Издалека и вблизи

Новоселов встал и начал натягивать сапоги, декламируя:

   Вы еще не в могиле, вы живы,   Но для дела вы мертвы давно,   Суждены вам благие порывы,   Но свершить ничего не дано!..{13}

Впрочем, как не дано? – продолжал он, – совершаем кое-что: грабим бедных, ездим в каретах да еще слывем за передовых людей. А грабежи производим благопристойнейшим образом…

– «Завлечение обманом девицы в публичный дом, – читал Василий Егорыч. – Грустный случай: молодая, образованная девушка приехала в Петербург для приискания себе места учительницы и публиковала о том в газетах…»

– Бросьте! я знаю, что дальше!

– Что? – спросил молодой человек.

– Ну, вскоре к ней явился «передовой» господин… Василий Егорыч зачитал: «Вскоре к ней явился приличный господин…» Тьфу!

– Да ну их к черту!

Василий Егорыч скомкал газеты и бросил их на пол. Новоселов начал подвязывать перед зеркалом галстук.

– Вот этих бы господ в соху-то! – крикнул из другой комнаты Василий Егорыч.

– Они делом занимаются; просвещают отечество…

– Если бы я имел подобающую власть, выстроил бы где-нибудь в степи избы; завел бы сбрую и непременно запряг бы в соху этих «прогрессистов».

– Да ведь не станут работать, все перековеркают!

– Что значит вольный хлеб-то!

– А главное, даровой!.. – прибавил Андрей Петрович. – Однако сегодня мы хотели ехать к какому-то графу.

– Да, да!

– Уж коляску приготовили, – сказал лакей.

– С какой стати мне-то?

– Пожалуйста, Андрей Петрович: дамы просили… Нельзя… да мы к нему на одну минуту; сделаем визит, и только… Вы так в своем костюме и поедете, нам с этим графом церемониться нечего: если он порядочный человек, мы готовы с ним завести знакомство, а если дрянь, так повернем назад оглобли. Мне думается, не сознал ли этот господин всю пошлось окружающей его среды, не хочет ли он выйти на путь истинный… он, видите, ударился в естественные науки; признак добрый; не свершился ли с ним перелом? А впрочем, кто его знает? Не мудрено и то, что в петербургской гостинице ему подали счет, в котором значилось невероятное количество шампанского, гатчинских форелей и тому подобное, он вдруг и взялся за естественные науки: ведь теперь в окнах всех модных магазинов торчат книги: «Человек и его место в природе», «Мир до сотворения человека», «Ледники» и пр.

– А вы, однако, Василий Егорыч, распорядитесь насчет лошади и сохи.

– Ах да! с величайшим удовольствием. Эй, Иван! пошли старосту. Я и для себя тоже велю приготовить соху: это вы великую истину открыли: где-то я читал, что гораздо больше умирает людей от обжорства, нежели от голода, и это я приписываю тому, что мы ничего не делаем, не работаем, а только едим, пьем и катаемся… Отчего у какой-нибудь аристократической барышни шея держится чуть не на ниточке и вся она похожа на копченую сельдь? оттого что не работает, а сидит, да сплетничает, да по шести блюд за обедом кушает…

Вошел староста.

– Слушай, Агафон: приготовь, друг любезный, две сохи и две лошади.

– Слушаю.

– Для нас вот с Андреем Петровичем… да оставь недалеко от дому десятин двадцать пару, чтобы мужики не пахали…

– Для вашей милости?

– Для нашей, сударь, милости…

– Стало быть, мужики будут пахать? – Да мы, мы! понимаешь?

Староста от смеху закрыл свой рот ладонью и проговорил:

– Чудны вы, Василий Егорыч!

– Вот тебе чудны! пришло, брат, время: пора и господ запрягать в соху. А лошадей выбери таких, которые бы нас учили пахать… Как нужно покрикивать на них во время пахоты?

Староста снова фыркнул.

– Ну, скажи!..

– Да, стало быть: вылезь! Ой, ой, ой!.. Чудные вы, право слово…

– А еще как?

– Возле, ближе! хи-хи-хи…

– Ну и отлично.

Лакей доложил, что чай готов.

Молодые люди отправились в дом. На крыльце, в белом платке, с розовым поясом, стояла Варвара Егоровна, окруженная разными животными, которым она раздавала хлеб; рядом с ней стояли две крестьянские бабы, одна из них держала на руках ребенка. Василий Егорыч, поцеловав сестру, прошел в дом; Новоселов остался на крыльце.

