Джордж Элиот. Ее жизнь и литературная деятельность

По странному стечению обстоятельств, по отношению к самой Джордж Элиот эта успокоительная доктрина действительно оказалась справедливой: счастье любви, творчество и слава – все это неожиданно нахлынуло на нее как раз когда ей было около сорока лет.

В 1844 году мисс Эванс принялась за свою первую литературную работу – перевод «Жизни Христа» Штрауса. Перевод этот стоил ей многих трудов: она работала над ним почти три года и сама признавалась впоследствии, что ни на один из своих романов она не потратила столько трудов и усилий, как на этот перевод. Она очень добросовестно относилась к своей задаче и даже выучилась древнееврейскому языку, чтобы иметь возможность проверить все приводимые у Штрауса цитаты. Греческим и латинским языками она к тому времени владела уже довольно свободно. Под конец перевод несколько утомил ее; в письмах ее часто попадаются жалобы на эту отупляющую работу, на то, что «она больна Штраусом», и так далее.

Но тем не менее, когда перевод был закончен и сдан мистеру Чапману (будущему издателю «Westminster Review»), она вскоре снова принялась за переводную работу – «Сущность христианства» Фейербаха, которая тоже была издана Чапманом, и за сочинения Спинозы. Вообще, Мэри Анн, очевидно, собиралась познакомить английскую публику с целым рядом переводов классических сочинений по философии.

Но, погружаясь в глубины отвлеченного философского мышления, мисс Эванс в то же время была далеко не чужда тех вопросов, которые волновали ее современников. Она была восторженной поклонницей Жорж Санд и зачитывалась ее романами, хотя и не разделяла ее взглядов на любовь и семью. Она увлекалась также сочинениями Руссо и новейших французских социалистов. Когда на Западе разгорелась революция 1848 года, мисс Эванс со страстным вниманием следила за всеми перипетиями этой великой борьбы, и в письмах ее встречается много горячих прочувствованных слов по поводу революции. Так, она пишет мистеру Джону Сибри: «Ужасно рада, что Вы такого же мнения, как и я, о великой нации и ее деяниях. Ваш энтузиазм меня тем более радует, что я совсем не ожидала его. Я думала, что в Вас нет революционного огня, но теперь вижу, что Вы совершенно достаточно „sans cullotisch“ и не принадлежите к числу мудрецов, у которых разум настолько господствует над чувством, что они даже не в состоянии радоваться этому великому событию, так далеко выходящему за пределы повседневной жизни… Я думала, что мы переживаем теперь такие тяжелые дни, когда немыслимо никакое великое народное движение и что, по выражению Сен-Симона, наступил „критический“ исторический период, но теперь я начинаю гордиться нашим временем. Я бы с радостью отдала несколько лет жизни, чтобы быть теперь там и посмотреть на людей баррикады, преклоняющихся перед образом Христа, который первый научил людей братству». «Бедный Луи Блан! – пишет она позднее мистеру Брэю. – Газеты повергают меня в страшное уныние. Впрочем, да будет мне стыдно за то, что я называю его бедным! Настанет день, когда народ воздвигнет великолепный памятник ему и всем тем людям, которые в наши грешные дни хранили глубокую веру в то, что царству Маммоны настанет конец… Я просто боготворю человека, решившегося провозгласить, что неравенство талантов должно привести не к неравенству вознаграждения, а к неравенству обязанностей».

Впрочем, нужно заметить, что восторженные симпатии молодой девушки к французским революционерам и ее увлечение идеями социалистов – все это имело чисто платонический характер. Сама она всегда стояла в стороне от общественной жизни и, несмотря на свое теоретическое сочувствие к социализму, никогда не принимала никакого участия в социалистическом движении, начавшемся в Англии в 1860-х годах. У нее была натура совсем другого склада, и она всегда гораздо более интересовалась вопросами искусства и философии, чем политикой и общественными делами. Ее временное увлечение французской революцией как раз совпало с периодом ее наиболее страстного увлечения философией. Мисс Эдит Симкопс рассказывает в своих воспоминаниях о Джордж Элиот, что однажды, когда они гуляли с мисс Эванс в окрестностях Ковентри и разговаривали о философии, молодая девушка с жаром воскликнула: «О, если бы мне удалось примирить философию Локка с Кантом! Ради этого стоило бы жить». В одном из писем к мисс Геннель она пишет, что собирается приняться за самостоятельную работу и написать исследование «О преимуществе утешений, доставляемых философией, над утешениями, доставляемыми религией».

