Старческий грех

– С вами, видно, не сговоришь, – проговорил Иосаф и пошел.

– Да нечего: стыдно! Стыдно! – стыдил его хозяин.

Выйдя от Фарфоровского и опять пройдя двором и огородами и перескочив через забор, Иосаф прямо же пошел еще к другому человечку – сыну покойного и богатеющего купца Саввы Родионова. Сам старик очень незадолго перед смертью своею, служа в Приказе заседателем, ужасно полюбил Иосафа за его басистый голос и знание церковной службы. Каждое воскресенье он звал его к себе в гости, поил, кормил на убой и потом, расчувствовавшись, усиленнейшим образом упрашивал его прочесть ему, одним тоном, не переводя духу, того дня апостола, и когда Ферапонтов исполнял это, он, очень довольный, выворотив с важностью брюхо, махая руками и почти со слезами на глазах, говорил: «Асафушка! Мой дом – твой дом! Сам умру – сыну накажу это!..» Но, увы! Иосафу и в голову не приходило, что сын этот вовсе не походил на своего папеньку, мужика простого и размашистого. По своей расчетливости, юный Родионов был аспид, чудовище, могущее только породиться в купеческом, на деньгах сколоченном сословии: всего еще каких-нибудь двадцати пяти лет от роду, весьма благообразный из себя, всегда очень прилично одетый и даже довольно недурно воспитанный, он при этом как бы не имел ни одной из страстей человеческих. У него, например, был прекрасный экипаж и отличные лошади, но он и того не любил. Жил он в целом бельэтаже своего огромного дома с мраморными косяками, с новомодными обоями, с коврами, с бронзой, с дорогою мебелью; но на всем этом, где только возможно, были надеты чехлы, постланы подстилки, которые никогда не снимались, точно так же, как никогда ни одного человека не бывало у него в гостях. Аккуратнейший в своей жизни, как часовая машина, он каждый день объезжал свои лавки, фабрики. В субботу обыкновенно разделывал всех мастеровых сам, и если какому-нибудь мужику приходилось с него 99 1/2 копейки, то он именно ему 99 1/2 и отдавал, имея для этого нарочно измененные денежки и полушки. В отношении значительных лиц в городе Родионов был чрезвычайно искателен; но это продолжалось только до первого приглашения к какому-нибудь пожертвованию. Напрасно тут его ласкали, стращали, он откланивался, отшучивался, но не подавался ни на одну копейку. Даже ни одной приближенной женщины он не имел у себя, и когда, по этому случаю, некоторые зубоскалы-помещики смеялись ему, говоря: «Что это, Николай Саввич, хоть бы ты на какую-нибудь черноглазую Машеньку размахнулся от твоих миллионов», – «Зачем же-с это? Женюсь, так своя будет», – отвечал он обыкновенно. Кто бы с ним ни говорил, особенно из людей маленьких и почему-либо от него зависящих, всякий чувствовал какую-то смертельную тоску, как будто бы перед ним стоял автомат, которого ничем нельзя было тронуть, ничего втолковать и который только и повторял свое, один раз им навсегда сказанное.

В светлой, с дубовой мебелью, передней его Иосаф нашел старого еще знакомца своего, любимого приказчика покойного Саввы Лукича, совсем уж поседевшего и плешивого.

– Здравствуйте, батюшка Иосаф Иосафыч, – сказал тот, тоже признав его.

– А что, хозяин дома? – спросил Ферапонтов.

В ответ на это старик вынул из кармана круглые, старинные часы и, посмотрев на них, произнес:

– Теперь еще нет, а через двадцать минут будут дома!

– Да верно ли это?

– Верно… Это уж у нас верно! – отвечал старик.

В голосе его в одно и то же время слышалась грусть и насмешка.

Чрез двадцать минут Родионов действительно приехал.

– А, здравствуйте! Сюда пожалуйте, – сказал он, увидев Иосафа и проходя скорым, деловым шагом.

