Имя Зверя. Ересиарх. История жизни Франсуа Вийона, или Деяния поэта и убийцы

– Ты даже не представляешь, как ты сильно ошибаешься, – ответил ему Лоран. – Это эпохальное, хм, открытие изменит лицо мира!

– А мне кажется, что это вот, – Вийон указал на книгу, лежавшую на столе, – убьет вон то, – и указал ладонью в сторону окна, за которым над каменными остриями крыш вздымались стройные башни собора. – Твои каляки-маляки уничтожат установленный порядок мира. До этого времени говорило с людьми вот это, – он вновь указал на храм. – Камень и Божия мысль, в нем заключенная. Образ и аллегория вознесения Иисуса Христа. А кто станет говорить через вашу печать? Только лжепророк.

– И что ж в том дурного, если, хм, всякий сумеет провозглашать свои взгляды?

– А я говорю, что станете радоваться своим фолиантам до того лишь момента, когда некто лучший, чем вы, придумает книгу или собор с движущимися фигурами. И этого хватит, чтобы чернь отвернулась от затхлых фолиантов и вернулась к зрелищам… К мистериям и фокусам жонглеров. Потому что толпа желает видеть движущиеся картины. Хотят смотреть на соборы, даже если они не из камня, а из стекла. Вот только я – всего лишь вор и шельма. Но мы отошли от темы. Мне сообщили, что изобретение твое имеет нечто общее и со мной? Предупреждаю, мэтр Лоран, что я, увы, не вижу себя в роли писарчука! Потому что, если надобно мне заработать пару грошей, я скорее предпочту красть, нежели терять зрение в мастерской.

– Я был бы воистину безумен, если бы доверил составление книг такому шельме и вору, как ты. Однако я слыхал, что у тебя есть талант. Божий дар. Потому-то я и хотел бы издать твои произведения. Напечатать на бумаге, чтоб люди могли их прочесть. Чтоб достигли они не только ушей девок в трактирах, но распространились и дальше, быть может, эх, и до самого королевского двора… Но издам я их в формате фолио, а не в октавио[11].

По спине Вийона прошла дрожь.

– Как это? Хочешь издать мои стихи? – спросил он, слегка опешив. – То есть поместить их на бумагу? Зачем? Кто захочет читать мои мрачные рифмы? Ведь я пишу о злодеях и злодействах, о ворах и домушниках. О моих милых друзьях, что погибли на эшафоте. Это ведь не жизни святых и не книги вашего… Гутентага.

– Гутенберга! – Лоран глянул на Вийона так, словно тот совершил святотатство.

Вийон же отозвался строфой из стиха:

Палить нас будет солнце и чернить,Дожди нас станут сечь и отмывать,Из глаз вороны сукровицу пить,И бороды, и брови нам щипать.Теперь нам ни присесть и ни привстать…

И добавил:

– И чего же ты хочешь от меня?

– «Завещания».

– Не знаю… – начал Вийон. – Ну ладно. Дам тебе мое «Завещание». Дам и «Баллады». Дам и «Свадьбу висельника», которую ты наверняка еще не слышал, поскольку я лишь недавно ее закончил. Но дам не задаром!

– И чего же ты хочешь взамен? Денег? Ведь очевидно, что не честной работы, которую я могу тебе предложить!

– У тебя, мэтр, множество ученых книг. А я хочу доискаться до истины…

– Какой истины, Франсуа?

– Истины о Дьяволе с Мобер.

– Я не имею ничего общего с этим убийцей. Мне известны… только сплетни.

– Ты не знаешь всего, мэтр. У всех жертв были почерневшие лица. Не знаю, отчего так получалось. Если поможешь мне разгадать эту загадку, все, что я ни написал, будет твоим. И не только «Завещание», но и стихи, которые я писывал шлюхам из Сите. А там есть такие святотатства да любовные сцены, что даже дамы зарумянятся, читая их под лавкой во время служб, – поэт подмигнул толстому печатнику и ухмыльнулся заговорщически. – Я хочу только узнать, какой яд вызывает синие пятна на лице мертвеца!