Но несмотря на утешения, доставляемые философией, личная жизнь ее в это время была очень невесела. Отец ее опасно заболел, и молодая девушка, сама постоянно страдавшая страшными головными болями и нервным расстройством, должна была посвящать почти все свое время уходу за ним. Болезнь отца и собственное почти постоянное нездоровье тяжело сказывались на ее настроении духа. Кроме того, ею поневоле иногда овладевало сознание, что молодость проходит (ей было уже 28 лет), что лучшие годы прожиты, и, хотя она и старалась утешать себя философскими размышлениями о том, что чем человек старше, тем он более способен к разумному наслаждению жизнью, – но надо думать, что эти утешения были не особенно действенны. По крайней мере, по письмам ее видно, что ей приходилось переживать много горьких минут под влиянием таких мыслей. Так, например, она пишет мисс Геннель: «Представьте себе неприятное положение бедного смертного, который просыпается в одно прекрасное утро и видит, что вся та поэзия, которая наполняла его жизнь еще вчера вечером, вдруг куда-то исчезла, и он остается один лицом к лицу с жестким и прозаическим миром столов, стульев и зеркал. Так оно бывает на всех ступенях жизни: проходит поэзия девичества, поэзия любви и замужества, поэзия материнства, и наконец исчезает даже поэзия исполнения долга, и тогда мы сами и все окружающее представляется нам в виде каких-то жалких соединений атомов… На меня иногда нападает какое-то странное умопомрачение, совершенно противоположное тому бреду, который заставляет больного предполагать, что тело наполняет собою все пространство. Мне, напротив, кажется иногда, что я все суживаюсь, уменьшаюсь и приближаюсь к математической абстракции – к точке».

Состояние здоровья отца все ухудшалось, и мисс Эванс оставалось очень мало свободного времени для себя. Тем не менее, она все-таки предприняла новую работу – перевод «Политико-теологического трактата» Спинозы. Спиноза был одним из ее самых любимых писателей, и она взялась за перевод, чтобы сделать его доступным для мистера Брэя, не знавшего латинского языка. Изучение Спинозы и перевод его доставляли ей большое наслаждение, но она почти не могла им заниматься, потому что проводила дни и ночи у постели умирающего отца.

Мистер Эванс умер в мае 1849 года, и после его смерти Мэри Анн осталась совсем одна на свете. Смерть отца сильно подорвала ее и без того расстроенное здоровье, так что друзья уговорили ее провести год за границей, в Швейцарии, чтобы укрепить свои силы. Она поехала с Брэями в Италию, а потом поселилась в Женеве, где провела около года. Полная перемена обстановки и мягкий швейцарский климат принесли ей большую пользу: она очень поздоровела, нервы ее укрепились, и она с новыми силами вернулась в Англию. Своим пребыванием в Женеве она осталась очень довольна. Особенно много наслаждений доставляла ей чудная швейцарская природа. «Женева с каждым днем мне все больше и больше нравится, – пишет она миссис Брэй. – Озеро, городок на берегах его, деревни с хорошенькими домиками, окруженными зеленью, и величавые снежные горы вдали – все это так прекрасно, что как-то не верится, что находишься на земле. Живя здесь, можно совершенно забыть, что на свете существуют такие вещи, как нужда, труд и страдания. Постоянное созерцание этой красоты действует на душу вроде хлороформа. Я чувствую, что начинаю погружаться в какое-то приятное состояние, близкое к бессознательности»…

Но этот отдых продолжался недолго. Как только Мэри Анн несколько поправилась и освоилась со своей новой жизнью, она снова принялась за занятия, и, прежде всего, за неоконченный перевод Спинозы.

Кроме того, мисс Эванс немного занималась высшей математикой и слушала лекции физики известного в то время профессора де ла Рива. Прожив около года в Женеве, она вернулась в Англию и, погостив некоторое время у своего брата на ферме и у Брэев в Ковентри, поселилась в Лондоне и стала жить литературным трудом. Близкий друг мистера Брэя, Чапман, издававший ее философские переводы, предложил ей быть соредактором журнала «Westminster Review», который перешел к нему из рук Милля, и она с большой радостью вступила на новый для нее путь журналистской деятельности.