Далее, впрочем, залы он не повел его, а, остановившись у дверей в гостиную, небрежно облокотился на нее.

– Что скажете? – спросил он.

– Я к вам, Николаи Саввич, с просьбой, – начал Иосаф, переминаясь с ноги на ногу.

– Слушаем-с! – произнес Родионов.

Ферапонтов рассказал ему откровенно и подробно положение Костыревой.

– Так-с, понимаем, – проговорил Родионов, все как-то гордей и бездушнее начиная смотреть.

– А между тем из именья… – продолжал Иосаф убедительнейшим бы, кажется, по его мнению, тоном, – есть там покупщики – купить лес и мельницу, так что вся недоимка сейчас бы могла быть покрыта.

– Так, так-с!.. – повторял Родионов и как бы от нетерпения принялся качать ногою.

– Не можете ли вы, – договорил, наконец, Иосаф, – одолжить ей на какие-нибудь полгода две с половиной тысчонки, а что это верно, так третью тысячу я за нее свою вношу.

– Денег-то у меня таких нет-с, – отвечал наглейшим образом Родионов.

Иосаф даже попятился назад и усмехнулся.

– Как нет… помилуйте. В одном Приказе у вас лежит во сто раз больше того…

– Что-что лежит? Те деньги на другое нужны… Что тебе надо? – крикнул вдруг Родионов, переменив тон и обращаясь к оборванному мужику, который вошел было в переднюю и робко пробирался по подстилке.

– Я, Миколай Саввич, пропорцию свою, выходит, теперь выставил, – заговорил мужик, прижимая к сердцу свою скоробленную руку.

– Ну, и прекрасно.

– Управляющий ваш тоже теперь говорит: ступай, говорит, к Миколаю Саввичу.

– Зачем же к Николаю-то Саввичу?

– Так как тоже, выходит, время теперь спешное: хоша бы тоже запашка теперь идет… хлебца мы покупаем.

– А вам что сказано при заподрядках? – спросил Родионов, устремляя на мужика свой леденящий душу взгляд. – Что сказано?

– Мы тоже, ваше степенство, хошь бы и наперед того, завсегда, выходит, ваши покорные рабы, – ломил между тем мужик свое.

– Да ты мне за деньги-то всегда покорен. Что ты меня тем ублажаешь. Нечего тут разговаривать… пошел вон!

– Так как тоже на знакомстве выходит; вон хошь бы и Калошинский барин; хорошо, говорит, везите, говорит, я, говорит, покупаю.

– Ну, коли покупает, так и ступай к нему. Убирайся.

Мужик, однако, постоял еще немного, почесал у себя затылок и потом неторопливо поворотил и пошел назад.

– У богатых, указывают, денег много, – снова обратился Родионов к Иосафу, – да ведь у богатого-то человека и дыр много; все их надобно заткнуть. Тебе что еще?.. – крикнул он опять на высокого уже малого, стриженого, в усах, и с ног до головы перепачканного в кирпиче, который как бы из-под земли вырос в передней. – Кто ты такой?

– Солдат… печник, ваше благородие, – отвечал тот, молодцевато вытягиваясь.

– Что же тебе?

– Сложил печку-с; совсем готова.

– Ну и ладно. Деньги ведь к командиру пойдут.

– Точно так-с, ваше благородие.

– Ну, и ступай, значит.

– На водочку бы, ваше благородие, – проговорил солдат просительным уже тоном.

– А не хочешь ли на прянички?.. Ты бы лучше на прянички попросил, – проговорил Родионов.

Солдат сконфузился.

– Обнакновение уж, ваше благородие, такое, – пробормотал он.

– Никаких и ничьих обыкновений я знать не хочу, а у меня свое; значит, налево кругом и машир на гаус.

Солдат действительно повернулся налево кругом и вышел.

Во все это время Иосафа точно с головы до ног обливали холодной водой, и только было он хотел еще раз попробовать повторить свою просьбу, как из гостиной вышел худощавый и очень, должно быть, изнуренный молодой человек.