– Видите, Андрей Петрович, – заговорила девушка, – собаки на вас не бросаются, как вчера; оттого, что я здесь: они меня боятся…

– Ваш брат мне говорил, что вы любите животных: это вас рекомендует с отличной стороны…

– Я их очень люблю. Вот посмотрите, Андрей Петрович: у этой бабочки ребенок болен: не знаете ли, чем полечить?

– Она из вашего села?

– Из нашего: одна-то – моя кормилица… она и привела эту бабочку…

– Ну, русский гражданин, позволь на тебя взглянуть, – обратился Новоселов к младенцу, которого мать торопливо развертывала. Ребенок, с корою золотухи на голове, с запекшимися устами, тихо стонал. – Вот эти ножки, Варвара Егоровна, посмотрите, – продолжал Новоселов, – обуются в лапотки, будут ходить за сохой, за обозами в крещенский мороз, в октябре месяце при вытаскивании пеньки из реки промокать, опухать, покрываться язвами от простуды и от скорбута вследствие

плохой пищи, и эти подвиги будут совершаться на тот конец, чтобы нам с вами было хорошо.

– Вы помогите ему… – с участием промолвила барышня.

– Чем же я помогу? вы видите, какова мать-то. – Что вы едите, тетушка?

– Лебедку, касатик, – сказала баба.

– Значит, ребенку не жить на свете; а вот придет рабочая пора, крестьянские дети будут умирать, как мухи.

– Ступайте, – сказала барышня бабам, – сегодня я пришлю к вам горничную.

Бабы поклонились и пошли.

– Итак, сегодня вы едете к графу? – сказала Варвара Егоровна Новоселову.

– Вот как! уж вас, кажется, занял граф?

– Нисколько! Я так…

– Послушайте, Варвара Егоровна, вот вам мой искренний совет: не увлекайтесь этой пустой, исполненной безделья и тоски – светскою жизнью: извратятся все ваши добрые инстинкты; да вы и не годитесь для света. Будьте тем, чем создал вас бог; поверьте, счастье к вам будет ближе.

– Да с чего вы взяли, что я занята графом?..

– Я говорю в видах предостережения, из желания вам добра… Впрочем, извините…

– Ну, хорошо, извиняю… пойдемте пить чай. А не правда ли, какая сегодня славная погода? Вам будет весело ехать…

Дамы, зазвав Василия Егорыча в кабинет, упрашивали его пригласить графа к себе и выбросить из своей головы предрассудки насчет аристократов: граф нисколько не виноват, что родился в великосветской среде; поэтому бросать камень в невинное существо не следует, а тем более поддерживать сословную вражду – в наш просвещенный век – недостойно порядочного человека.

Наконец, четверня лошадей, запряженная в крытую коляску, сделав несколько туров около барского дома, подъехали к крыльцу. Все семейство вышло провожать молодых людей. Старик Карпов расспрашивал кучера:

– С левой стороны какой же у тебя…

– Косоурый… из Лебедяни…

– Рессору-то подвязал?..

– Варя! Варя! отойди! – кричали дамы девушке, которая гладила рукою лошадь.

– Осторожней, мой друг, – сказал отец.

– Ничего, папочка, он смирный. Петр! – обратилась Варвара Егоровна к кучеру, – ты не шибко поезжай и не смей стегать лошадей; а то я тебя тогда!..

– Ну, до свидания…

– Как я вам завидую, господа… – говорила Карпова, – когда же вы вернетесь оттуда?

– Если нам там будет хорошо – пожалуй, останемся обедать, а к чаю сюда…

– Вася, смотри же… во что бы то ни стало.

– Понять не могу, зачем я-то еду? – высунув голову в окно, говорил Новоселов.

– Ну, сидите уж!.. Пахарь!..

– Петр! Пошел!

– Прощайте!

Четверня тронулась, и коляска понеслась по направлению к церкви, завернула налево под гору и скрылась.

– Боже мой! со мной просто лихорадка! с таким нетерпением я жду развязки, чем все это кончится, – сказала Александра Семеновна.

– Я в восторге! – воскликнула Карпова, – вот когда начнется жизнь-то… А за все это надо благодарить вот кого… – Карпова обняла мужа и начала целовать его в глаза; старик покорно наклонился к жене и проговорил: «Что ж с вами делать? не сделай по-вашему – мне житья тогда не будет…»

Все принялись целовать старика.