Журнал «Westminster Review», в издании которого мисс Эванс стала теперь принимать близкое участие, был в то время главным органом английских позитивистов, вокруг которого группировались такие выдающиеся писатели и ученые, как Спенсер, Льюис, Гарриет Мартини, историки Фроуд, Грот и другие. Мисс Эванс нанимала комнату в семье издателя мистера Чапмана и была очень деятельным членом редакции.

Она не только писала ежемесячные критические статьи, но и исполняла разную черновую журнальную работу, читала рукописи и держала корректуры. Из ее критических очерков наиболее интересна статья о женщинах-писательницах, озаглавленная «Глупые романы женщин-романисток» («Silly novels by lady-novelists»). В ней будущая писательница чрезвычайно неодобрительно относится к женскому творчеству; характерно, что она упрекает современных ей английских писательниц, главным образом, за их незнание народной жизни. Приведем следующие слова, показывающие ее взгляд на задачи писателя-романиста: «Искусство должно стоять как можно ближе к жизни; оно пополняет наш личный опыт и расширяет наши сведения о людях. Особенно же священна обязанность писателя, берущегося изображать жизнь народа. Если мы получим неверные представления о манерах и разговорах каких-нибудь маркизов и графов, то беда еще будет не особенно велика; но важно, чтобы у нас установилось правильное отношение к радостям и горестям, к труду и борьбе в жизни людей, обреченных на тяжелое трудовое существование, и в этом нам должна помочь литература». Всякого, кто знаком с романами Джордж Элиот, невольно поразит их соответствие с теоретическими требованиями, высказанными в вышеприведенных строках.

В начале своего пребывания в Лондоне мисс Эванс была несколько увлечена новой для нее атмосферой литературного мира, в которую она теперь попала. Знакомство с разными выдающимися людьми, посещение концертов, театров и публичных лекций, литературные собрания, еженедельно происходившие в редакции, – все это сначала казалось чрезвычайно интересным и заманчивым для девушки, проведшей всю жизнь в деревне и маленьком провинциальном городке. Но вскоре весь этот шумный круговорот лондонской жизни и постоянное пребывание среди чужих людей стали очень утомлять ее. Особенно тяготило ее полное одиночество. Со смертью отца она потеряла единственного человека, которому была необходима и который нуждался в ее заботах: несмотря на чисто мужской склад ума, в натуре ее было слишком много женского и материнского, чтобы удовлетвориться исключительно умственными и литературными интересами. Чем старше она становилась, тем эта потребность в семье, в близком человеке делалась все сильнее и сильнее. Но она, по-видимому, считала свою личную жизнь уже законченной и не рассчитывала ни на что в будущем. «Какими мы все становимся безобразными, старыми каргами, – с грустью пишет она мисс Геннель. – Может быть, в один прекрасный день со мной случится что-нибудь необычайное, но пока не случается ровно ничего, кроме звонка к обеду и прибытия новых корректур».

Она действительно и не подозревала тогда, какие «необычайные события» ждали ее в самом близком будущем. Из всех своих новых знакомых она ближе всех сошлась с Гербертом Спенсером, тогда еще начинающим писателем, обнародовавшим только свою «Социальную статику». Дружба с ним, по словам самой Джордж Элиот, была самым светлым явлением в ее лондонской жизни. «Без него мое существование здесь было бы довольно-таки безотрадно», – пишет она мисс Геннель. Спенсер же познакомил ее с Льюисом, которому суждено было играть такую важную роль в ее жизни.

Льюис был в то время одним из самых популярных английских журналистов. Это был человек очень разносторонне образованный и обладавший большим писательским дарованием, но для настоящего ученого у него не хватало глубины и основательности. Как верно выразился про него один из английских критиков, это был «журналист в философии и философ в журналистике». Он не внес ничего нового в науку, но многие из его сочинений до сих пор пользуются большой известностью и переведены на иностранные языки, в том числе и на русский («История философии в биографиях ее главнейших деятелей», «Физиология обыденной жизни», «Жизнь Гёте», «Опост Конт и позитивная философия»). Как личность Льюис, по отзыву всех знавших его, был необыкновенно симпатичен: это был живой, увлекающийся, остроумный человек, всюду вносивший с собой оживление. Своей наружностью и манерами, всклокоченными волосами и бородой, громким голосом и постоянной жестикуляцией он поражал чопорное английское общество и казался в нем каким-то иностранцем. Он вел очень подвижный образ жизни, много путешествовал, изучал самые разнообразные отрасли знания, писал журнальные статьи, пробовал свои силы в беллетристике (написал два романа: «Рантрон» и «Розовая, белая и лиловая») и даже когда-то изображал арлекина в труппе странствующих актеров. Теккерей говорил про него, что он нисколько бы не удивился, если бы в один прекрасный день увидел Льюиса разъезжающим по улицам Лондона на белом слоне.

