Леший

– Приказание мое я объявлю тебе на сходке, – отвечал исправник.

– Сходка готова; только мне до сходки желалось бы знать ваше распоряжение, – проговорил Егор Парменов.

– А коли готова, так и пойдем, – сказал исправник и пошел.

Я последовал за ним, Егор Парменов тоже. Проходя мимо флигеля, в котором тот жил, исправник обернулся к нему и сказал:

– Потрудись, Егор Парменыч, зайти и за женою; надобно, чтобы и она там была.

– Да она-то там зачем же нужна-с?

– Да так уж, так надобно.

Егор Парменов пожал плечами, пошел во флигель, но скоро вернулся.

– Нельзя ли, батюшка, жены не требовать: женщина она непривычная, на сходках мужицких не бывала. Сделайте-с такую божескую милость освободите ее, – сказал он.

– Нет, любезный, нельзя, – такое уже дело идет, нельзя, – возразил хладнокровно исправник.

Егор Парменов вздохнул, махнул рукою и пошел опять во флигель.

– Иван Семеныч, не жестоко ли это? – заметил я ему.

– Ничего-с! Она вот услышит и распорядится с супругом лучше всех нас.

Мы вошли в сборную избу, где уж была целая толпа мужиков.

– Здравствуйте, братцы, – сказал исправник.

– Здорово, бачка! Здорово, кормилец! – раздалось со всех сторон.

– Как живете-можете?

– Поманеньку, кормилец! Как твое благополучие?

– Тоже помаленьку: живу да хлеб жую.

– И дай те господи много лет жить да здравствовать, – сказали мужики, все в один голос.

– Спасибо, ребята, – отвечал Иван Семеныч и потом, оглядев толпу, прибавил: – а что, Петр Иванов здесь?

– Здесь, судырь, – отвечал из толпы, выступив немного вперед, как лунь седой старик, который, по своей почтенной наружности, был как отлетный соболь между другими мужиками.

– Ну что, старина, каково твое здоровье? Поправляется ли?

– Нешто, судырь; не против прежнего, а все надо бога благодарить. С нынешнего лета начинаю напольную работу поработывать.

– Это-с, рекомендую вам, – отнесся ко мне исправник, – прежний здешний бурмистр, старик добрый, богомольный, начетник священного писания.

– Благодарствую, что хвалить изволишь, а уж какое наше читанье: в книге видим одно, а делаем другое.

– Больно уж ты тогда барским-то гневом огорчился.

– Что делать-то, судырь, – отвечал старик с грустной улыбкой, – хлибки мы ведь уж оченно… что маненько не по нас, сейчас и в ропот, – к мирскому-то большую привязку имеем.

– Ну, а писать-то можешь еще? Не разучился? – спросил исправник.

– Пишу еще; земским я теперь от управителя поставлен: письма-то много.

– Как земским? – спросил Иван Семеныч. – Я этого и не знал. Это, значит, он тебя уж совсем своим подначальным сделал.

– Не знаю, судырь: его дело и его разуменье; только то, что должность эта мне маненько не по летам. Он вон уж и сам в очки смотрит, а я, пожалуй, годов на тридцать постарше его, – отвечал старик.

– А что, братцы, – начал Иван Семеныч после минутного молчания, обращаясь к мужикам, – как вы думаете и желаете, не лучше ли бы было, если бы вами опять начал управлять Петр Иванов, а Егора Парменова в смену?

При этом объявлении старик остался совершенно спокоен; у мужиков на всех почти лицах отразилось удовольствие, и все они переглянулись между собою.

Рыжий мужик, споривший с Егором Парменовым в тот наш проезд, первый заговорил:

– Это бы, ваше высокородие, лучше не надо быть, – в глаза и за глаза скажем. Егору Парменычу против Петра Иваныча не начальствовать.

– Это ты, братец, говоришь один, – возразил исправник, – а что скажет мир; говорите, братцы, все вдруг, как вы думаете?

– А что, бачка, миром те скажем, за Петра Иваныча мы окромя только бога молили, а от Егора Парменыча временем, пожалуй, жутко бывает! – послышалось разом несколько голосов.

– Один в деле, по рассудку, спросит, а другой просто те оказать обидчик: оборвет да облает – вот-те и порядки все, – добавил рыжий мужик.

На эти слова вошел Егор Парменов, вместе с женою своею, которая точно была премодная, собою недурна; оделась она, вероятно, для внушения к себе вящего уважения, в шелковое платье и даже надела шляпку, а в руках держала зонтик; вошла она прямо и довольно дерзко обратилась к исправнику:

– Что такое вам угодно от меня?

