Медный всадник

Иван Созонтович Лукаш

Медный всадник

Когда мятежники стояли в каре на Сенатской площади, у памятника Петра, и дали по ним первый залп картечью, многие, глотая кровь, корчась на покрасневшем снегу, видели, как Всадник громадный, с распростертой рукой, в медных лаврах, проскакал мгновенно в пороховом дыму.

В декабрьских сумерках каре смели картечью, с площади толпами на лед Невы бежали солдаты, гремя амуницией, и видели умирающие, как снова промчался сверкающий Всадник…

В Московском полку – он был с мятежниками – невнятно ходил среди старых солдат старый рассказ о медном Петре, проскакавшем среди солдатской колонны…

Зрелищем наводнения 1824 года Пушкин в «Медном всаднике» как бы прикрывает иное. Мне всегда так казалось.

Пушкина тянет стихия русского бунта. Он ее презирал, страшился и зорко всматривался в нее всю жизнь. У Пушкина есть острое влечение и к декабристам и к Пугачеву. Пушкин как бы полуоправдывает яицкого бунтовщика и оправдывает декабристов.

И это зрелище петербургского наводнения – вряд ли не зрелище восстания, торжествующего бунта, удара всех страшных сил возмущения, разрушения по граду Петрову.

Но вот, насытясь разрушеньемИ наглым буйством утомясь,Нева обратно повлеклась,Своим любуясь возмущеньем…

Пушкин ликует, что стихия утомилась, отошла:

Красуйся, град Петров, и стойНеколебимо, как Россия.Да умирится же с тобой…И побежденная стихия…

Но ведь стихия-то не побеждена, она, насытясь буйством, повлеклась обратно, она только отступила. И Пушкин колеблется, его тайные очи не видят, что впереди, он не знает, куда скачет и где опустит копыта Медный Всадник. Или вечное сражение со стихией, вечное преображение хаоса в гармонию, бунта в империю – вот в чем его верный вдохновенный бег?

О мощный властелин судьбы!Не так ли ты над самой бездной.На высоте, уздой железнойРоссию поднял на дыбы?

Вздернутая на дыбы над бездной – вот ужасный, грозный образ России Петровой, увиденной Пушкиным.

Как будто грома грохотанье —Тяжело-звонкое скаканье…

Неустанное движение, стремительное вдохновение, неиссякаемый порыв – вот Петрово скаканье, Петрова Россия, завещанная нам. Иной нет.

Страшная наша судьба – или вечно скачущая победа или, едва потерялось дыхание, померкло светлое вдохновение, едва попятили коня, едва тронулось все тихой, как бы обещающей покой плесенью застоя, – всему грянуть с четырех копыт в бездну…

Но при чем же тут маленький чиновник из Коломны, с его чуть слащавым именем Евгений, с его коломенским романом с Парашей? (Так вот кого, кстати, застигли перед зеркальцем, за бритьем, в «Домике в Коломне»…)

Но почему же за одни только растерянные бормотания сумасшедшего грозный Царь, мгновенно гневом возгорясь, тотчас обратился на него?

Не понимал я никогда такой несоразмерности. Что-то не так. Не за несчастным Евгением погнался Медный Всадник.

И, озарен луною бледной,Простерши руку в вышине.За ним несется Всадник МедныйНа звонко-скачущем коне…

Евгению так казалось, что за ним. У Пушкина и сказано: «показалось».

И вот снова, снова вспоминаю я невнятные речи стариков Московского полка, приходивших к моему отцу, такому же старому солдату, о том, как просверкал Медный Всадник над мятежной площадью, окутанной дымом картечей.

Его видели простые солдатские глаза – может быть, как последнее грозное утешение, как грозное обещание.

Ведь Петрово обещание не исполнилось: еще нет непоколебимой России, умиротворившей стихии. Стихия только отошла, а не побеждена.

И когда всем казалось, что Россия отстоялась и всегда и все будет так, как есть, многие слышали вещий гром Петрова коня. Его слышал и Пушкин.

Говорят, когда зарезали Настасью Минкину, Аракчеев сорвал с себя ордена, окровавил руку об алмазную звезду, и, раздирая мундир, жалобно закричал:

– Убейте же и меня…

И вдруг обритое, жесткое лицо Аракчеева посерело, желтоватые отблески мелькнули в глазах, он забормотал:

– Всадник, Всадник…

И припал к земле, извиваясь, точно прибитый тяжкими копытами.