Льюис был женат и имел троих сыновей, но разошелся с женой через несколько лет после свадьбы. В то время, как он через Спенсера познакомился с мисс Эванс, он жил в Лондоне на положении холостого человека и издавал еженедельную газету «Leader» («Руководитель»). Первое впечатление, произведенное им на мисс Эванс, было скорее неблагоприятное. Она пишет про него мисс Геннель, что «с виду это нечто вроде Мирабо в миниатюре», и с легкой иронией относится к его шумным манерам и постоянной веселости. Но это первое впечатление, по-видимому, скоро изгладилось: они часто виделись по делам редакции, и между этими, столь различными во всем людьми постепенно установились близкие, дружеские отношения, незаметно для обоих перешедшие в совсем другого рода чувство. Письма мисс Эванс к друзьям принимают совершенно иной характер: в них появляется новая, жизнерадостная струйка, все чаще и чаще встречается имя Льюис. «Мы очень хорошо провели вечер в прошлую пятницу, – пишет она мисс Геннель. – Льюис, как всегда, был занимателен и остроумен. Он, как-то помимо моей воли, овладел моей благосклонностью». Через некоторое время она опять пишет: «Вчера была во французском театре, а сегодня отправляюсь в оперу слушать „Вильгельма Телля“. Все очень добры ко мне, особенно мистер Льюис, который совершенно покорил мое сердце, несмотря на то что вначале он не внушал мне особенной симпатии. Он принадлежит к числу немногих, которые на самом деле лучше, чем кажутся. Это человек с сердцем и совестью, только напускающий на себя какое-то легкомыслие и бесшабашность».

Льюис делается ее постоянным гостем и сопровождает ее в театры, концерты и другие публичные места. По письмам видно, что близость их все увеличивается. Она пишет мисс Геннель: «Все это время не писала Вам потому, что была очень занята: я переехала на другую квартиру, и с этим переездом была масса возни. Кроме того, я обещала сделать одну работу для некоторой личности, которая, пожалуй, еще более ленива, чем я, так что у меня нет ни одной свободной минуты». Эта ленивая личность был не кто иной, как Льюис, для которого она читала корректуры его газеты.

Когда Льюис заболел, мисс Эванс была чрезвычайно встревожена этим, сделалась его сестрой милосердия и взялась выполнить за него всю обязательную литературную работу. В письмах ее иногда проскальзывают намеки на готовящийся перелом в ее жизни, на ее намерение уехать на время за границу, хотя ничего определенного она не пишет. «Мой 34-й год я начинаю счастливее, чем какой-либо из предшествующих», – пишет она мисс Геннель, но не объясняет, в чем, собственно говоря, заключается это счастье. Потому все ее родные и друзья были необыкновенно поражены, когда она вдруг, никого не предупреждая и ни с кем не советуясь, уехала с Льюисом за границу.

Сойтись с женатым человеком и открыто жить с ним как его жена – это был такой смелый шаг, которого никто не мог ожидать от тихой, молчаливой, немного даже сухой девушки, всецело погруженной в философию, в свои литературные работы и, по-видимому, никогда не думавшей о любви. Как справедливо замечает Ковалевская в своих воспоминаниях о Джордж Элиот, чтобы понять все значение этого поступка, нужно вспомнить о страшной чопорности и гнете приличий, господствующих в английском обществе. Родные мисс Эванс были так скандализированы ее «безнравственностью», что прервали с ней всякие сношения; огромное большинство знакомых тоже отступились от нее; даже Брэи, с которыми ее связывала такая искренняя и многолетняя дружба, были чрезвычайно недовольны совершившейся в ее жизни переменой, и между ними произошла маленькая размолвка, длившаяся, впрочем, не более года. Но несмотря на общее негодование, обрушившееся на нее со всех сторон, мисс Эванс была по-настоящему глубоко счастлива. В ее жизни счастье долго заставило себя ждать и пришло совершенно неожиданно, когда она уже перестала надеяться на возможность его. А потребность в этом счастье всегда была очень сильна в ней: она страшно тяготилась своим одиночеством, тем, что нет ни одного человека, «которому бы она была нужна и чья жизнь была бы хуже без нее».

