Руны

– Что мне было там делать? Ведь Лундгрены все это время жили на своей даче, вот я и ездил пока с туристами и изучал норвежский язык.

Он произнес последние слова с некоторой торжественностью, очевидно, чрезвычайно гордясь новоприобретенными лингвистическими познаниями, и сейчас же продемонстрировал их, сказав несколько фраз. Молодой моряк выслушал их, окаменев от изумления.

– На каком языке ты говоришь? На норвежском? Это очень похоже на китайский! Что ты сказал?

– Дело вовсе не в том, чтобы ты понимал, – отпарировал Редер, рассерженный такой беспощадной критикой. – Она поймет меня, а в этом вся суть.

– Значит, ты поспешишь предстать перед Ингой Лундгрен во всем блеске своих новых познаний в норвежском языке?

Филипп с полным сознанием собственного достоинства многозначительно ухмыльнулся.

– Разумеется, она очень любезно пригласила меня в гости; теперь она, наверно, уже в городе. Наш пароход идет отсюда прямо в Дронтгейм. Через три дня я буду там и увижу ее… Ах!

Он сделал такие восторженные глаза, что Курт с трудом устоял против искушения закатить ему пощечину; он не в силах был больше сдерживать свой гнев и дал ему волю. – Желаю тебе всяческого удовольствия! Но если ты приедешь в Дронтгейм с этим норвежским языком, то тебя не поймет ни одна душа, и она тоже не поймет. Прощай! – и, повернувшись к Редеру спиной, моряк стремительно зашагал к лодкам.

Филипп смотрел ему вслед с видом бесконечного превосходства. Ему и в голову не пришло поблагодарить друга юности за оказанную ему услугу, но он наслаждался его досадой. Ну, конечно, его успехи не нравились, его счастью завидовали! Он решил, что Курт Фернштейн первым получит извещение о его помолвке.

Редер уселся поудобнее на траве и стал ждать возвращения своих спутников, а тем временем вполголоса начал повторять объяснение в любви на норвежском языке. Он считал, что оно звучит чудесно, но всякий уроженец этой страны схватился бы за голову, услышав такие фразы и такое произношение, если бы только ему удалось разобрать хоть слово.

Тем временем обе лодки причалили к «Орлу». Министр вышел навстречу прибывшим; он не ложился еще в постель, потому что хотел подождать возвращения дочери, и потому аудиенция у «его превосходительства строжайшего дядюшки», как выражался Курт, могла состояться немедленно. Все остались на палубе, так как солнце снова заливало море светом, как днем, и вообще в это время года ночь здесь не отличалась от дня. Встреча носила не такой церемонный характер, как при первом приезде в Рансдаль.

Экскурсия, с которой вернулась компания, и близость «Фетиды», которую Гоэнфельс мог подтвердить вследствие полученного им донесения, дали неистощимую тему для разговора. Бернгард сдержал свое обещание: он был холоден по отношению к дяде, но безупречно вежлив, и все, по-видимому, должно было обойтись мирно.

В настоящую минуту они беседовали с другом один на один, Сильвия стояла с принцем и Куртом у борта и смотрела вверх на Нордкап; там отчетливо вырисовывались силуэты туристов, возвращавшихся с того места, откуда принято любоваться видом, и собиравшихся спускаться. На почтительном расстоянии от господ, но все же довольно близко, стоял Христиан Кунц, вместе с ними взошедший на палубу. Он непременно желал хоть разок увидеть «нашего министра», перед которым так благоговел его брат Генрих. В Рансдале ему это не удалось, зато сегодня, когда он привез своих господ на яхту, ему удалось пробраться на палубу и теперь в самой почтительной позе созерцать барона, аристократичная внешность которого импонировала ему в высочайшей степени.

– Нордкап был целью нашего путешествия, и мы сегодня же отправляемся в обратный путь, – говорил Гоэнфельс, медленно шагая, ходя взад и вперед по палубе рядом с племянником. – Вы тоже возвращаетесь? Мне казалось, что у вас было намерение побывать еще на Шпицбергене?