Может быть, и Аракчееву повиделся скачущий Петр. Для Аракчеева не было иного в деле Петровом, как загонять Россию до беспамятства, придушить ее железной уздой и рвать ей мясо на дыбе – мчащуюся вдохновенную Россию Петра подменить Россией-дыбой.

И вот пронесся над ним Медный Всадник – сверкающее возмездие – и затоптал, затоптал…

А теперь, в кровавой мгле, закрывшей Россию, скольких из тех, кто думал гнать и топтать Россию всегда, уже загнал насмерть, уже затоптал без пощады медный конь…

Говорят еще, когда умирал Победоносцев, была устлана соломой тихая улица, чтобы не стучали экипажи, – помните вы такой петербургский обычай? – и были опушены черные шторы на окнах особняка.

Победоносцев, в отблескивающих очках, сухой, выбритый, в черном сюртуке, холодный, как лед, – как тощая тень поднялся против Петра. Это Победоносцев сказал: «Надо подморозить Россию».

Хватить ее ледяным параличом, сковать стужей, остановить на всем ходу, задержать – «подморозить». Все это открыто и прямо против Петра, Петра сваливали с России. Россию валили в стихию. Вместо Медного Всадника – ледяная тундра, где рыщет злой человек.

Всадник, вдохновенный, неустрашимый, неостановимый бег его коня, вечная его жаркая битва, Петрово преображение, борение, солнечная победа над всеми стихиями – где все? Ночь ледяная и ледяная пустыня. Попятили коня – «подморозили» – и конь зашатался…

Мог ли думать Пушкин, что сами русские остановят священное Петрово стремление и сбросят Россию стихиям?! Из России пытались вырвать ее сияющую душу – Петра – и Россия стала оседать.

Россия без Петра. Армия без Суворова. А когда ни Петра, ни Суворова – нет России. И настали времена Куропаткиных…

И вот, говорят, Победоносцев, умирая, шептал:

– Копыта, копыта, копыта…

Но ни стука колеса на улице. Соломой заглушён каждый звук. А ему чудилось: скачет Всадник с простертой рукой. И топчет…

Потом под протяжное пение певчих в синих кафтанах с серебром вынесли пышный гроб, а в нем – глубоко, в стеганом синеватом глазете, серебре, кисее, иссохший, как бы вымороженный, мертвец.

Перед черным катафалком шли факельщики и раскидывали еловые ветви: помните вы такой наш торжественный обычай – усыпать зеленой елью улицы перед погребальным шествием?..

Вероятно, все это выдумки, что Победоносцеву или Аракчееву виделся Медный Всадник. К тому же умирающие часто бредят скачущими конями.

Но не мертвым монументом на площади был царь Петр. Живой бурей он несся над Россией, когда его и не слышал никто.

Медный Всадник – мистический образ России. Никогда не замрет бег звонко-скачущего коня, грома грохотанье. Это и есть Россия. Иной нет.

И что мы знаем – может быть, Всадник разгневанный затаптывал без пощады целые русские поколения, ничтожно отрекшиеся его и России…

И, может быть, он гнал неумолимо князей церкви и князей мира, военноначальников и водителей государства, пренебрегших Россией Петра, ее стремительным вдохновением…

И Петр, грозный Царь на медном коне, в кровавых облаках войны и смуты, простерши руку в вышине, осенял миллионы умирающих русских солдат последним утешением, последним обещанием, что сбудется та Россия, ради которой они истекли кровью, Россия, которая еще не сбылась, – простая, солдатская, вдохновенная, справедливая, освещающая и умиротворяющая все…

В Выборгском замке, темном и тесном, я видел когда-то маску Петра.

Маленькая, точно иссохшая, в табачной желтизне, как из слоновой кости. Круглая остриженная голова. Набрякшие складки кожи под колючими усами, у запавших губ.

И горечь – гневная, неумолимая горечь – горечь недовершенного, разлитая по стремительному, сжатому лицу Петра.

Там, под Выборгом, снова, как при Петре, уходили под лед залива русские солдаты, снова терзал их пушечный огонь.

И что же, за коминтерны, за Маркса, за коммунизм, они умирали? Все это сгинет, как безводные облака и мглы. В Москве будет переворот, будет Петрово преображение России…

И русские солдаты умирали за него одного – за Медного Всадника, и он простирал над ними руку в вышине, обещая, что его недовершенная Россия будет довершена.

Страшная Россия, вдохновенный бег – Медный Всадник…

Он скачет. Во мгле, в бунтовом тумане, едва слышат его гром. А когда и слышат, не верят, но все ближе над всеми последнее возмездие, последняя справедливость – тяжело-звонкое скаканье, гром Петра…