– Сейчас, милостивая государыня, – отвечал тот и, став посередине избы, вынул из бокового кармана письмо.

– Это я, – начал он, – читаю письмо вашего господина: «Милостивый государь Иван Семеныч! Приношу вам мою чувствительную благодарность за уведомление о беспутствах моего управителя – Егора Парменова. Оставить его в настоящей должности я считаю вредным для себя и для имения, и потому покорнейше прошу, по доброте вашей, принять участие и немедленно сделать распоряжение о смене его и о назначении в управляющие более благонадежного, по усмотрению вашему, человека; он же, как обманувший мое доверие, должен поступить зауряд в число дворовых людей».

Егор Парменов, побледневший, как преступник в минуты объявления ему судебного приговора, прислонился только к стене, а жена его зарыдала, – но, впрочем, проговорила:

– Что такое вы писали!.. Мы сами тоже будем господину писать: может быть, будет что-нибудь и другое.

– Пишите, сударыня; и я желаю от души вашему мужу оправдаться, – возразил Иван Семеныч. – Но вместе с тем, чтобы ты меня, Егор Парменыч, впоследствии не обвинил, что я на тебя что-нибудь налгал или выдумал, так вот, братцы-мужички, что я писал к вашему барину, – и затем, вынув из кармана черновое письмо, прочитал его во всеуслышание. В письме этом было написано все, что он мне говорил.

– Солгал ли я, выдумал ли я тут что-нибудь? – заключил он, обращаясь к мужикам.

Управительница взглянула на мужа так, что мне сделалось страшно за него.

– Ничего этого и в помышлениях моих не бывало; я и смолоду этими делами не занимался, а не то что по теперешним моим заботам. Выдумать на человека по злобе можно все! – возразил было он.

Некоторые из мужиков усмехнулись.

– Ну как, Егор Парменыч, не бывало! – сказал опять рыжий мужик, видно, заклятой в душе враг его. – Доказывать-то на тебя не смели, а може, бывало и больше… где лаской, а где и другим брал…

– Вместо Егора Парменова, – заговорил опять исправник, – я назначаю, по вашему желанию, Петра Иванова. Желаете ли вы?

– Желаем, бачка, все мы того желаем.

– Стало, быть делу так. Ты, Егор Парменов, изволь сдать все счеты и отчеты руками, а ты, Петр Иванов, прими аккуратнее; на себя ничего не принимай: сам после отвечать будешь. Прощайте, братцы! Прощай, Егор Парменов! Не пеняй на меня: сама себя раба бьет, коли нечисто жнет, – заключил Иван Семеныч, и мы с ним вышли и тотчас же выехали.

IV

Год спустя пришел ко мне из Кокинского уезда мужичок, предобродушный на лицо и немного пьян, поклонился сначала от исправника и начал просить о своем деле, которого, как водится, не сумел растолковать.

– Да ты чей? – спросил я его.

Он сказал: оказалось, что марковского господина.

– Кто у вас – Петр Иванов нынче управителем? – стал я его расспрашивать.

– Нету, родименькой, – отвечает он, – Петр Иваныч – дай ему бог царство небесное – побывшился[10]; теперь не Петр Иваныч – другой.

– Кто же такой?

– Из наших же, бачка, мужичков. Барин ладил было так, что из Питера наслать али там нанять кого, да Иван Семеныч зартачился: вы, говорит, кого хотите там выбирайте, а я, говорит, своего поставлю, – своего и посадил.

– Ну, а прежний, – спросил я, – где управитель, который до Петра Иванова был?

– Прежний-то?

– Да, прежний.

– О… это леший-то… как его по имени-то, пес драл, и забыл уж.

– Егор Парменов, – подхватил я.

– Так, так, бачка, Егор Парменов… тут же, при усадьбе, живет.

– Отчего же он леший-то?

– Прозванье уж у нас ему, кормилец, такое идет: до девок, до баб молодых был очень охоч. Вот тоже эдак девушку из Дмитрева от матки на увод увел, а опосля, как отпустил, и велел ей на лешего сговорить. Исправник тогда об этом деле спознал – наехал: ну, так будь же ты, говорит, и сам леший; так, говорит, братцы-мужички, и зовите его лешим. А мы, дураки, тому и рады: с правителей-то его тем времечком сменили – посмелей стало… леший да леший… так лешим и остался.