– Варя! – сказала Александра Семеновна девушке, которая пробиралась в сад, – пойдем-ка наверх… я тебе что-то скажу…

– Тетя, милая! – умоляющим голосом воскликнула Варвара Егоровна, – я сейчас приду. Я только немножко покачаюсь…

– Послушай, mon ami: теперь эти качели и своих деревенских подруг надо будет оставить… C'est impossible, ma chere…[6]

– Ну вот еще! – сказал старик, – что граф, так и засесть на пище святого Антония!.. Ступай, Варя! качайся… Если он добрый человек, я готов с ним делить хлеб-соль, а если он выскочка, какой-нибудь франт с Невского проспекта – бог с ним совсем…

Варвара Егоровна завидела в конце сада дворовых девиц и устремилась к ним. Вскоре послышалась гармония и звонкий смех. Старик приказал запрячь для себя лошадь в беговые дрожки, намереваясь проехать в поле. Дамы с зонтиками в руках отправились в сад.

Коляска неслась по полю среди колосившейся ржи, из которой выглядывали голубые васильки, белые колокольчики полевого плюща, похожие на бабочек, летавших по межам; среди однообразного, глухого топота лошадиных копыт иногда слышался крик перепела, и вслед за этим вдруг появился ястреб, повертывая своей головой над самой рожью, как бы отыскивая смелую птицу; но перепел, при виде зловещей тени, мелькнувшей над его головой, смолкал надолго, вероятно пользуясь быстротою своих ног. Мимо коляски проносились полянки зеленеющего овса, льна и белой гречихи, мелкие дубовые кусты, овражки с маленькими пасеками, наконец потянулись деревни с гурьбою нищих и неумолкаемым лаем собак; стоя перед угрюмыми, закоптелыми окнами избы, держа в руках посохи, нищие пели, как «солнце и месяц померкали, часты звезды на землю падали и как Михаил свет архангел трубил в семигласную трубу», очевидно, песня грозила готовой развалиться избушке страшным судом; избушка смиренно слушала грозную песню, как бы чувствуя за собой множество недоимок, за которые придется ей тошно на том свете.

Коляска продолжала мчаться по бревенчатым мостикам, мимо шумящей мельницы, прятавшейся в лозиновых кустах, где жалобно пищали кулики, мимо барских домов с маркизами и балконами, на которых сидели барыни и кавалеры.

Наконец, во всей своей красе открылся графский дом с огромным садом, из которого высоко поднимались столетние осокори, тополи и сосны. Над домом развевался флаг.

VI

РЕЗУЛЬТАТЫ ПЕРВОГО ВИЗИТА

Часов в десять вечера семейство Карповых сидело в зале. Хозяин, по обыкновению заложив за спину подушку, закрыв глаза, сидел на диване и время от времени сдвигал свою ермолку то на одну сторону, то на другую. Он делал это всякий раз, когда его занимали какие-нибудь новые мысли. В настоящее время он думал о том, какое направление следует дать возникающим отношениям к графу и к чему может повести знакомство с ним?

Его практический ум решил, что «пеший конному – не товарищ»: граф – особа высшего полета, между тем как Карпов перед ним человек маленький, скромный землевладелец, медными пятаками составивший себе некоторое состояние; хотя совесть подсказывала ему, что его состояние поспорит с любым графским. Как бы то ни было, Карпов не находил ничего общего между собою и графом и решился ни на волос не изменять своей обыденной жизни даже в таком случае, если бы его сиятельству вздумалось влюбиться в его дочь: не покупать лишнего вина, исключая лиссабонского, которое постоянно подавалось к столу, не одевать лакея лучше того, как он одет всегда, то есть с потертыми локтями на старом фраке и не совсем белыми нитяными перчатками.

Успокоившись на таком решении, старик открыл глаза и, с ласковой улыбкой посматривая на свою дочь, разглядывавшую с своей тетей «Иллюстрацию»{14} за большим круглым столом, начал отбивать ногою такт под фортепьянную игру своей жены и припевать: «Рыба-ак, не шуми!» (Хозяйка играла отрывок из «Фенеллы»{15}.) Вдруг на улице залаяли собаки, и через минуту у самого подъезда раздалось дружное фырканье лошадей.

– Наши приехали! – в один голос вскрикнули дамы.

В залу вошел Василий Егорыч, за ним Новоселов.

– Вот мы и от графа! – возвестил первый.

– Ну что, что?.. – наперерыв спрашивали дамы.

– Погодите, дайте перевести дух…

– Пили ли чай? – спросил старик.

– Пили у Андрея Петровича, – сказал юноша, указывая на Новоселова, – мы к нему заезжали, верст пять крюку сделали.