– Что? Вы написали расчет? – спросил его Родионов, перенося на него свой леденящий взгляд.

– Написал-с, – отвечал тот почтительно.

– До свиданья, – обратился Родионов к Иосафу и сейчас же ушел к себе.

X

Несколько минут Ферапонтов оставался, как бы ошеломленный, на своем месте: на Родионова он возлагал последнюю свою надежду. Однако вдруг, с совершенно почти несвойственным ему чутьем, он вспомнил еще об одном отставном майоре Одинцове, таком на вид, кажется, добром, проживавшем в Порховском уезде, в усадьбе Чурилине, который, бывая иногда в Приказе, все расспрашивал писцов, кому бы ему отдать в верные руки деньги на проценты. Не откладывая времени, Ферапонтов решился сейчас же ехать к нему. Утомленный, измученный, он сбегал наскоро домой, почти ничего не пообедал и сейчас же отправился искать извозчика. Не обращая внимания на то, что с него сходил в тот день по крайней мере уже девятый пот, что его немилосердно жгло и палило солнце в бока, в затылок, он быстро шагал по распаленному почти тротуару около постоялых дворов, из которых в растворенные ворота его сильно обдавало запахом дегтя, кожи и навоза. Заходя то в тот, то в другой, он, наконец, нашел парня, который знал усадьбу Чурилино, но самого парня еще надобно было отыскать: он пил где-то в харчевне чай с земляками, так что только в вечерни выехала к услугам Иосафа, там, откуда-то с задов, телега, запряженная парою буланых лошадей. Сидевший на облучке извозчик, с продолговатым лицом и с длинным кривым носом, оказался таким огромным мужичиной, что скорей пригоден был ворочать жернова, чем управлять своими кроткими животными. Выехав из города, они сейчас же своротили на проселок. Иосаф, в чиновничьем пальто, с всклоченными и запыленными бакенбардами и в фуражке с кокардой, полулежал на своей кожаной подушке и смотрел вдаль… Как ни горько было у него на душе, но свежий загородный воздух проник в его грудь, и сердце невольно забилось радостью. Почти пятнадцать лет он не выезжал из города, а между тем открывающиеся виды все становились живописнее и живописнее.

Вот они спускаются по ровному скату, расходившемуся во все стороны. На нем, живописно оживляя всю окрестность, гуляло по крайней мере до ста коров. Дорога шла, направляясь к кирпичному, красного цвета, строению, с белевшим перед ним прудом. Путникам нашим пришлось проезжать почти по самому краю его, так что они даже напугали плававших тут в осоке гусей, которые, при их приближении, шумно и быстро отплыли в сторону. Поднявшись от пруда в гору, они увидели маленькую кузницу и закоптелого, в кожаном колпаке, кузнеца, возившегося у станка с лошадью. При виде их он им поклонился и молча погрозил извозчику, как человеку, вероятно, ему знакомому, молотом. Тот тоже погрозил ему кнутом. Далее потом пошли уже настоящие сельские хлебные поля. В деревне, по вытянутой в прямую линию улице, бежали мальчишки отворить им ворота.

– Славно, ребята, славно! – говорил им извозчик, быстро проезжая.

Мальчишки бежали за ними вперегонку отворить и другие воротцы.

– Ай-да, ребята! Назад поеду, беспременно по трепке каждому привезу! – отблагодарил он их на прощанье, и в то же время, кажется, ему ужасно хотелось заговорить с своим седоком.

– Это вон гавриловского барина усадьба-то, – сказал он, показывая на видневшиеся далеко-далеко строения. – Вся, братец ты мой, каменная, – прибавил он.

– Что же, он богат, видно? – спросил Иосаф.

– И, господи, сколько деньжищев; а холостой… не хочет жениться-то!..

И затем они проехали около каких-то, должно быть, заводов и, как-то пробравшись задами, мимо гумен, хмельников, вдруг наткнулись опять на деревню, но уже с отворенными воротцами. У крайней избы, на прилавке, стоял прехорошенький мальчик и ревмя ревел.