– На этот раз нет, – ответил Бернгард, – мы ограничены временем; отпуск Курта подходит к концу, а мне хотелось бы показать ему еще несколько интересных мест на берегу, которые мы пропустили, плывя сюда. Потом он поедет из Бергена домой.

– Мы предполагаем еще остановиться на несколько недель в Альфгейме, – заметил министр. – Следуя строгому врачебному предписанию, я должен прожить на севере целых два месяца и дать себе полный отдых. Сократить срок нельзя, но зато, кажется, успех гарантирован; я уже чувствую себя совершенно здоровым и надеюсь по возвращении со свежими силами взяться за работу.

Последние слова выражали удовольствие. Для этого человека жить значило работать. В эту минуту они подошли к молодому голштинцу, с восторгом пялившему глаза на министра; последний заметил это и, мельком бросив на него взгляд, произнес:

– Это совсем незнакомое лицо. Я довольно хорошо знаю наш экипаж. Ты, очевидно, не с «Орла»?

Христиан вытянулся и отдал честь.

– Никак нет, ваше превосходительство! Я с «Фреи» капитана Гоэнфельса!

– Вот как! Капитан Гоэнфельс! – сказал барон с легкой насмешливой улыбкой.

Бернгард сжал губы и бросил на Христиана сердитый взгляд; у того глаза и уши были направлены только на министра, который остановился и спросил, как его имя и откуда он родом.

– А, так ты из Киля? Значит, вырос среди наших моряков, – заметил он.

– Так точно, ваше превосходительство! – с гордостью ответил Христиан. – Мой брат Генрих служит на флоте, матросом на «Фетиде». Я тоже хотел поступить юнгой, да приехал господин капитан и взял меня к себе.

– И ты служишь теперь на норвежском судне, – добавил министр, выразительно взглянув на «Фрею», у которой на мачте развевался норвежский флаг. – Пожалуй, ты уже совсем забыл родину?

У бедного юноши, только что жаловавшегося землякам на тоску по родине, вся кровь прилила к щекам, но он ни за что не хотел выдавать себя перед своим хозяином, смотревшим на него так странно, мрачно и угрожающе. Он молча опустил глаза и только покачал головой.

– Нет, не забыл? – спросил министр. Его проницательные глаза пристально смотрели на матроса. – Ну, так храни же ее в своем сердце. У человека нет ничего лучшего и более святого, чем любовь к родине. Кто потерял ее, тот потерял самого себя.

– Извини, дядя, – перебил его Бернгард, с трудом сдерживая раздражение. – Это зависит от того, где наша родина. Для нас, моряков, она на море; на суше мы только мимолетные гости, а на море – мы у себя дома.

– И все же все вы пускаете корни где-нибудь на берегу, вот и ты оставался в Эдсвикене.

– Надо же человеку иметь где-нибудь дом и семейный очаг! Но где именно находится этот клочок земли – на юге или на севере – для нас безразлично.

– Для тебя, может быть, – холодно сказал Гоэнфельс. – Хорошо, что тебя не слышит твой бывший начальник, капитан Вердек. Он истый, бравый моряк, а между тем и душой и телом тяготеет к своему клочку земли в Померании, где находится старое родовое поместье его семьи. Как ты полагаешь, Христиан Кунц, ты где дома?

Очень редко случалось, чтобы министр снисходил до такой общительности. Красивый, цветущий юноша почувствовал, что понравился ему, поэтому совершенно перестал смущаться. Его глаза заблестели при этом вопросе, и он еще больше вытянулся в струнку.

– Господин лейтенант Фернштейн сказал: «На наших судах мы всегда дома, как бы далеко мы не уплыли. Где развевается наш флаг, там наша, немецкая земля; она принадлежит нам, и Боже упаси того, кто вздумал бы тронуть нас там». Я думаю, ваше превосходительство, что господин лейтенант прав.