Лоран Леве кивнул Вийону и проводил его в соседнюю комнату. Там стоял большой печатный пресс и ящик с литерами. На столах разбросаны были листы бумаги, дратва для шитья и деревянные обложки будущих книг.

Над кипой манускриптов возвышался человек. Увидав его, Вийон вздрогнул: тот выглядел точь-в-точь как Лоран Леве – такой же упитанный, румяный, одетый в красно-черную уппланду.

– Мой брат Жюстин, а это – Франсуа Вийон, безбожный вор, шельма и поэт.

– Воистину, добрые господа, как повисну в петле, отчитайте за меня молитву-другую.

– И чего же ищет у нас сей мэтр злодейства? – спросил Жюстин.

– Истины о Дьяволе с Мобер. А потому, братец, пойдем-ка в библиотеку.

Жюстин отворил дверку рядом с камином. Узкая запыленная лестница уводила вниз. Мэтр-печатник высек огонь, зажег фонарь. Франсуа шагнул в мрачный проход. Следом шел Жюстин. Во тьме, разгоняемой светом пламени, фигура Леве напоминала гнома, который ведет поэта в царство мертвых. Но Вийон не был уверен, встретит ли он здесь Вергилия.

Они сошли вниз, в подвал. Было здесь тепло и сухо. Весь пол был уставлен длинными полками, гнущимися под тяжестью толстенных манускриптов, свитков и фолиантов.

– Вот сокровищница знаний, дорогой, – пробормотал Лоран. – Печатаем день и ночь. Зимой и летом. А все чтобы, хм…

– …чтобы передать людям знания, в этих книгах содержащиеся, – закончил Жюстин.

– Быть может, именно здесь мы и найдем ответ на твой вопрос, – произнес Лоран.

Вийон подошел к ближайшей полке и извлек несколько томов. Это были прекрасно иллюминированные манускрипты, украшенные флоратурами и бордюрами, а порой и дролери[12]. Тома были расставлены в случайном порядке: рядом с «Романом о Розе» и второй книгой «Поэтики» Аристотеля он нашел Манесский кодекс немецкого извода. Дальше стояли «Троил и Крессида» Джефри Чоссера, а рядом книга, от которой у него аж руки засвербели от воспоминаний: «Ars Gramatica» Элия Доната. Эта книга напоминала ему исключительно о розгах мэтра Гийома, при помощи которых добросовестный ментор вбивал в него некогда правила латинской грамматики. Дальше лежали «De senectute» и «De amicitia»[13] Цицерона, а потом – зачитанный «Диалог о чудесах» Цезария Гейстербахского. А над следующей книгой Вийон замер. Фолиант был произведением Гонория Фиванского, сиречь «Liber Sacratus». Франсуа слышал, что в мире остались только три копии этого труда. Он думал о том, держит ли он в руках одну из них, или мэтр Лоран сделал четвертую копию. Рядом стояли «Несправедливые войны Германского ордена» о. Петра Влодковича из Кракова – трактат, написанный так умело, что Вийону достаточно было прочесть лишь пару строк, чтобы разлюбить тех сукиных сынов из Тевтонского ордена. А потом поэт нашел «Роман о Фовеле», героем которого и был этот самый Фовель, чье имя составляли начальные буквы слов: Flatterie – лесть, Avarice – скупость, Vilenie – грубость, Varieté – непостоянство, Envie – зависть, Lâchete – трусость.[14]

Лабиринт книг поглотил внимание Вийона без остатка. Он удалился от печатников, заглядывая на все более высокие полки. Вдруг замер. Стоял перед простым стенным стеллажом, но воровское чутье сразу подсказало ему, что тут что-то не в порядке. Книжные полки поддались под нажатием его руки. Когда же он навалился на книги плечом, вся конструкция заскрипела и провернулась на петлях. За полкой обнаружился коридорчик, стена и каменная полка.