– Не плачь, не плачь, воротимся, – сказал ему ямщик.

– Да я не об вас, а об мамоньке, – отвечал ребенок.

– Эко, брат, а я думал, что об нас, – говорил зубоскал.

На половине улицы они очутились ровно перед тремя дорогами.

– О, черт! Тут, пожалуй, заплутаешь, надо поспросить, – сказал извозчик и, ловко соскочив с передка, подошел к одной избе и начал колотить в подоконник кнутовищем.

– Эй, баушка, где ты тут засохла, – выглянь-ка! – произнес он, и в окно в самом деле выглянула старуха.

– Как тут ехать в Чурилово: направо, налево или прямо в зубы?

– Ой, чтой-то, господь с тобой, зачем в зубы?.. Поезжай налево, – отвечала старуха.

– А как расстоянье-то ты обозначишь? Далеко ли еще?

– Да верст пять…

– Это ладно! Кабы не так спешно было, так в гости бы к тебе заехали. Прощай! Поворотов не будет?

– Ну, какие повороты! – заключила старуха, смотря на него с заметным удовольствием, когда он опять молодцевато вскочил на передок и поехал.

В перелеске потом они встретили идущего по опушке мужика с топором. Извозчик не утерпел и с ним заговорил:

– Что, дядя, далеко ли до Чурилова?

– Верст семь будет, – отвечал тот сердито, уходя за кусты.

– Спасибо, что мало накинул, экой добрый, – говорил балагур… – Речка-то какая славная, – прибавил он, подъезжая к мосту. – Вот напиться бы: вода какая чистая…

– Ну, напейся, – сказал ему Иосаф, и извозчик, кинув вожжи, прямо с телеги соскочил через перила на берег и, наклонившись, напился из пригоршней.

– Солонины этой проклятой на постоялом дворе налопаешься, ужасть как пьется! – сказал он и с полнейшим удовольствием, подобрав вожжи, погнал лошадей во все лопатки.

– Вон оно самое Чурилово и есть! – сказал он, мотнув головой на открывшуюся совершенно голую усадьбу, торчавшую на гладком месте, без деревца и ручейка и даже, кажется, без огорода.

Иосаф между тем начинал чувствовать всю щекотливость своего положения: ехать в первый раз в дом и прямо просить денег, черт знает что такое! Но зато извозчик не унывал: как будто бы везя какого-нибудь генерала, он бойко подлетел к воротам на красный, огороженный простым огородом двор и сразу остановил лошадей. Окончательно растерявшийся Иосаф начал вылезать из телеги, и странная, совершенно неожиданная сцена представилась его глазам: на задней галерее господского дома, тоже какого-то обглоданного, сидела пожилая, толстая и с сердитым лицом дама и вязала чулок; а на рундучке крыльца стоял сам майор Одинцов, в отставном военном сюртуке, в широких шальварах и в спальных сапогах. Он выщелкивал языком «Камаринскую» и в то же время представлял рукой, что как будто играет на балалайке, между тем как молодой дворовый малый, с истощенным и печальным лицом, в башмаках на босу ногу, отчаянно выплясывал перед ним на песке. По временам майор взмахивал рукой, и малый, приостановясь в ухарской позе и вскинув руками, шевелясь всем телом, как делают это цыгане, начинал гагайкать: Ха, ха, ха, ха! Ха, ха, ха, ха! Майор при этом тоже прихлопывал в ладоши и прикрикивал: Ха, ха, ха, ха! Ха, ха, ха, ха!

– Иван Дмитрич, прекратите, наконец, это! К нам кто-то приехал, – сказала ему вполголоса дама.

– А, извините! – проговорил майор, увидев подходящего Иосафа и сходя к нему с крыльца.

– Извините!

Иосаф, в свою очередь, тоже извинился и назвал свою фамилию.

– Вы меня, может быть, не узнали? – прибавил он.

– Напротив, душевно рад… Каково пляшет? – прибавил майор, указывая на стоявшего уже в вытяжку малого.

