Открытое письмо А. С. Серафимовичу

Максим Горький

Открытое письмо А. С. Серафимовичу

[1]

Александр Серафимович!

Я прочитал Вашу статейку «О писателях облизанных и необлизанных» и чувствую себя обязанным возразить Вам.

Хотя форма и тон статейки Вашей говорят, что Вы как будто хотели придать ей характер увеселительный, но, по смыслу её, она является определённо вредоносной.

Мы с Вами – древние писатели и, не особенно хвастаясь, можем сказать, что в литературе советской признаны как бы за протопопов. Мы проповедуем, молодёжь слушает нас, но, к сожалению, редко подвергает проповеди наши критике – это, должно быть, из почтения к нашей дряхлости. Но хотя и протопопы, однако мы не обладаем правом «канонизировать», то есть причислять людей к лику снятых угодников, уже не подлежащих широкой критике. Однако мы присваиваем себе это право и – часто, слишком часто! – ошибаемся, возглашая: писатель – сей или оный – хотя и молод, но уже гениален и обречён на бессмертие в памяти людей.

На днях мне было правильно указано, что я перехвалил книгу Алексеева «Атаманщина»[2]. Конечно, не только одна эта ошибочка числится за мною, – перехваливал я многих из среды «пишущей братии». Ныне Вы канонизируете Панферова, говоря о нём такими словами:

«Видите ли, какая штука: идёшь, бывало, по лесу, бледный туман. Смотришь, что-то вырисовывается, человек не человек, а что-то такое рогатое торчит во все стороны, и не сразу сообразишь, в чём же дело?

А когда подойдёшь – это просто громадная вывороченная бурей сосна. И вот торчит корнями во все стороны. И потом, много спустя, как-нибудь случайно припоминаешь, как среди этого тумана во все стороны торчит какая-то сила. Но в этой рогатости заключена сила, которую постоянно с собой носишь, от которой не отделаешься, если бы и хотел. Вот это Панферов.

Сидит в нём мужицкая сила, и её не вырвешь из его сознания. Ну, а если бы он задумал сделать свою вещь «облизанной», ничего не вышло бы, она потеряла бы свою силу, этакую корявую, здоровую, мужичью.»

Я готов думать, что даже Панферову «не поздоровится от этаких похвал», хотя он человек, который слишком спешит достичь славы и чина протопопа от литературы. Но гораздо больше оснований опасаться, что Ваша тяжёлая похвала повредит молодому писателю, ибо Вы утверждаете за ним право остаться таким, каков он есть, не заботясь о дальнейшем его техническом и культурном росте.

Разрешите напомнить Вам, что мужицкая сила – сила социально нездоровая и что культурно-политическая, талантливо последовательная работа партии Ленина-Сталина направлена именно к тому, чтоб вытравить из сознания мужика эту его хвалимую Вами «силу», ибо сила эта есть в основе своей не что иное, как инстинкт классовый, инстинкт мелкого собственника, выражаемый, как мы знаем, в формах зоологического озверения. Этот инстинкт внушает мужику мысли и стремления, которые очень верно оформлены Панферовым на 107–108 страницах третьей книги «Брусков», но по небрежности автора оформлены так, что можно думать: автор излагает свои личные мысли и чувства, а не чувства и мысли одного из героев.

Панферов хорошо понимает мужицкую силу, которая питается стихийной «властью земли», – властью, особенно глубоко понятой и убедительно изображённой Глебом Успенским.

Но одно дело – понимать, другое – чувствовать, и вот, например, мне, читателю, кажется, что в третьей книге «Брусков» разноречие между умом и чувством выражено весьма резко, отчего и получается так, что вражеское отношение «мужицкой силы» к социалистической культуре дано гораздо ярче, наглядней, более «прочувствованно», чем освободительное значение революционной работы пролетариата.

Перевоспитание прославленного народниками мужика, страдальца, который в одну сторону фабрикует нищих, а в другую – мироедов, лавочников, фабрикантов и вообще жесточайших грабителей, – это перевоспитание по существу своему имеет целью изменить классовый тип человека, воспитанного веками зверской собственнической культуры.