На гипсовой поверхности лежала книга. Небольшая, невзрачная и оправленная в поистершуюся зеленоватую кожу. Отчего ее заперли здесь? Неужели она так дорого стоит?

Он жадно схватил том. Внутри увидел графики, рисунки сечений, снабженные комментариями. И еще кое-что привлекло внимание вора. К книге прикреплена была короткая цепь. Последнее звено ее – перекушено и разогнуто… Это был знак. Ясный и простой знак воровской гильдии. Наверняка книга когда-то была прикована к столу или стене. А если цепь перекусили, это значило, что том украли…

Тяжелая рука опустилась на плечо поэта. Он обернулся. Позади стояли печатники.

– Твой преступный темперамент… – начал Лоран.

– …всегда приводит к проблемам, – закончил Жюстин и вырвал книгу из рук вора.

Они почти силой выволокли Франсуа из тайника. Лоран передвинул стеллаж, закрывая вход. А Жюстин подвел вора к столику, на котором лежала большая книга, оправленная в телячью кожу. Пергаментные страницы внутри были исписаны странными, изогнутыми линиями арабского письма.

– Это Джабир, сарацин… – начал Жюстин.

– …но прекрасный алхимик, медик, исследователь, мой дорогой, – закончил Лоран.

– Тут описание его опытов, – Жюстин указал на рисунок, на котором был изображен человек, порезанный на части. – Джабир пишет, что если к телу мертвеца приложить горячий металл или даже компресс…

– …то на его коже появляется пятно, – закончил Лоран. – Потому что при жизни тепло, входящее в тело, притягивает кровь.

– А когда кружение ее прекращается, в месте, к которому прикасается нечто горячее, возникает знак, – читал Жюстин, глядя через плечо брата.

– А потому синие и черные лица людей, убитых твоим горлорезом, – сказал Лоран, – это не результат яда, но… воздействие огня или тепла после смерти.

Франсуа скорчился, как жак, впервые пойманный ректором в публичном доме.

– Пятна от жара? Так что, черт его подери, он им наплевал в лицо серой? Вы проверили яды?

– Мы просмотрели безбожный «Пикатрикс» и даже «Смерть души», – проворчал Лоран.

– И ни в одной из этих книг нет и слова об отраве, которая вызывала бы такие последствия, – закончил Жюстин.

– Значит, людей убивает дьявол, – кивнул Вийон. – Ведь зачем человеку прижигать лица умерших?

Он зашипел и скорчился снова. Воск из растопившейся свечи потек по его пальцам. Лоран Леве посмотрел на катящиеся капли, что застывали на каменном полу.

– Это может быть и не огонь, поэт.

– Возможно, это что-то другое, – дополнил Жюстин.

– А теперь давай нам «Завещание», вор! – потребовал Лоран.

Вийон кивнул, сунул руку в сумку и достал потрепанную стопку листов, исписанных наразборчивым почерком, забрызганных винными и восковыми пятнами, покрытых жиром и… один бог знает, чем еще.

– Что вы с этим сделаете?

– Распечатаем пятьдесят экземпляров. Совсем скоро придет конец темноте и упадку, – пробормотал Лоран. – Время человеку стать новым и возродиться, чтобы не правили им шлюхи и зло, но чтобы вела его великая идея, дорогой. А благодаря нам все идеи и мысли будут запечатлены на бумаге. У всякого будет доступ к знанию! Мы разрушим собор тьмы.

– А вам, господин поэт, – добавил Жюстин, – я предсказываю славу – пусть даже и долгие годы спустя.

– А я боюсь, – добавил Франсуа, – что ты таки лжепророк.

Парижская любовь

Валакэ смердел, словно старый козел. Даже хуже! Вонял, как протухшая бочка с гнилой репой, собранной еще при Филиппе Красивом[15]. Колетт отворачивалась, чтобы избежать его поцелуев, широко расставляла ноги, когда он прижимал ее к древнему заплоту и входил сильно, грубо. Но он заплатил за свое наслаждение наперед.