– А у графа обедали?

– Как же! у его сиятельства и обедали, и завтракали, и шампанское пили.

– Вот как! Значит, он вам был рад?

– Еще бы! – произнес молодой человек, доставая сигару.

– Ну? рассказывай по порядку, – сказали дамы, садясь все на диван против рассказчика, который стоял среди залы.

– Вася! что, красив он? – спросила Александра Семеновна.

– Чрезвычайно! если хотите, до тошноты красив… в вашем вкусе! Ну-с! приезжаем, – начал Василий Егорыч, закурив сигару, – камердинеры в белых жилетах встречают нас у подъезда. Спрашиваем: «Дома граф?» – «Дома». – «Доложите ему: соседи по имению».

Хозяйка обратилась к Новоселову, сидевшему у окна:

– Послушайте, Андрей Петрович, вы явились в этом самом костюме?

– А то в каком же? – возразил Василий Егорыч.

– А я думала, что вы заедете к себе домой, переоденетесь…

– Ну, ладно! по платью встречают, а по уму провожают… не так ли, Андрей Петрович? – возразил старик.

– Оказалось, папаша, граф вас знает, – продолжал Василий Егорыч, – когда, говорит, он был предводителем, он ездил к моему отцу.

– Я его помню! – подхватил старик, – ему было тогда лет двенадцать…

– Начались, разговоры: надолго ли? как и что? Зашла речь о Петербурге, о заграничной жизни и т. п. Граф был очень разговорчив. Я заметил, что приезд наш был кстати… Граф водил нас по саду, по оранжереям; ну, уж сад!.. просто итальянская вилла! Показывал нам памятник из каррарского мрамора, сооруженный его предками над одной собакой… показывал даже огромного медведя, которого он недавно купил за пятьдесят рублей у медвежатников.

– На что же он ему?

– Должно быть, для сильных ощущений… Словом, граф, как видно, жестоко скучает. О Петербурге вспоминает с отвращением: эти Берги, Деверии и т. п. ему ужасно надоели; рассказывал, как у кассы, в Большом театре, когда в афишах значилось, что будет петь Патти{16}, двух любителей задавили до смерти… Черт знает что в самом деле творится!.. Представьте себе: несмотря на все увеселения, в Петербурге свирепствует такая пустота, что однажды (рассказывал граф) во время зимы два знакомые ему витязя ездили, ездили по Петербургу, наконец спрашивают лихача: «Послушай! что возьмешь свезти нас в поле и там заблудиться?»

– Как заблудиться? – спросили дамы.

– Очень просто: как плутают в поле?.. Все захохотали.

– Ну что же лихач?

– Лихач, разумеется, сообразил, в чем дело, говорит: «Заплатите мне двести рублей за лошадь и ступайте куда знаете: мне, говорит, пока жизнь не надоела; у меня жена, дети… А с вами заблудишься, да и замерзнешь…»

– Значит, граф решился навсегда поселиться в имении? – спросил старик.

– Навсегда. «Уж если, говорит, очень скучно будет в деревне, то проедусь за границу или куда-нибудь в Бомбей, но уж никак не в Петербург». Или, например, такие курьезы рассказывал: «Зайдешь, говорит, куда-нибудь в ресторан – только и слышишь: „Дюжину устриц! Sterlet a la minute[7], бутылку шампанского!“ Заглянешь в афиши – там в Большом театре „Золотая рыбка“, в Александрийском „Все мы жаждем любви“, у Берга „Студенты и гризетки“, еще какие-то греческие богини. А уж какая скука царит в аристократических гостиных; надобно иметь железное терпение, чтобы выносить ее: разговоров никаких, исключая той же Патти, „La belle Helene“{17} да обычных сплетней…»

– Удивительный в самом деле город! – заметил старик, – сколько денег поглощает… А вишь, чем занимаются? Ищут, где бы заблудиться?..

