладонь во все стороны. Вонзились чешуйки в Комбата, и упал он бездыханный. Граната же попала твари под самое брюхо, и там взорвалась. Заревело чудище в ярости и боли. Тут и Скаут свою гранату метнул, да прямо твари в раскрытую глотку угодил. Взорвалась граната, разлетелась голова чудища на мелкие ядовитые куски, и угодили некоторые в паренька. Остался он лежать рядом с Комбатом.

Ох и горевали все люди на Базе! Да что поделаешь – надо жить дальше. Похоронили Комбата и Скаута рядом, на зеленом бугре возле Синей реки, что текла теперь возле самой Базы, и поставили каждому кованый надгробный крест. И с тех пор скауты, в первый Рейд собираясь, приходят накануне к Комбату и Скауту и просят, чтобы те хранили их да сил с умом да смелостью прибавляли.

Лёньке вспоминается, как несколько часов назад он стоял с Глебычем у могил местночтимых святых. Ярко вспыхивала на солнце медь киотного креста в руках отца Георгия, мирно басящего молитву. Внезапно священник лихо приложил Лёньку этим крестом по макушке и засмеялся: «Ишь ты, как благословить-то привелось!» Глебыч присвистнул и двумя пальцами снял с Лёнькиной головы за изломанные прозрачные крылышки крупную раздавленную тлю – пусть и не сильно ядовитую, но ужасно кусачую.

Лёнька улыбается и открывает глаза. Высоко над ним тускло горит аварийная лампочка. Взгляд мальчика падает на новый стеллаж, где среди разных ценных в глазах обитателей этой комнаты вещичек стоят три книги – «Трудно быть богом», «Знак Зорро» и «Шпаги над звездами».

Лёнька коротко вздыхает, смыкает веки и уплывает в сон.

* * *

Маленький отряд должен был вернуться на Базу сутки назад.

Четверо бредут по дороге, изрытой осыпавшимися от времени воронками, заваленной мусором, камнями, осколками стали, холмами старого железа с облезлой чешуей ржавчины и высохшей краски. Четверо то и дело переступают толстые темно-зеленые стебли с мелкими листьями, сыто лоснящиеся на солнце, которое висит на западе среди красного золота далеких облаков. Четверо страшно устали, но останавливаться нельзя – только не здесь, не на открытом пространстве трассы М-1, почти посередине между ядовитой Москвой и не менее ядовитым Смоленском.

Отряд пробирается сквозь дыры в боках и торчащие ребра рухнувшего на шоссе надземного пешеходного перехода. Он скручен так, словно его как следует выжимала усердная хозяйка. Идущий первым сталкер стягивает камуфляжную кепку, вытирает ею лицо, оборачивается и спрашивает хриплым голосом:

– Ты как, Лёнька?

– Как все, – отзывается тот, еле разлепляя спекшиеся губы. Он кашляет, сглатывает и повторяет громче: – Нормально.

– Близко уже, за полчаса точно дойдем… только бдительности не теряй.

Лёнька кивает: близко так близко, и бдительность терять он не собирается. Потому как умереть здесь и сейчас – самое подлое, что только может случиться в его жизни. «Вперед, благородный дон, вперед»…

За скорчившимся вертолетом, чей винт когда-то вспорол дорожное полотно, словно консервный нож банку, виден поворот налево. А минут через двадцать пути показывается небольшая крепость нового мира.

Первая линия обороны Базы – ров с текучей водой, по краям и на дне которого набиты колья и заостренные арматурины. Попасть на территорию можно только по подвесным мостам. Метров шесть за рвом земля щетинится «ежами», в шахматном порядке желтеют пятна сухого дерна. И, наконец, – высокая стена, основная часть которой осталась еще с довоенных времен. Ее ударными темпами восстановили в первые же месяцы после Катастрофы. Бетонные плиты укрепили и надставили, натянули по верху колючую проволоку, а те участки, где были толстые пики металлической решетки, заложили битым кирпичом и бревнами. Позже возвели сторожевые вышки – воспользовались тем, что осталось на месте Вольских Дач, Бородина и Нового Левкова. Базе – тогда еще Пограничному кинологическому учебному центру, – снарядов почему-то практически не отсыпали, зато соседей накрыло по полной. Говорили еще, бомба объемного взрыва приземлилась куда надо, да наступающий с северо-востока ливень с ветром помешали превратить территорию центра в горелую пустошь.

Вышки вспыхивают огнями, слышен басовитый собачий лай, мост с лязгом опускается, и на дорогу навстречу путникам выбегают люди.

Лёнька чуть приподнимает уголки губ: он узнает и начальника Базы, и его второго помощника (первый наверняка стоит на угловой смотровой вышке, сжимая бинокль побелевшими пальцами, и добрые две сотни человек поднимутся в ружье по его сигналу), и четырех матерых сталкеров с немецкой овчаркой по кличке Шнапс – полностью экипированную поисковую группу…

– Серёга, мать твою! – начальник Базы замедляет бег, а командир отряда, наоборот, ускоряется. – Ну твою же мать!