Насколько типично изображён этот процесс в «Брусках»? Критика не ставила перед собою этот вопрос во всём его объёме и глубине, критика ещё не удосужилась сопоставить «Бруски» с «Ненавистью» Шухова и «Поднятой целиной» Шолохова. И нам с Вами, протопопам, следовало бы предоставить слово критике, подождав несколько с оглашением наших личныя вкусов и симпатий. Поставленные благосклонной оценкой читателей на некую высоту, мы, старики, меценатствуем, а это – дело вредное.

Вы утверждаете: «По произведениям Панферова учатся сейчас и в будущем будут изучать нашу эпоху». Мне кажется, что хотя мы и протопопы, но нам следует воздерживаться от пророчеств, совершенно неуместных в эпоху могучей и глубочайшей социальной революции, и не следует торопиться создавать литературные авторитеты для нашей молодёжи.

Напомню, что торопливость в этом деле уже создала несколько смешных анекдотов: так, например, лет шесть тому назад некий профессор Фатов утверждал, что писатель Пантелеймон Романов равен Бальзаку, Тургеневу, Толстому и ещё кому-то. Профессору верили, но вскоре оказалось, что он бездарен и литературно малограмотен. Были и ещё анекдоты такого рода. Недавно некто Резников утверждал, что Панферов тоже равен Бальзаку и классикам. Я уверен, что этим утверждением Резников очень вредно повлиял на Панферова, нуждающегося в более внимательном и серьёзном отношении к нему.

Нет, Александр Серафимович, не будем торопиться провозглашать гениями писателей, которые ещё должны учиться литературной грамоте, очень слабо освоенной ими. Я вполне согласен с Вами, когда Вы говорите, что

«…пройдёт время, многие из нас, «облизанных», будут белеть костями на полках – мы своё дело тоже, я думаю, сделали и делаем, – но многие из нас будут белеть костями на полках, а вот панферовская вещь – корявая, такая, что торчит во все стороны, надолго останется, ибо вопреки своим недостаткам, своей корявости она насыщена той силой, которая свойственна мужику. Эта сила тоже корявая, тоже с этакими штуками.»

Здесь я разрешу себе маленькое отступление: мне не совсем понятно, почему кости мои будут «белеть на полках»? Значит ли это, что плоть и кости мои не будут сожжены в крематории? Неужели скелетишко мой выварят и косточки мои будут разобраны почитателями таланта моего «на память»? Или же будет создан музей скелетов писательских на предмет внушения малоприятной истины: «как ни пиши, а – умрешь»? Если так, то хотя сие и оригинально, однако ужасает мрачностью своей.

Но – шутки прочь!

Я решительно возражаю против утверждения, что молодёжь может чему-то научиться у Панферова, литератора, который плохо знает литературный язык и вообще пишет непродуманно, небрежно. Прошу понять, что здесь идёт речь не об одном Панферове, а о явном стремлении к снижению качества литературы, ибо оправдание словесного штукарства есть оправдание брака. Рабочих за производство брака порицают, а литераторов – оправдывают. К чему это ведёт?

Вот в книжке Нитобурга «Немецкая слобода» я встречаю такие уродливые словечки: «скокулязило», «вычикурдывать», «ожгнуть», «небо забураманило» и т. д., встречаю такие фразы, как, например: «Белевесый был. Гогона, крикун, бабник, одно слово: брянский ворокоса безуенный». «Шалапутный табунок анархиствовавших девиц невзначай лягнулся задиристой фразой». Что значат эти слова?

Вот у Пермитина в книге «Враг» читаю такие же дикие словечки: «дюзнул», «скобыской», «кильчак тебе промежду ягодиц», «саймон напрочь под корешок отляшил», «ты от меня не усикнешь», «как нинабудь». «Поженили близнецов в один мясоед, и молодухи долго путали своих мужей, особенно в бане, – в банях кержаки моются семьями, мужчины, женщины, дети – все вместе. Не один год мучались бабы, пока не приноровились узнавать каждая своего». Что за ерунда!