– Граф показывал нам свои ученые принадлежности, – говорил рассказчик, – микроскоп, минералы, колбы. В кабинете зашла речь, где находится минерал хризоберилл? Граф сказал, что в Зеландии; Андрей Петрович объявляет, что хризоберилл вместе с изумрудом находятся у нас на Урале. Граф так и вытаращил глаза: ему показалось, что к нему приехал сам академик Кокшаров…{18} Да! тут замечательные вещи были; я вам расскажу, какой ученый разговор вел Андрей Петрович с графом, когда мы гуляли по саду. Граф начал с того, что он погрузился в естественные науки, так как они одни и могут дать положительное знание. На это Андрей Петрович заметил, что, не будь естественных наук, мы бы долго еще летали в эмпиреях, упиваясь музыкой собственного красноречия, трактуя об идеальности в реальном и, подобно Рудиным и Лаврецким, ударяя по струнам женских сердец. С этим граф совершенно согласился. Пошли рассуждения об эгоизме, на тему:

   Каждый себя самолюбьем измучил,   Каждому каждый наскучил,

что все чего-то ждут, словно не нынче-завтра наступит светопреставление… Граф спрашивал: «В чем же секрет?» – «А вот в чем, – сказал Андрей Петрович, – если мы будем понимать эгоизм так, как понимали до сего времени, то мы не только ничем не будем отличаться от вандалов, но даже просто от акул, которые тем только и занимаются, что пожирают слабейших себя: тогда нечего и думать о прогрессе, о котором мы болтаем с утра до ночи; тогда и самая жизнь-то человеческая сделается невозможною». – «Что же делать? Как выйти из этой пропасти?» – спрашивал граф. – «Заняться самоисправлением, – был ему ответ, – отцы наши могли себе благодушествовать, подвергая всякого рода экспериментам своих ближних; теперь эти развлечения мало кого удовлетворяют оттого, что все начали сознательно относиться к окружающему, и нет сомнения, что если общество не исправится, оно задохнется от скуки – этой современной моровой язвы». Я с своей стороны добавил, что, кажется, уже пришел судья милосердый – отделить козлищ от овец, пшеницу от плевел… не все-то нам порхать по цветкам… Граф сильно задумался. Наконец, он спросил: «В чем же должно заключаться самоисправление?» Тогда мы перед ним выдвинули соху.

– Что это? какие глупости! – воскликнули дамы, – неужели вы не могли обойтись без вашей дурацкой сохи?..

– Нельзя, нельзя! mesdames! [8] этот инструмент – краеугольный камень общественного благосостояния… А по-вашему, если человек носит pince-nez, так и надо рассуждать с ним об одних сильфидах? Вы видите, что сильфиды ему надоели! что же остается ему предложить, кроме сохи андреевны!

– Оставь свои глупости! – перебила хозяйка, – скажи лучше, что же он, к нам обещался приехать?..

– На этих днях непременно приедет… Как изволите видеть, милостивая государыня, поручение ваше мы исполнили; за это вы должны благодарить нас, – заключил Василий Егорыч.

– Merci, merci… [9]

– Андрей Петрович, – обратилась хозяйка к Новоселову, – как вы нашли графа?

– Мне кажется, он человек со всеми достоинствами…

– Короче – bel homme! [10] – подхватил молодой Карпов;– впрочем, он добрый малый… Теперь я поведу речь о том (про графа, кажется, уже довольно), что с завтрашнего же дня я устраиваю во флигеле лабораторию, пора приниматься за дело; потом мы с Андреем Петровичем решили насчет вас, сударыня, – обратился Василий Егорыч к сестре, – мы хотим сделать такого рода предложение: не угодно ли вам брать уроки по какой-нибудь отрасли знания у меня или у Андрея Петровича? Намерены ли вы чем-нибудь заняться, кроме ваших кукол и собачек? Мне кажется, что вам скоро наскучат детские игры…

– Да, я готова, – воскликнула Варвара Егоровна, – кто ж тебе сказал, что я только способна играть в куклы?

– Пожалуйста, не обижайтесь. – Василий Егорыч поцеловал сестру. – Теперь позвольте спросить, какой предмет вы желаете изучать?

– Я, право, не знаю, – сильно покраснев, сказала девушка.

– Хотите, я вам буду читать гигиену – уменье сохранять свое здоровье? – предложил Новоселов.

– С удовольствием, – ответила будущая ученица.

– Ах, Basile! чего ты не затеешь? – возразила мать, – скажи, ради бога, к чему эти уроки? Ведь она читала много: например, «Хижину дяди Тома», Островского, Тургенева, мало ли кого?

– Ну, пусть играет в куклы, – сказал молодой человек.

– Maman, я с удовольствием готова поучиться чему-нибудь…

В это время старик обратился к Новоселову:

– Ничего! Займитесь с нею… как сохранять здоровье, всякому надо знать… А то, признаться, мне доктора наскучили… Надо делать так, чтобы обходиться без них; я век целый прожил без всяких лекарств…

– А вы мне, Егор Трофимыч, позвольте у вас брать уроки сельского хозяйства, – сказал Новоселов.