– Не обижай маму, – с усмешкой роняет Сергей, и они коротко обнимаются, хлопнув друг друга по спинам. Помолчав секунду, командир сталкеров окликает: – Лёнька…

Мальчик послушно делает несколько шагов, стараясь держаться как можно более ровно.

– Покажи…

Лёнька снимает притороченный гермомешок с рваными дырами на боку. Из них свисают пучок перепутанных нейлоновых нитей и обрывки плотного черного пластика.

– Чуть не отгрызли, – с показной небрежностью бурчит он, развязывая мешок.

Достает, встряхивает и расправляет невнятный ком, и вот теперь уже можно понять, что когда-то это был воздушный змей. Черный, с нарисованной на нем алой буквой «Z» и кривой надписью печатными буквами «Зорро», с длинным плетенным из черного целлофана хвостом – ни дать ни взять, кнутовище.

– Ёшкин кот… – второй помощник невольно шагает вперед и протягивает руку за находкой.

– Его Лёнька нашел, – поясняет Сергей. – Помните красивый такой дом с часами возле Соборного холма?

– Как же, – хмуро кивает начальник Базы, – на углу Комсомольской и Ленина.

– Короче, возле часовни мы на шипохвостов напоролись.

Шнапс настораживается и глухо рычит, но его хозяин командует: «Тихо!», и пес слушает дальше, грозно поглядывая по сторонам.

– С десяток положили – но имейте в виду, ма́льцы, их там на всех хватит… В общем, ссыпались мы с холма в Нагорный переулок, к дому этому, хотели вправо по Комсомольской рвануть, к реке…

Сталкеры понимающе кивают – шипохвосты в воду ни за что не сунутся.

– Только сверху птеры какие-то налетели, – продолжает Сергей. – С Москвы явились, черти, не иначе… Лёньку один чуть за шкирку не ухватил, да тот увернулся, птер вместо него глыбу какую-то сцапал и потащил, а Лёнька кричит: «Вниз! Все вниз!» Глядим – а там вход в подвал открылся. Не вход даже, так, нора два на полтора, остальное засыпано. Ну, мы туда. Едва протиснулись. Наверное, это нас спасло: шипохвосты только челюстями заклацали – бошки-то за нами не пролезают. Птеры озверели, орут, на шипохвостов пикируют… Ох и замес был! Короче, как стихло все, мы давай наверх, а Лёнька вот это из подвала вытаскивает… – командир отряда смотрит на змея в руках второго помощника, потом переводит взгляд на брата. – Ну, мы обломки там пораскидывали…

– Они? – глухо спрашивает начальник Базы.

– Они. По одежде узнали… – после секундной заминки Сергей вздыхает: – Вот такой груз у нас сегодня…

Начальник переводит взгляд с одного измотанного сталкера на другого и первым снимает кепи.

Три девчушки лет по шести, рыжие и черноволосая, останавливаются возле широкого рабочего стола под навесом, перешептываются и хихикают. Лёнька заканчивает покрывать деревянную рамку светлым пахучим лаком и не поднимает головы. Рядом сидит старый лабрадор-ретривер с шерстью в тон новой рамки и с любопытством морщит нос.

– Как тебе, Диего? – интересуется Лёнька.

– Вуф! – охотно отзывается пес и склоняет голову набок.

– Отлично получилось, стажер! – с одобрением кивает подошедший Митяй и выбирает из своих кудрей свежие стружки. – Вот что значит – руки из нужного места растут.

– Руки у человека завсегда из нужного места растут, – с удовольствием повторяет Лёнька слова отца Георгия. – Разуменья только не всегда хватает.

Митяй фыркает, и девчонки, глядя на него, заливаются звонким хохотом. Лабрадор переступает передними лапами, облизывается и нетерпеливо выдыхает: «вуф!».

– Танюшка, ну вот что тебе здесь надо?

– Мама просила, чтобы ты в школу зашел, – щебечет черноволосая Танюшка, вместе с рыжими подружками нежно гладя лабрадора по ушам и голове, отчего Диего жмурится и шумно сопит. – Она сейчас там.

– Ладно, только верстак приберу.

– А вечером к нам придешь? А сказку нам расскажешь? Про дона Леонсио? Ты же обещал!

Глаза Лёньки в буквальном смысле на лоб лезут.

– Беги давай, и подружек своих прихвати, – бурчит Митяй, избегая встречаться с Лёнькой взглядом. – Расскажу, расскажу…

Девчушки взвизгивают, хватаются за руки и вприпрыжку уносятся к жилому корпусу. Лабрадор встает и ленивой трусцой устремляется за ними.