Вот Пётр Сажин, книжка «Британский профиль», у него: лебёдки «хардыбачат», солнце – «карминовая медуза», «согнулась спина, утащив за собою грудь», героям его «природа ещё в муках рождённая подарила ослиное терпение», «облака – паршивые клочья густой влаги – неслись на запад в поисках пристанища», омнибусы у него «орут, как заблудившиеся мастодонты» – где он слышал, как орут мастодонты? У него «желания забредали в гости к чувствам», «туман ослабил вожжи», «рожь сочная, зерном любопытства наполненная», «они шли с песней и звуками флейт. В тишине были слышны отчетливо их шаги» – разве флейты и песни не нарушали тишины?

Можно привести ещё десяток книг, – всё «продукция» текущего года, – наполненных такою чепухой, таким явным, а иногда, кажется, злостным издевательством над языком и над читателем. Поражает глубочайшее невежество бойких писателей: у них «с треском лопаются сосновые почки», они не знают, что дерево не гниёт в воде, у них «чугун звенит, как стекло», пила «выхаркивает стружку», ораторы «загораются от пороха собственных слов» и т. д. – без конца идёт какое-то старушечье плетение словесной чепухи, возбуждая читателя до бешенства, до отвращения к людям, которые всё ещё не могут или не хотят понять, как огромна должна быть роль писателя в нашей стране, как необходимо честное, строгое отношение к работе со словом и над словом.

В области словесного творчества языковая – лексическая – малограмотность всегда является признаком низкой культуры и всегда сопряжена с малограмотностью идеологической, – пора, наконец, понять это!

По линии идеологической славные литераторы наши сугубо беззаботны и даже более того, некоторые хвастают слабостью идейного вооружения своего. Так, например, в какой-то газетке я нашёл нижеследующее заявление автора «Цусимы» Новикова-Прибоя:

«У меня этого не бывает, чтобы вычёркивать из написанного что-нибудь, хоть строчку… Это вычёркивают те, которые стараются напустить как можно больше идеологии и которым приходится сказать: «Ты с этой, с позволения сказать, идеологией только срамишь Советскую власть». А у меня идеология в крови и волосах.»

О составе крови этого писателя мне, разумеется, ничего не известно, но волос на голове его, мне помнится, не очень много, а судя по приведённым его словам – совсем нет волос.

Кто-то редактирует, кто-то издаёт обильнейший словесный брак, какие-то безответственные люди хвалят эту продукцию безответственных бракоделов, – хвалят, очевидно, по невежеству и по личным симпатиям к авторам.

Ни один из наших критиков не указал литераторам, что язык, которым они пишут, или трудно доступен, или совершенно невозможен для перевода на иностранные языки.

А ведь пролетариат Союза Советов завоевал и утверждает право своё большевизировать мир, и литература пролетариата-диктатора должна бы – пора уже! – понять своё место, своё назначение в этом великом деле.

Я спрашиваю Вас, Серафимович, и единомыслящих с Вами: возможно ли посредством идиотического языка, образцы коего даны выше, изобразить героику и романтизм действительности, творимой в Союзе Социалистических Советов?

Нам нужно вспомнить, как относился к языку Владимир Ленин[3].

Необходима беспощадная борьба за очищение литературы от словесного хлама, борьба за простоту и ясность нашего языка, за честную технику, без которой невозможна чёткая идеология. Необходимо жесточайше бороться против всех попыток снижения качества литературы.

К чему я и призываю всех, кто понимает её подлинное значение мощного орудия социалистической культуры.

Примечания

1

Впервые напечатано в «Литературной газете», 1934, номер 17 от 14 февраля. // Статья А. С. Серафимовича, послужившая поводом для письма М. Горького, была напечатана в «Литературной газете», 1934, номер 13 от 6 февраля, с примечанием: «Из выступления т. Серафимовича на дискуссии о «Брусках» Ф. Панферова в Гихле». // Письмо включалось во второе и третье издания сборника статей М. Горького «О литературе». // Печатается по тексту второго издания указанного сборника, сверенному с рукописью и авторизованной машинописью (Архив Л. М. Горького)

2

…я перехвалил книгу Алексеева «Атаманщина» – в статье «О литературе» (см. том 25 настоящего издания).

3

Нам нужно вспомнить, как относился к языку Владимир Ленин. – См. В. И. Ленин, Сочинения, изд. 4-е, т. 30, стр. 274.