Это было сказано таким убежденным и вдохновенным тоном, что Гоэнфельс улыбнулся и положил руку на плечо голштинцу.

– Прекрасно, мой мальчик! Жаль, что ты ушел от нас. Такие молодцы, как ты, нужны нам на флоте. А ты знаешь, «Фетида» тут совсем близко. Она крейсирует у тех островов, и мы наверняка встретимся с ней в первой же гавани.

Христиан встрепенулся.

– «Фетида»? Мой брат Генрих? Наши моряки? – пролепетал он, и вдруг из его голубых глаз брызнули слезы.

Он до смерти испугался, что так опозорился и ждал строгого выговора, но вместо этого министр ласково сказал:

– Тебе нечего стесняться! Не стоит стыдиться слез при воспоминании о родине; это и с мужчиной может случиться. Вероятно, лейтенант Фернштейн захочет навестить своих товарищей; может быть, и тебе дадут отпуск, чтобы повидаться с братом. Да хранит тебя Бог, мой мальчик!

Ласково кивнув голштинцу, барон отошел, а Христиан остался на месте, преисполненный блаженства; он несказанно гордился тем, что такой человек разговаривал с ним, похвалил его, а известие о близости «Фетиды» окончательно воспламенило его. Он чувствовал сильное желание крикнуть громкое радостное «ура», но знал, что это неприлично. Поэтому он продолжал стоять навытяжку, приложив руку к козырьку, пока оба господина не повернулись к нему спиной; тогда он опрометью бросился на заднюю палубу и возвестил всем великую новость, которую его превосходительство сообщил ему лично.

– Славный мальчик! – сказал министр, идя дальше. – У него сердце на месте и язык тоже, и, мне кажется, он очень привязан к своему капитану.

Это было сказано с такой же легкой иронией, как и раньше; тогда Бернгард стерпел этот тон, затаив гнев, но теперь его терпение кончилось; опять над ним и дядей сгущалась грозовая туча, и он ответил голосом, в котором довольно явственно слышались раскаты отдаленного грома.

– Я выбью из головы мальчишки эту привычку звать меня капитаном! Я уже не раз запрещал ему это, но в его глупой башке чересчур крепко засел этот «капитан».

– Зачем же, Бернгард! Ты имеешь полное право на это как хозяин своей «Фреи». Я думал только о том, сколько труда, знаний и опыта тратят люди, прежде чем достигают таких результатов на нашем флоте. Курту понадобится на это лет двадцать, тебе же удалось это сделать гораздо быстрее. Впрочем, ты пожертвовал для этого своим будущим, не всякий способен на такой поступок.

– И это касается меня одного! – разгорячился Бернгард. – Я никому не позволю…

Он вдруг замолчал, яркая краска гнева сбежала с его лица, и глаза, только что сверкавшие злобой, с совершенно другим выражением остановились на какой-то точке. Гоэнфельс с удивлением посмотрел по направлению его взгляда и увидел, что к ним подходит его дочь.

Сильвия не теряла их из виду, даже когда разговаривала с другими. Она знала лицо своего отца в те минуты, когда он с холодным, уничтожающим спокойствием усмирял непокорных; она видела также, как все сильнее, все грознее надувались синие жилы на висках ее двоюродного брата. Гроза готова была разразиться, и она поспешила вмешаться.

– Бернгард!

В одном этом слове заключались и напоминание, и укор, и оно оказало поразительное действие; Бернгард, хотя и с трудом, совладал со своей дикой вспыльчивостью; было видно, как он боролся с собой; но когда он снова обернулся к дяде, то уже вполне владел голосом.

– Прости, дядя, если во мне иногда просыпается прежний бесноватый; он еще окончательно не усмирен. Но Сильвия права; по крайней мере, во время нашего краткого свидания он не должен проявлять себя.

Министр не верил своим ушам; эта уступчивость племянника была для него совершенной неожиданностью. У них уже не раз доходило до таких столкновений, и если дело не кончалось открытой ссорой, то Бернгард обычно замыкался, становился хмурым и упрямо молчал; сегодня он снизошел до формального извинения. Это было странно.