– Видишь, как оно бывает с настоящими мужиками, – выдохнул ей на ухо сквозь испорченные редкие зубы.

Она отвернулась и прижала щеку к заплоту. Ночь была теплой и душной, луна скрывалась за тучами. Колетт сжимала зубы, чтобы не кричать. Взгляд ее пал на противоположную сторону улицы Гонория, на закоулок между двумя домами. Заметила невысокую фигуру в плаще и капюшоне, шедшую медленным, покачивающимся шагом. Незнакомец переступил через канаву и исчез в узкой улочке.

Убийца в черном… Дьявол с Мобер! Одинокий душегуб, бродящий по парижским закоулкам. Погоди-ка… Разве не его искал Вийон?

Валакэ закончил, засопел торжествующе, подтянул рейтузы. Подвязал шнурочками гульфик. А потом дал девушке пощечину. Колетт крикнула.

– Это тебе на память, шлюха, – прошипел он. Отвернулся и направился в кабак. По дороге высморкался в два пальца. Вступил в лужу, в которой плавал мусор, две дохлые крысы и конский навоз.

Колетт прижала к пылающей щеке золотой эскудо. Смотрела туда, где исчез незнакомец.

Огляделась по сторонам: было почти пусто. Из трактира доносился смех. Незнакомый грязный дитенок повторял грустную считалку:

Два с собой несли гроба,А в них пели черепаПесенку для Дьявола с Мобер.

Она побежала за одиноким мужчиной. Вошла в переулок между домом и оградой сада. Вступила во что-то липкое и мягкое, выругалась, но пошла дальше, держась за влажные камни.

Впереди слышалось тихое хлюпанье, плеск и шорох. Улочка поворачивала, с обеих сторон – лавки да магазинчики. Колетт протиснулась дальше, вышла из-за поворота и…

Человек, за которым она следила, не был убийцей!

Дьявол с Мобер смотрел на нее, наклонившись над телом мужчины в плаще. Взгляд его был печален и спокоен. Девушка почувствовала, что приговор ей уже вынесен. В этот миг, пожалуй, поняла, что она видела слишком много…

Отступила. Хотела побежать, но столкнулась с чем-то мягким, сопротивляющимся. Успела только вскрикнуть.

Совершенные пропорции

Пурпурные одежды, сверкающие и мягкие, стекли с ее плеч. Женщина стояла в полумраке спиной к нему, так, чтобы он мог видеть все подробности ее совершенного тела. Откинула иссиня-черные волосы со спины, а он в который раз почувствовал прилив похоти. Желал ее. Желал жаждой столь великой, что могло бы показаться, будто он сгорает в ее огне.

Не притронулся к женщине. Не имел достаточно смелости. Не хотел ее запятнать. Была для него прекрасной и недоступной, словно… ангел.

Линии на ее коже медленно потекли, свиваясь и сплетаясь в узоры, от шеи и вниз, по спине, двигаясь к ягодицам. Арки сводов, притворы и колонны раскрывали свою тайну. В сложной системе залов он зрел совершенство пропорций: давление сводов распределялось идеально. Снаружи линия давления свода, линия силы крыши и стены сходились в заранее заданной точке, чтобы за миг пойти равнодействующей от центра дальше и там, в решающий момент, встретить противосилу, которая уравновесила бы все это.

Узоры эти были совершенны, как само небо. Были прекраснее тех секретов, которые выкрали у его братства, чтобы самым никчемным образом отдать в руки профанов.

Этой ночью он больше ничего уже не увидел.

Господин набросил на женщину плащ, и оба они исчезли в зеркале.

Шатле

Вийон не выспался. Вийон был печален. Вийон устал. Вийон знал, что поднялся уже на первую ступеньку, что вела на эшафот, где ждет его мастер Петр Крутиворот и приготовленная виселица.

На сбитых из неструганных досок столах лежали два тела, прикрытые полотном.

– Ты не справился, Франсуа, – сказал Гийом и снял покрывавшие трупы саваны.