– Где же теперь эта дмитревская девка?

– При матке, бачка, при матери живет.

– Замуж не вышла?

– Ну где, родимой, где уж? Хошь и мужички, а обегаем этого: парнишку тоже принесла; матка ладила было подкинуть, так Марфутка-то не захотела: сама, говорит, выпою и выкормлю. Такая дикая теперь девка стала, слова с народом не промолвит. Все богомольствует… по богомольям ходит.

– Ну, а жена Егора Парменова где?

– При нем, бачка, живет; тоже по нем и ее лешачихой дразнят.

– А ее-то за что же?

– Сердцем-то она уж больно люта, да на руку дерзка; теперь уж воли-то ни над кем нет, так с мужем батальствуют, до того дерутся да лаются, что в избе-то уж места мало: на улицу выбиваются – прямые лешие!..

Примечания

Впервые рассказ напечатан в журнале «Современник» (1853, No 11). Закончен рассказ был 22 августа 1853 года. В дальнейшем текст подвергался авторской правке. Подготовляя издание «Очерков из крестьянского быта», Писемский удалил из произведения длинноты, неоправданные литературные реминисценции. Во второй главе в журнальном тексте было такое рассуждение исправника: «Я только, знаете, пожал плечами, впрочем, тут же вспомнил сочинение Пушкина… вероятно, и вы знаете… «Полтава» – прекрасное сочинение: там тоже молодая девушка влюбилась в старика Мазепу. Когда я еще читал это, так думал: «Правда ли это, не фантазия ли одна, и бывает ли на белом свете?» – А тут и сам на практике вижу. Овладело мной большое любопытство…» В тексте «Очерков из крестьянского быта» эти слова заменены другими, более скупыми, более соответствующими обстоятельствам и характеру рассказчика: «Я только, знаете, пожал плечами, – вот, думаю, по пословице, поправится сатана лучше ясного сокола…»

В текст издания Стелловского Писемский внес исправления, подсказываемые рецензией Чернышевского. В первой главе было такое высказывание исправника: «В суде у меня хорошо-с. На всякое дело, доложу вам, надобно знать сноровку… Я завел такую манеру: недели две, например, езжу по уезду, сам работаю, становых понукаю, а тут и в город, да и в суд; дня в три, в четыре обревизую все. Хорошо, так и спасибо, а нет, так и распеканье: товарищам замечу, а приказную братью эту запру в суде, да и не выпускаю до тех пор, пока не приведут всего в порядок. И поняли, что оттягивать нечего: рано ли, поздно ли, сделать придется. Главное, объясню вам, чтобы сам начальник не зевал, а подчиненных заставить делать можно-с!» Чернышевский отозвался не без иронии о деятельности кокинского исправника в земском суде, и Писемский заменил это место другим, противоположным по смыслу рассуждением.

В конце третьей главы автор высказывал сострадание разжалованному Егору Парменову: «Два совершенно противоположные чувствования овладели мною: я и рад был унижению, которым наказан был Егор Парменов и вместе с тем, как человека, жаль его было. Иван Семеныч был тоже мрачен. Я откровенно высказал ему свои мысли.

– Я сам то же чувствую-с, – отвечал он, – да что прикажете делать! На крапиву надобен мороз; промиротворь одному худому человеку, так он сотне хороших людей сделает зло». Чернышевский назвал подобное сострадание преступным, вредным для нравов общества. Писемский из текста издания Стелловского всю эту сцену устранил.

В настоящем издании рассказ печатается по тексту: «Сочинения А.Ф.Писемского», издание Ф.Стелловского, СПб, 1861 г., с исправлениями по предшествующим изданиям, частично – по посмертным «Полным собраниям сочинений» и рукописям.

Примечания

1

Название вымышленное. (Прим. автора.)

2

Князь Дмитрий Владимирыч – Голицын (1771—1844), бывший московским военным генерал-губернатором с 1820 по 1844 год.

3

Гог-магог. – Правильнее Гог и Магог, имена двух мифических народов, встречающиеся в библии и коране. В тексте – в значении «важная персона».

4

Лесовик раменной – густой, дремучий лес.

5

Херувимская – церковная песнь.

6

Печный – заботливый.

7

Озадки – дурные последствия, неприятности.

8

…прислан был по пересылке – по этапу, под стражей.

9

Стан – административно-полицейское подразделение уезда; село, являвшееся местопребыванием станового пристава.

10

Побывшился – умер.