Приведем письмо ее к миссис Брэй, написанное через год после отъезда за границу. Из этого письма видно, как она сама смотрела на свой союз с Льюисом: «Самым глубоким и серьезным фактом в моей жизни я считаю мои отношения к мистеру Льюису. Я вполне понимаю, что Вы во многом можете заблуждаться на мой счет, тем более, что Вы совсем не знаете мистера Льюиса и, кроме того, мы с Вами так давно не виделись, что Вы легко можете предположить какие-нибудь перемены в моих взглядах и характере, которых в действительности нет… Скажу Вам только одно: ни в теории, ни на практике я не признаю мимолетных, легко разрываемых связей. Женщины, удовлетворяющиеся такого рода связями, не поступают так, как я поступила. Если такой незараженный предрассудками человек, как Вы, называет мои отношения к мистеру Льюису „безнравственными“, то я могу объяснить себе это, только припоминая, из каких сложных и разнообразных элементов слагаются суждения людей. И я всегда стараюсь помнить это и снисходительно отношусь к тем, которые так сурово осуждают нас. Впрочем, от огромного большинства мы и не могли ждать ничего, кроме самого строгого приговора. Но мы так счастливы друг с другом, что все это перенести нетрудно».

Мисс Эванс действительно никогда не пришлось раскаиваться в своем смелом решении. Их двадцатичетырехлетняя совместная жизнь была образцом семейного счастья. Замечательно, что время нисколько не изменило их отношений, и через много лет после их сближения они оба радовались при мысли провести вечер вдвоем, как какие-нибудь влюбленные. В письмах и дневниках Джордж Элиот постоянно встречаются упоминания о Льюисе и о ее любви к нему.

Так, в 1865 году, через 10 лет после их сближения, она пишет в своем дневнике: «Джордж опять страшно занят. Как я люблю его постоянную бодрость духа, его ум, его теплую заботливость о всех, кто в нем нуждается! Эта любовь – лучшая часть моей жизни». Прочность их отношений обусловливается в значительной степени тем, что, кроме любви, жизнь их была заполнена самыми разнообразными умственными интересами, которые были для них обоих выше всего на свете. Джордж Элиот принимала самое живое участие в научной деятельности своего мужа, так же, как он – в ее литературных работах. Льюис страстно любил мисс Эванс. Какую роль она играла в его жизни, видно из отрывка его дневника.

Говоря о своей дружбе со Спенсером, он прибавляет: «Я ему чрезвычайно обязан. Знакомство с ним было для меня светлым лучом в один очень тяжелый, бесплодный период моей жизни. Я отказался от всяких честолюбивых замыслов, жил изо дня в день и довольствовался ежедневными неприятностями. Общение с ним снова возбудило мою энергию и воскресило любовь к науке, которая уже умирала во мне. Спенсеру же я обязан другим, гораздо более важным и глубоким переворотом в моей судьбе: через него я познакомился с Мэри Анн; знать ее – это значило ее любить, и с тех пор для меня началась новая жизнь. Ей я обязан всеми своими успехами и всем своим счастьем. Бог да благословит ее».

Для сыновей Льюиса Джордж Элиот была настоящей матерью. По ее переписке с ними видно, что она входила во все мелочи их детской жизни и относилась к ним с чисто материнской заботливостью. Мальчики называли ее «матерью» и очень ее любили. Из всего этого очень ясно, как неправы были те, которые так пламенно негодовали на мисс Эванс за то, что она разрушила чужую семью, тогда как она, напротив, устроила настоящую семейную жизнь для Льюиса и его детей.