Иосаф не мог при этом не заметить, что лицо хозяина сильно пылало, а из рта несло как из винной бочки.

– Однако позвольте же вам представить: супруга моя, Настасья Ардальоновна! – сказал, расшаркиваясь, майор и показывая на даму. – Прошу покорнейше в комнаты. Ты тоже иди! – прибавил он парню.

Все вошли в залу: Ферапонтов впереди, а хозяин сзади его и все продолжая расшаркиваться. Хозяйка явилась через другие двери и сейчас же села и приняла как бы наблюдательный пост. В комнате этой, несмотря на ходивший всюду сквозной ветер, почему-то сильно пахнуло кошками.

– Позвольте мне перед вами потанцевать? – проговорил вдруг майор, усадив гостя.

– Сделайте одолжение, – отвечал Иосаф.

– Мазурку вам угодно? – продолжал хозяин.

– Что вам угодно, – отвечал Иосаф.

– Иван Дмитрич, надобно бы, кажется, это оставить, – произнесла хозяйка, но майор только махнул ей рукою.

– Митька! – крикнул он.

В залу вошел тот же малый.

– Мазурочный вальс! Играй и учись у меня!

Парень подошел к стоявшему в углу полинялому ящику, похимостил что-то тут около него и, воткнув в дыру висевший на стене ключ, начал им вертеть. Оказалось, что это был небольшой органчик: «Трым-трым! Трым-трым!» – заиграл он мазурку Хлопицкого, и майор, как бы ведя под руку даму, нежно делая ей глазками, пошел, пристукивая ногами, откалывать танец.

– Но, может быть, вам скучно это? Угодно вальс? – сказал он, сделав несколько туров и обращаясь к Иосафу.

– Иван Дмитрич, прекратите это, – молила его жена.

– Мне все равно-с, – отвечал Иосаф.

– Вальс! – скомандовал майор малому, и тот, опять что-то похимостивши у ящика, заиграл вальс.

Майор, держа несколько голову набок, начал вертеться в три па.

– Ух! Нынче уставать стал: не могу много, – сказал он, останавливаясь перед Иосафом. – Позвольте же, однако, предложить вам рюмку водки. Малый, водки!

– Нет, уж этого по крайней мере не будет! – сказала хозяйка, как-то решительно вставая.

– Чего-с? – произнес майор, и всю правую щеку у него подернуло.

– А того, что этого нельзя, – проговорила она и вышла.

– Ты, харя, пошел, подавай! – повторил майор малому.

Тот нехотя вышел.

– Как ваше здоровье? – обратился майор опять к Иосафу.

– Слава богу-с, – отвечал тот.

– Очень рад с вами познакомиться, – прибавил майор, протягивая ему руку. – Митька!

Митька снова показался.

– Водки! Убью!

– Барыня заперла и не изволит-с давать.

– Цыц! Убью! Поди встань передо мной на колени.

Малый, совсем уж бледный, подошел и встал.

– Кто такой я?.. Говори!.. Я села Чурилова Семен майор Одинцов… Водки – живо!

– Да помилуйте, сударь, разве я-с?.. Барыня.

– Убью! Вот тебе! – крикнул майор и ударил бедняка в ухо, так что тот повалился.

– Полноте, что вы делаете? – вскричал, наконец, Иосаф, вскакивая и подходя к майору.

– Кто ты такой? – проговорил тот, обращая уже к нему свое ожесточенное лицо.

– Я Ферапонтов, а вы не шумите.

– Как ты смел ко мне приехать! Кто ты такой? Пошел вон! Убью! – кричал майор и кинулся было к Иосафу драться, но тот, и сам весь день раздражаемый, вышел из себя.

– Прежде чем ты убьешь меня, я тебя самого задушу, – сказал он и, схватив хозяина за шиворот, оттолкнул от себя.

– Караул! Режут! – завопил майор, падая со всего размаха между стульями головой.