Митяй садится на скамью рядом с Лёнькой и тягостно вздыхает.

– В общем… Как вы ушли, меня тетка к себе зазвала. Мол, у Танюшки температура под сорок жахнула. Ревет и никак не успокоится, а она же… чуткая, ну, ты знаешь… Слово за слово, успокойся, все будет хорошо, расскажи сказку… Ну и почему бы благородному дону не рассказать сказку маленькой больной девочке? Я и понес невесть чего: «Давным-давно жил да был в славном городе Вязьма один благородный дон по имени Леонсио…» А потом и не знаю, что говорить. Молчу, а Танюшка взяла и продолжила. Знаешь, как? «Однажды не спалось дону Леонсио, словно звал его кто-то. Тогда сказал он: “Слышу, кому-то нужна моя помощь, так вперед!” Зарядил свой верный автомат и отправился вызволять из заточения прекрасную даму и двух ее маленьких пажей…»

Митяй умолкает, проводит ладонью по лбу. Потом протягивает руку и берет со стола фотографию, для которой Лёнька по поручению начальника Базы только что закончил мастерить новую резную рамку.

На снимке смеялись четверо. Легендарный Комбат обнимал за плечи жену в длинном бежевом сарафане. Чуть впереди стояли паренек лет десяти и пятилетний мальчуган – оба в зеленых шортах и камуфляжных футболках. Между мальчишками гордо расположился большой воздушный змей, на черном полотнище которого нарисована алая буква «Z» и печатными буквами криво написано «Зорро».

Юрий Харитонов

Родственные души

– Эй, умник! – от резкого окрика Тёмка вздрогнул и внутренне сжался, но шаг не сбавил. Станция Проспект Большевиков, на которую они с отцом переселились буквально два дня назад, нравилась ему все меньше. Мало того, что вокруг новая, незнакомая обстановка и люди, так еще пацаны прицепились. Идут от самой школы.

– Эй! Тебе говорят! – мальчика грубо дернули за воротник, заставляя остановиться. – Глухой, что ли?

Тёмка развернулся, крепко сжимая потрепанный холщовый мешок со школьным барахлом. Ребенка обступили три пацана, причем выбрали такое место между жилых построек, где редко ходили взрослые. Они были на год или два старше, а в одном из них Тёмка узнал задиру, который цеплялся ко всем на переменах, – звали его Генкой или, за глаза, Дегенкой. Производной от «дегенерат». Плюс пара неряшливо одетых пацанов, которые везде и всегда следовали за своим главарем и ему поддакивали.

– Первый день в школе, – задира слегка толкнул Тёмку, – и уже умничаешь?

– Ничего не умничаю! – испуганный мальчик пытался говорить так же резко, но вызвал лишь ухмылки.

– Слышали? – Генка мотнул головой друзьям, показывая, как смешно звучат слова мальчика. А те были готовы стараться – тут же сдавленно захихикали. – Не умничает! Ха! А это твое выступление? Дай вспомнить… «Белеет одинокий парус…» В каком-то там тумане и что-то ищет, кажись.

– Это же просто стих! – горячо заметил Тёмка, но Генка прервал его довольно бесцеремонно:

– Что за парус такой? Море? Туман? Ты больной?

– Нет, – он пытался подобрать слова, но выходило туго, и тогда он начал говорить какую-то ерунду: – Я мальчик. Мне десять лет. И я… И я…

– …дебил, – подсказал Генка под дружный хохот дружков. Но сам он уже совсем не веселился, а, напротив, грозно сдвинув брови, стал надвигаться на Тёмку, тыча ему пальцем в грудь. – Слушай, мелочь! Мне все равно, что ты там знаешь. Мне по барабану, что ты весь такой ученый. И то, что тебя училка похвалила, мне по фиг. Понял?

– Да, – шепнул мальчик.

– Это наша станция, – продолжал задира. – А ты здесь никто и звать тебя никак. Понял? Еще раз посмеешь умничать – наваляем! Понял?

Как-то показывать себя, возражать или противиться было сейчас бессмысленно. Во-первых, они старше, во-вторых, их больше, в-третьих, Генка ухватился за холщовый мешок, что сжимал Тёма, и рванул на себя. Старая ткань не выдержала, мешок порвался, и содержимое рассыпалось в полумраке по грязному полу.

– Будешь умничать – будет хуже! Понял?

– Да…

– Не слышу?