Вор взглянул на мертвых и почувствовал себя так, словно его ударили в лоб кузнечным молотом. На грязных досках лежали…

Колетт. Парижская шлюха с Трюандри. Маленькая распутная любовь Франсуа Вийона. Вора и поэта.

Лоран Леве. Уважаемый обыватель города, мэтр-печатник.

Гийом де Вийон кружил вокруг тела печатника.

– Рана нанесена в бок, справа, но в направлении живота. Пробита… Франсуа?

Вийон молчал. Гийом вернулся к осмотру трупа.

– Пробита печень и наверняка поражена утроба. Он должен был умереть быстро. Тело неестественно скорчено…

Подошел к столу с другой стороны и поглядел на голову трупа.

– Лицо, щеки, шея и лоб посиневшие. Неизвестно, от яда или от дьявольского огня.

Перешел к девушке.

– Шлюха. Задушена с большим мастерством, вероятней всего – руками. Шея свернута, на губах кровь. Не страдала.

– Тут кое-что отличается от предыдущих убийств, – сказал Вийон. – У Колетт лицо не посинело. Она не была отравлена – ей свернули шею.

Он подошел к девушке. На спине ее увидел синяки, которые появились у нее той памятной ночью четыре дня назад, когда он побил ее в пьяном угаре. Он легонько прикоснулся к ее лицу, на котором виднелась красная полоса. Провел пальцами до губ и… почувствовал влагу. Капля крови вытекла изо рта распутницы и упала на ладонь вора.

Вийон затрепетал. Отступил от трупа. Вытер руку о кафтан.

– Погибло уже одиннадцать человек, – прошептал он. – Нищий, ростовщик, шлюха, священник, богач, жак, рыцарь, мэтр-печатник, шлю…

Отчего на лице Лорана Леве не отпечатывалась предсмертная гримаса боли? Отчего лежала на нем печать странного воодушевления? Нет, а может, это все же была гримаса боли?

Вийон замер. Ухватился за голову, вытер глаза. Что-то здесь не совпадало. У всех девяти предыдущих жертв были почерневшие лица. И у мэтра Лорана тоже было синее лицо. Однако у Колетт, единственной из всех, лицо осталось нетронутым… Нищий, ростовщик, шлюха, священник, богач, жак, рыцарь, мэтр-печатник, парижская потаскуха.

Дьявол убил двух проституток.

И у второй лицо не почернело.

«Вывод тут простой», – подумал Вийон.

– Дьявол выбирает жертв не случайно, – сказал он. – Мэтр Гийом, он действует по плану. Никогда не убивал он двух людей одинакового сословия. За исключением Колетт…

– И что из этого?

– У Колетт единственной не почернело лицо. Ранее убийца уже лишил жизни некую Гудулу, парижскую потаскуху. С ней он проделал тогда нечто, из-за чего ее лицо стало синим. А с Колетт он этого не делал, потому что ему не нужна была еще одна шлюха!

– Тогда зачем он ее убил?

– Колетт, должно быть, случайно оказалась у него на пути. Может, она была свидетелем убийства печатника? Погибла, увидев убийцу, а может, даже узнав его. Он задушил девку, но это не входило в его планы, а потому он не стал развлекаться с ее лицом.

– Черт побери, да ты прав! – выкрикнул Гийом. – Он отбирает жертв согласно какому-то правилу.

– Если бы я только знал, кто он такой. Рыцарь он или священник, барон или нищий, граф или жак, вор или мошенник?

Двери со стуком отворились. Робер де Тюйер вошел в комнату, толкнув Вийона, когда проходил мимо. Склонился над телами. Тихо выругался.

– Ты нас подвел, вор!

Вийон молчал.

– Никто, абсолютно никто не должен ничего узнать об этом преступлении! Тел не видел никто, кроме нас. Слуги, которые их нашли, будут молчать как могила.

– Знает еще Жюстин Леве, – пробормотал Вийон.