– Ну да, покричи еще! – говорил Иосаф и, оборотясь к малому, прибавил: – Поди, брат, пожалуйста, скажи, чтобы мои лошади ехали за мною.

Тот побежал.

– Пошел вон! Убью! – кричал между тем майор.

Иосаф, выйдя на крыльцо, всплеснул только руками.

– Что это такое, господи ты боже мой! Зачем я приезжал к этому скоту? – произнес он и пошел один по дороге.

Невдолге, впрочем, его нагнал и извозчик, и едва Иосаф уселся в телегу, как он сейчас же начал болтать.

– Попали же мы, паря, на гости… Седьмое ведро, братец ты мой, на этой неделе уж оторачивает.

– Что ж он запоем, что ли, пьет? – спросил Иосаф.

– Должно быть, есть маненько… парит черта-то в брюхе… С утра до вечера на каменку-то поддает. Я теперь поехал, так словно ополченный какой ходит по двору, только то и орет: «Убью, перережу всех!» Людишки уж все разбежались, а барыня так ажно в сусек, в рожь, зарылась. Вот бы кого хлестать-то!

– Уж именно, – подтвердил Ферапонтов.

– Куда же ехать, однако? – заключил извозчик, повертывая к нему свое добродушное и вместе с тем насмешливое лицо.

Иосаф, подумав некоторое время, проговорил:

– Поедем к гавриловскому барину; авось тот не таков.

– Известно, тот барин крупичастый, а ведь это что?.. Орженовики! – объяснил извозчик и погнал рысцой своих лошадок, бежавших вряд ли уж не шестидесятую версту не кормя. Солнце между тем садилось, слегка золотя ярко-розовым цветом края кучковатых облаков, скопившихся на горизонте. По влажным сенокосным лугам начал подниматься беловатый густой туман росы, и кричали то тут, то там коростеля. Версты через четыре показалось, наконец, и Гаврилково. Точно феодальный замок, возвышалось оно своим огромным домом с идущими от него вправо и влево крыльями флигелей. Прямо от него начинал спускаться под гору старинный густо разросшийся сад, а под ним шумно и бойко протекала лучшая во всем околотке река. Проехав по мосту и взобравшись в гору по дорожке, обсаженной липами, Иосаф не осмелился подъехать прямо к дому, а велел своему извозчику сходить в который-нибудь флигель и сказать людям, что запоздал проезжий губернский чиновник из Приказа, Ферапонтов, и просит, что не примут ли его ночевать.

Извозчик сбегал.

– В дом, к барину велели вас звать, – повестил он Иосафа с удовольствием.

Тот пошел.

На нижних ступенях далеко выдающегося крыльца стоял уже и дожидался его ливрейный лакей. Он провел Иосафа по широкой лестнице, устланной ковром и установленной цветами, и, сняв потом с него, без малейшей гримасы, старое, запыленное пальтишко, проговорил тихо:

– В гостиную пожалуйте!

Иосаф робко прошел по темной зале с двумя просветами и в гостиной, слабо освещенной столовой лампой, он увидел на стенах огромные, масляной краски, картины в золотых рамках, на которых чернели надписи: Мурильо[8], Корреджио[9]. Висевшая над дверьми во внутренние комнаты толстая ковровая портьера, наконец, заколыхалась, и из-за нее показался хозяин, высокий мужчина, с задумчивыми, но приятными чертами лица, несколько уже плешивый и с проседью; одет он был в черное, наглухо застегнутое пальто и, по начинавшей уже тогда вкрадываться между помещиками моде, носил бороду.

– Я вас немножко знаю, – сказал он любезно, подавая Иосафу руку.

Тот тоже объявил, что имел счастье видать его иногда в Приказе.

– Прошу вас, – сказал Гаврилов, показывая гостю на одну сторону дивана и садясь сам на другой его конец. – Вы, вероятно, были у кого-нибудь из родных или знакомых ваших в нашем уезде? – спросил он его мягким и ровным голосом.

– Нет-с, я езжу-с по одному адвокатному делу, в котором и к вам бы имел покорнейшую просьбу, – начал прямо Иосаф, вставая перед Гавриловым на ноги.