– Да. Понял, – чуть громче ответил Тёмка, и обидчики, усмехаясь, скрылись за углом хозяйственной постройки, оставив новичка собирать с пола рассыпавшиеся мелки, самодельную грифельную доску, линейку и тряпку для очистки доски. После он в самых расстроенных чувствах побрел домой, в ту тесную лачугу, которую им выделил комендант станции Андрей Викторович Полянский. Он-то и был виновен во всем этом переезде, неудобстве и проблемах мальчика. От обиды Тёмку слегка трясло. И причиной тому была, скорее, не произошедшая стычка, а вся смена обстановки в целом. Незнакомая станция, люди, потеря друзей, которые обещали навещать Тёмку, но все понимали, что это будет практически невозможно. Кроме того, Новочеркасская оставила в душе лишь светлые чувства, несмотря на опасное соседство с Империей Веган, – именно тем, что это была станция мамы. Там она родила Тёмку, была с ним девять лет, воспитывала, растила, пока ее не стало.

Для мальчика «Черкаса» была пропитана духом его матери, каждая частичка, кирпичик и даже воздух. Все там напоминало ее. И с переездом у Тёмки словно отобрали эту самую частичку.

Он прошел в конец станции к своей слегка покосившейся лачуге и толкнул грубо сколоченную дверь, но не рассчитал силы. Дверь довольно громко стукнула о тумбу, где отец оставлял приготовленную еду. Что-то звякнуло. В полной темноте мальчик дернул за веревку, свисавшую у самого входа, и в каморке два на три метра зажглась неяркая лампочка, осветив небогатое убранство. Слева – раскладушка, справа за дверью – тумба, заменяющая стол, в дальнем углу – видавший виды перекошенный шкаф для одежды и топчан рядом, над которым висела полка для книг.

Отец, как всегда, был на работе. Мальчик в раздражении бросил прижатые к груди вещи на кровать, снял старый пуховик, скинул шапку. Подошел к тумбе и заглянул в еще теплую кастрюльку. И тут же скривил нос. В отличие от мамы, папа готовить не умел. От одного вида серой жижи, в которой плавали несколько грибов, есть перехотелось.

Тёмка походил по комнате из угла в угол, глянул на полку с книгами. Там, среди неинтересных и скучных книжек отца, стоял сборник поэзии, который перекочевал вместе с ними с Новочеркасской. Когда-то мать читала ему эту книжку, объясняла, что такое парус, море, туман и другие непонятные слова, прививая любовь к всему новому. Во время конфликта с веганцами ее не стало, и Тёмка с отцом переехал на Проспект Большевиков. Мальчик постоянно перечитывал этот сборник, вспоминая маму и ее интересные рассказы.

Сейчас читать совершенно не хотелось. С одной стороны из-за Дегенки с пацанами, а с другой – из-за отца. Его никогда не было дома. Он объяснял, конечно же, все это нехваткой времени и большим количеством работы, но Тёмка не хотел верить. Он еще не простил отцу переезда, который, как снег на голову, после смерти матери свалился на мальчика. Пришлось рвать общение с друзьями, входить в новое, незнакомое общество… Слова, что все делается для блага мальчика, так как отношения Вегана и Оккервиля обострились, не возымели на Тёмку никакого действия.

Делать было совершенно нечего. Читать не хотелось, есть тоже, а о том, чтобы пообщаться со сверстниками – тем более разговора не было, поэтому Тёмка не придумал ничего лучшего, как пойти погулять. Он вновь натянул старенький пуховик, вязаную шапку и выскочил на платформу.

Определив по шуму, где больше народа, он побрел в противоположную сторону, где тишина могла успокоить его.

Один из туннелей, ведущих в сторону Дыбенко, был заброшен, в отличие от остальных, не охранялся и не освещался, да и рядом никто не шатался. Тишина здесь была максимальная. Нет, конечно, звуки доносились из других концов станции, но как-то тускло, еле различимо.

На краю платформы лежали какие-то доски. Тёмка уселся на них и стал всматриваться в темноту, которая буквально в паре метров становилась настолько непроницаемой, что взгляд в ней буквально утопал. Одиночество здесь ощущалось с удвоенной силой и заставляло мысли снова и снова возвращаться в прошлое.

Мальчик сидел так довольно долго, пока не увидел ее. Девочку, примерно его возраста, одетую в клетчатое пальтишко, теплые выцветшие колготки и странную шляпку с бантами и лентами, из-под которой выбивались тоненькие косички. Она явно думала о чем-то своем – личико отстраненное, блуждающий взгляд.

Не обращая внимания на Тёмку, она подошла к краю перрона, спрыгнула на пути и зашагала прямиком в темный туннель.

– Ты куда? – вырвалось у мальчика. Он был очень удивлен, что девочка бродит по запретным местам вот так запросто, без взрослых. – Туда же нельзя!

Девочка замерла, потом обернулась, долго рассматривала Тёмку, а затем тоненьким голоском вопросила:

– Кто сказал?

– Так это… – Тёмка не нашелся, что ответить.

– Кто тебе сказал, что туда нельзя? Не сам же ты это придумал.

– Слушай, – вздохнул мальчик, – ну все же знают, что нельзя ходить в темноту без взрослых.