– Будет молчать. Ради… блага инквизиционного расследования. Тела я прикажу сжечь. Нынче мы вешаем шлюху Гарнье, а потому я не хочу беспорядков…

– Об этом все равно узнают. – Гийом скривился. – Через два-три дня весь Париж узнает, что Гарнье невиновна.

– Значит, у нашего дорогого Вийона есть два или три дня на то, чтобы найти убийцу.

– А если я не найду? Что тогда?

– Тогда ты признаешься в двух последних убийствах. Сделаешь это на ложе мэтра Петра Крутиворота. И станешь еще одной Маргаритой Гарнье.

Жюстин

Когда Вийон поднялся на второй этаж печатной мастерской, подавленный Жюстин Леве сидел, подперши голову, над кучей манускриптов, над разбросанными заметками.

– Мэтр Жюстин…

– Вийон… Мой брат…

– Я все знаю. Поэтому и пришел. Были ли у Лорана враги? Были те, кто его ненавидел? Кто хотел бы так жестоко убить его?

Жюстин встал и подвел Вийона к окну. Они выглянули на шумную улицу. Взгляд поэта остановился на островерхих крышах парижских домов. На башнях церквей, на пинаклях, навершиях, напоминавших глаза трупов.

– Мой брат был мечтателем, – сказал он. – Хотел изменить этот паршивый город. Верил, что близится конец эпохи грязи и вони. Что люди очистятся и станут лучше.

– И кто же мог его убить?

– Тот, кто не хочет, чтобы человек освободился от оков тьмы. Тот, кто ненавидит печатное слово, предпочитая, чтобы люди боялись тьмы и были как дети, которых можно убедить в чем угодно. Чтобы они не читали книг и не получали знаний и истин, что в них содержатся. Спрашиваешь, кто его ненавидел? Священники и монахи. Наверняка его преподобие епископ Парижа. Но ни один из них не поднял бы на него руку. Потому что времена, в которые мы живем, уже меняются! Взгляни, взгляни туда! – Жюстин указал на далекое строение, возле которого суетились каменщики.

Вийон напряг зрение. Здание возводилось в странном стиле, которого он ни разу не видывал. Вместо «прусской» стены фасад был украшен сверху листьями аканта, розеттами, венцами и канделябрами.

– Это флорентийский стиль, – пояснил Жюстин. – Тезис, антитезис и синтез римского и греческого искусства. Вот она, квинтэссенция скульптур Донателло, которая приведет к тому, что Париж из города бедности и нищеты превратится в новый Римский форум.

– Я ищу убийцу, а вы… об архитектуре? Чем это поможет?

– Убийца связан с тем, что уходит, господин Вийон. Что-то подсказывает мне, что найдешь ты его в старых церквях полным страха и суеверий. Чувствую, что в нем есть нечто от мира, который уходит…

– Эх, одни слова…

– Приходи, когда узнаешь что-то, – произнес Жюстин. – Я помогу тебе во всем, поэт. Этот разбойник не может убивать людей… И их мечты.

Собор Богоматери

Маргарита Гарнье ехала на раскачивающейся повозке, которую тащили слуги; она была привязана крестом на деревянных козлах, покрыта рваниной, из-под которой выглядывала нагая грудь. Гнилая свекла вдруг ударила ей в лицо, оставив мерзкое вонючее пятно на носу и щеке. Маргарита скорчилась, насколько ей позволяли веревки.

– Ведьма! Шлюха! Убийца! – выла толпа.

– На костер колдунью!

– В адское пламя чертову девку!

– Смерть! В петлю!

Рыдания сотрясли худые плечи невиновной убийцы, когда она смотрела на море голов. Въехали на Банковский мост, ведущий из парижского Сите на правый берег Сены, а толпа, зажатая между рядами домов банкиров да золотых дел мастеров, приветствовала Маргариту воем и свистом. Она смотрела, рыдая, на красные, грязные, неразличимые лица парижской черни. На кривые рты с дырами от испорченных зубов, на губы, что выплевывали в нее богохульства и крики. На тупые морды, глупые лица, красные носы и водянистые глаза. На кулаки, бездумные взгляды, поросшие полипами носы, бородавчатые щеки и плохо заросшие шрамы. Толпа ненавидела. Толпа жаждала ее смерти.