– С большим удовольствием, – ответил старик, – вы как думаете насчет хозяйства? у нас тут свой университет.

Хозяйка поднялась и объявила, что отправляется наверх; она пригласила с собой сына, чтобы он рассказал ей кое-что про графа.

– Через полчаса я буду во флигеле, – сказал молодой Карпов Новоселову, – если соскучитесь, приходите.

VII

БЕСЕДА В КАБИНЕТЕ

Дамы с Василием Егоровичем отправились наверх; старик повел Новоселова в свой кабинет, приказав слуге зажечь лампу.

В кабинете на стенах висели фамильные портреты, связки ключей от кладовых, барометр, сабли с портупеями и целый ряд старых картузов, которые когда-то носил Карпов; на столе лежали конторские книги; очки, мешочки с образцами овса и гречихи, молитвенники. В переднем углу, украшенные вербами, помещались образа в золотых киотах, внутри которых хранились бархатные шапочки от святых мест, венчальные свечи и аномалии хлебных злаков: двойные, тройные и даже семерные колосья ржи и пшеницы.

– Прошу покорно, – сказал старик, указывая гостю на диван и сам располагаясь в креслах.

Новоселов закурил сигару и начал:

– Мне, Егор Трофимыч, хочется поближе познакомиться с положением сельского батрака. Сколько вы платите своим рабочим в год?

– Цена разная, – сказал старик, искоса поглядывая на собеседника, – впрочем, никак не более тридцати пяти рублей в год… харчи мои…

– А одежда?

– Уж это их дело! как они хотят… Наступило молчание…

– Да заметьте, – продолжал старик, – из этих тридцати пяти рублей крестьянин должен заплатить подушные, пастушные, пожарные, мостовые; сверх того одеть, обуть себя, прокормить детей…

– Так, – задумчиво проговорил Новоселов.

– Что ж делать? Такая цена везде: оттого-то все мужики и разорены. Придет время платить подати, мужик начнет метаться как угорелый; нанимается на заработки – за какую угодно плату; уж тут его бери руками. Ошалеет совсем: ты ему даешь пять рублей за обработку десятины, а он просит четыре с полтиной… Что говорить, – сказал старик, вздохнув, – положение безвыходное… Вот вам и воля, которой вы добивались, господа прогрессисты.

– А нет ли между вашими мужиками такого господина, который вовсе не имеет земли, следовательно, не знает ни подушных ни пастушных?

– Есть такой мужик: его зовут Андреяшкой. Он отказался от надела, выпросил у мира местечко для избы и живет один с женою. Поутру придет к моему старосте и спрашивает работы. Ему нет дела, кормлена ли лошадь, которую ему дают; сломалась соха, давай другую. Таких бобылей стало появляться немало, особенно в последнее время. Да, по-моему, Андреяшка – философ. Вы что же, Андрей Петрович, хотите завести работников?

– Сохрани меня бог, – сказал Новоселов, – ведь по вашим словам, я им должен платить по тридцати пяти рублей в год?

– Разумеется. Иначе какая же вам будет выгода? Так что же вы намерены делать? – спросил Карпов, пристально глядя на гостя.

– Удалиться от зла и сотворить благо; другими словами, продать землю.

– Как?..

– Непременно…

– Послушайте, Андрей Петрович, я, право, никак не могу верить тому, что вы говорите. Извините за нескромный вопрос: чем же вы будете жить? Деньги, которые вы получите за ваше имение, конечно, пролетят, служить вы не хотите, на что же вы рассчитываете?

– Дело вот в чем, добрейший Егор Трофимыч: признаться сказать, надоели мне эти родовые наши именьица, с которых мы получаем доход, не помышляя о том, какими путями он достигает нашего кармана… а главное – пользы-то нам от него мало… хочется мне хлебнуть горькой чаши, которую пьет наш народ.

– Значит, хотите быть мужиком?

– Где мне об этом мечтать – изнеженному баричу, просто потешить себя хочется: опротивел мне наш пресловутый, незаслуженный комфорт; попробую надеть мужицкий армяк…

Старик засмеялся и вдруг воскликнул:

– Да вы, я вижу, шутите мужицким армяком-то? Знаете ли, на что вы решаетесь?

– Знаю…

– Нет, не знаете… Вы, батюшка, с позволения сказать, мелко плаваете! Хотите, я вам расскажу, что такое мужицкая жизнь?

– Сделайте одолжение. Я вас предупреждал, что мне хочется поближе познакомиться с положением нашего крестьянина.