– Ваш покорнейший слуга, – отвечал тот, потупляя свои умные глаза.

– Дело-с это принадлежит госпоже Костыревой… Может быть, даже вы изволите ее знать.

– Костыревой?.. – повторил Гаврилов. – Костырева я знал.

– Это ее покойный муж. Он оставил ей теперь очень запутанное именье, из которого она желала бы продать лес и мельницу, и вот именно по этому предмету поручила мне обратиться к вам.

– Ко мне? – спросил Гаврилов, как бы несколько удивленный.

– Да-с, продать она готова весьма дешево, и с ее стороны единственное условие, чтобы деньги доставить ей теперь же, а купчую получить после, когда именье будет очищено по Приказу.

– Но что же меня удостоверит, что именье будет очищено? – сказал Гаврилов уже с улыбкой.

– Вы сами можете, если вам угодно, внести прямо от своего имени деньги в Приказ.

– Да, – произнес Гаврилов размышляющим тоном, – но в таком случае, что меня обеспечит, что эти мельница и лес будут именно мне проданы?

– Насчет этого-с вы изволите с продавицей заключить домашнее условие.

– Да, – повторил Гаврилов еще более протяжно и задумчиво, – но об этом надо подумать, – прибавил он и, попрося снова Иосафа садиться, сейчас же переменил разговор. Он стал расспрашивать его о капиталах Приказа, его оборотах, не высказывая с своей стороны ни одной мысли, но зато с самым вежливым вниманием прислушиваясь ко всем ответам Ферапонтова. За ужином, который последовал часов в одиннадцать, были поданы на серебряных блюдах разварная рыба и жареная дичь, так прекрасно приготовленные, что Иосаф даже никогда ничего подобного и не едал. Кроме того, Гаврилов несколько раз из своих рук подливал ему в стакан весьма высокой цены медоку, так что герой мой даже начал конфузиться от такого рода внимания. Когда вышли из-за стола, он осмелился еще раз повторить свою просьбу и спросить, когда он может получить ответ.

– Я вам завтра же скажу, – отвечал Гаврилов и чрезвычайно радушно приказал одному из своих лакеев проводить гостя в приготовленную для него комнату.

Как ни мило и ни уютно было прибрано в этой спаленке, как ни покойна была приготовленная постель с чистым, как снег, бельем, однако Иосаф всю ночь проворочался, задавая себе вопрос: даст ли Гаврилов денег, или нет? Поутру, узнав от лакея, что барин еще не выходил, он, чтобы как-нибудь сократить время, вышел в сад и, выбрав случайно одну дорожку, прямо пришел к оранжерее. Боже мой! Сколько увидал он тут цветов и за стеклами и на вольном воздухе, в стройном порядке рассаженных по куртинам. Половине из них Иосаф даже и названия не знал, но все-таки, безмерно восхитившись душой, начал рассматривать то тот, то другой, нюхать их, заглядывать вовнутрь их махровых чашечек. В самой оранжерее, при виде гигантской зелени, растущей то широкими лопастями, то ланцетовидными длинными листьями, у Иосафа окончательно разбежались глаза, и в то время, как он так искренно предавался столь невинному занятию, почти забыв о своем деле, сам хозяин думал и помнил о нем, ходя по своему огромному кабинету.

Глядя на умное и выразительное лицо Гаврилова, на его до сих пор еще величественный стан, конечно, каждый бы почувствовал к нему невольное сердечное влечение; а между тем как странно и безвестно прошла вся жизнь этого человека: еще в чине поручика гвардии, глубоко оскорбившись за то, что обойден был ротой, он вышел в отставку и поселился в Бакалайском уезде, и с тех пор про него постоянно шла такого рода молва, что он был примерный сын в отношении своей старушки-матери, женщины очень богатой, некогда бывшей статс-дамы, а потом безвестно проживавшей в своем Гаврилкове, и больше ничего об нем нельзя было сказать.