* * *

Вийон стоял перед центральным порталом собора Парижской Богоматери. Он тоже слышал крики и свист толпы, вопли ярости, эхом разносящиеся по узким улочкам Сите. Перед ним, над огромными двустворчатыми дверьми собора, высился портал Страшного суда, а святой Михаил смотрел вниз пустыми каменными глазами. В руке он держал весы с человеческими поступками, грешными и благочестивыми.

Возносился вверх огромный собор Богоматери – мрачный, мощный, устремленный в небеса, нависая над островом на Сене громадьем башен. Словно огромный мост, соединяющий запятнанную грехами землю с далекими и прекрасными небесами. Но небо было не для Вийона. Он направился к дверям. Перед воротами заметил жалкую кучку лохмотьев. На ступенях просил милостыню маленький ребенок. На месте глаз его были два темных пятна.

– Повиснешь в петле, Вийон, – сказало дитя. – Но не сегодня. Еще не сегодня.

Он вошел в собор. Огромный неф был залит светом закатного солнца; лучи его входили сквозь островерхие окна и западный витраж из разноцветных стеклышек. Витраж северный – тот, что изображал Богоматерь, утешительницу страждущих, – был темен, словно покрыт сажей. Неужто даже Мадонна не желает смилостивиться над судьбой Маргариты Гарнье?

«Что зашифровано в этих убийствах? – думал Вийон. – Отчего он убил именно этих людей?»

* * *

Повозка вкатилась на Гревскую площадь. Тут перед ратушей стояла виселица, окруженная отрядом стражи, которая отталкивала алебардами разбушевавшуюся толпу. Какой-то жак метнул в приговоренную дохлой крысой с куском бечевы вокруг шеи.

Палач Петр Крутиворот намылил веревку. Подергал за конопляный шнур, но старая виселица стояла крепко.

Когда он отошел от основания виселицы, на эшафот запрыгнули два карлика. Один вскочил на лесенку, оттолкнулся и повис, хватая за веревку двумя руками. Второй сделал вид, что выбивает лестницу из-под ног. Висящий захрипел. Изобразил предсмертные судороги, размахивая кривыми ножками. Толпа выла и свистела от радости…

– О Боже, нет! – крикнула Маргарита. – Я не хочу! Я невиновна!

Тележка подкатилась к лестнице на эшафот. Палач и двое его помощников схватили Маргариту за руки, а слуга из Шатле развязал ее веревки.

– Иди в ад, сука! – заорала беззубая старуха. – К дьяволу, проклятая девка!

* * *

Каменные короли и пророки безмятежно взирали на Гревскую площадь. Крылатые маскароны, упыри и горгульи вытягивали морды, скалили зубы. Двадцать восемь предков Христа безмолвно следили за казнью Маргариты.

Вийон поднялся на галерею. Он был в центральной точке собора – в галерее королей, точно между тянущимися в небо башнями Богоматери. Перед ним лежал остров Сите, сидящий в Сене глубоко, как перегруженный корабль, ощетинившийся башнями пятнадцати церквей, островерхими крышами часовен и мещанских домов. Напротив виднелся ажурный шпиль Сен-Шапель, возведенный при Людовике Святом на королевской площади, – церкви, которая славилась реликвией Святого Креста и лапой грифона. Дальше, на правом берегу, башни Лувра, а вокруг них – разноцветная мозаика улиц и улочек, закоулков и бульваров. На севере поэту открывались широкие и кряжистые формы церкви Сен-Мартен-де-Шан с толстыми стенами и небольшими окошками, к которой, словно ласточкины гнезда, лепились часовни и часовенки. А на некотором расстоянии от нее – пики шпилей замка Тампль, некогда принадлежавшего тамплиерам. Дальше к западу виднелись величественные башни врат Святого Гонория, дворец Сен-Поль, дворец короля Сицилии, короля Наварры и герцога Бургундии…