Глава III

Литературная деятельность Джордж Элиот. – «Сцены из жизни духовенства». – «Адам Бид». – «Мельница на Флоссе»

20 июля 1854 года мисс Эванс с Льюисом уехала за границу – в Веймар, где Льюис собирал источники для предпринятой им биографии Гёте. Восемь месяцев, проведенные в Германии, были полны для них самыми разнообразными и интересными впечатлениями. Они осматривали картинные галереи и разные местные достопримечательности Веймара и сошлись там с кружком интеллигентных людей – музыкантов, профессоров и писателей. Оба они в то же время много работали: Льюис, как уже сказано, занимался составлением биографии Гёте, а она усердно писала разные журнальные статьи (например, статьи о Викторе Кузене, о Гейне, Кемминге и других). Кроме того, она предприняла и почти довела до конца перевод «Этики» Спинозы.

Месяцы, проведенные за границей, составляли полный контраст с тихой, почти затворнической жизнью, которой они зажили, вернувшись в Лондон. За границей их отношения не составляли никакого препятствия для их сближения с обществом: во-первых, там вообще на такого рода вещи смотрят гораздо снисходительнее и гуманнее, чем в Англии, а во-вторых, они были иностранцами и многие из их новых знакомых даже и не знали, что молодая женщина, всюду являющаяся вместе с Льюисом, – не жена ему. В Лондоне же положение их было совсем другим. Почти все прежние знакомые отвернулись от них, за исключением некоторых неженатых товарищей Льюиса, среди которых был и Спенсер.

Работать им обоим приходилось очень много, потому что средств не было, а на их руках было трое детей Льюиса и их мать. Квартира у них была очень маленькая, и они занимались в одной комнате, каждый за своим письменным столом. Джордж Элиот рассказывала впоследствии, как неудобно было это совместное писание и как постоянный скрип пера над ее ухом раздражал ей нервы. Льюис заканчивал свою биографию Гёте и писал много журнальных статей. Джордж Элиот работала над переводом «Этики» Спинозы, вела ежемесячное литературно-критическое обозрение в «Westminster Review» и, кроме того, тоже писала разные журнальные статьи. Многие из этих статей, появлявшиеся всегда без подписи автора, обращали на себя общее внимание оригинальностью высказываемых в них мнений и литературным языком; но Джордж Элиот ни за что не хотела открывать свое инкогнито и не подписывалась даже под переводами. Это объясняется отчасти ее нежеланием заставить говорить о себе ввиду ее щекотливого положения незаконной жены, отчасти же тем, что ей казалось, что публика будет с некоторым недоверием относиться к ее статьям и переводам, когда узнает, что автор их – женщина.

Приведем отрывок из ее письма к мисс Геннель, показывающий, каким образом они проводили время. Она пишет: «Давно уже собиралась написать Вам, но дни мои так аккуратно распределены по часам, что совсем не поспеваешь делать что-нибудь, не входящее в программу. Утром мы оба заняты писанием, а по вечерам наслаждаемся третьим томом Рёскина – одной из самых лучших книг, какие выходили за последнее время. Я каждый вечер читаю ее вслух в течение часа или более после обеда; затем мы переходим к старым драматическим писателям, и мистер Льюис читает мне их столько времени, насколько у него хватает голосу. Вечер завершается чтением „Животного царства“ Р. Джонса, из которого я получаю смутные представления о жабрах и тому подобных вещах. Таковы наши вечера… В нашей жизни нет никаких событий, кроме умственной деятельности; единственное, что вносит в нее некоторое разнообразие – это случайное прибытие письма, более длинного, чем обыкновенно».

Когда биография Гёте была закончена и сдана издателю, Льюисы отправились на некоторое время отдохнуть к морскому берегу в Ильфракомб. Эта поездка была очень важным периодом в жизни будущей писательницы: здесь она начала писать свою первую повесть. С ранней молодости она втайне лелеяла мечту когда-нибудь написать большой роман. Из этого романа была написана всего одна глава – описание английской деревни, и затем она больше и не принималась за него. Мечты о романе, однако, не покидали ее, но она все больше и больше сомневалась в своей способности когда-нибудь выполнить эту задачу. Второй муж ее, мистер Кросс, рассказывает, что, когда он однажды стал уговаривать ее написать автобиографию, она сказала на это: «Единственное, что могло бы быть интересно в моей автобиографии – это то полнейшее отчаяние, в которое я приходила от моей абсолютной неспособности написать что-либо беллетристическое. Это, может быть, приободрило бы какого-нибудь начинающего писателя».