К ним подошли Зассенбург и Курт, и разговор перешел на другую тему. Впрочем, он скоро кончился, потому что было уже три часа утра и надо было, наконец, подумать об отдыхе. Молодые люди простились, и принц с обычной любезностью пошел проводить их до трапа. Как только они отошли, министр вполголоса спросил:

– Что это с Бернгардом?

– Что ты хочешь сказать, папа? – спросила Сильвия.

– Я говорю о том, как подействовало твое напоминание, когда он уже собирался по обыкновению вспылить. Разве вы так сблизились? Я думал, что вы держитесь на определенном расстоянии друг от друга.

Сильвия с упреком подняла на него глаза.

– Папа, почему ты не сказал мне, как умер дядя Иоахим?

– Ты знаешь?

– Да… узнала час тому назад.

– От Бернгарда? Обычно он не позволяет, чтобы кто-нибудь касался этой темы, а тебе он сказал?

– Не добровольно; у него вырвалась фраза, заставившая меня заподозрить правду, и я вынудила его признаться.

– Он должен был молчать, – Гоэнфельс сердито нахмурился. – Тебе не следовало знать об этой мрачной трагедии в нашей семье. Я нарочно скрывал ее от тебя.

– Но ему ты сказал, когда он был еще мальчиком, когда он со своим пылким сердцем, переполненным горем, приехал прямо с могилы отца, которого страстно любил, ты сказал ему, что его отец – самоубийца! Ты не должен был делать этого, папа! Почему ты был так жесток?

– Потому, что не мог иначе заставить его слушаться, – ответил министр внешне спокойно. Сначала он был только удивлен такому порыву, но горячее заступничество дочери вдруг внушило ему неприятное подозрение; однако через минуту он отогнал его от себя и торопливо произнес: – Тише, Альфред идет. Он знает об этом?

– Нет, но, как мне кажется, подозревает.

– Так пока не говори ему!

Запрещение было излишне, Сильвия и сама не сказала бы. Альфред действительно шел к ним.

– Этот Бернгард – удивительно неугомонная натура, – сказал он. – Сейчас он собирается ехать на лодке стрелять морских птиц. Даже лейтенант Фернштейн считает, что это уж слишком, и намерен лечь спать. Я думаю, и нам тоже пора на покой.

Он предложил руку невесте, чтобы отвести ее вниз; Гоэнфельс тоже ушел к себе, но тревога не давала ему уснуть. Сцена в будуаре дочери, происшедшая вчера после полудня, была для него загадкой, но такой ее разгадке, которая вдруг пришла ему в голову, он не мог и не хотел верить. Ведь Сильвия и Бернгард виделись всего лишь несколько раз! Барону не было известно об их встрече в Исдале, он не знал, что иногда часы значат больше, чем недели и месяцы знакомства. Но вдруг проснувшееся подозрение уже не покидало его.

На палубе «Фреи» стоял Бернгард со своим другом. Он пришел лишь для того, чтобы взять ружье, и был уже готов отправиться на охоту.

– Так ты не едешь со мной, – спросил он. – А как же Филипп? Он придет на «Фрею»? Мы останемся здесь еще два часа.

– Я не приглашал его, – ответил Курт, – да и едва ли у него нашлось бы для этого время; он едет отсюда прямо в Дронтгейм и упадет там к ногам своей возлюбленной.

– Вот как? А ты?

– Я? Я-то здесь при чем?

– Конечно, тебе это лучше знать! Правда, я не думаю, чтобы такая хорошенькая и богатая девушка, как Инга, у которой так много поклонников, выбрала такое соломенное чучело, но, учитывая ее капризный характер, от нее всего можно ожидать; и если ты предоставишь Редеру свободу действий, то…

– Сделай мне одолжение, перестань, наконец, говорить об этом, – яростно перебил его Курт. – Пусть себе Филипп обручается, венчается или сворачивает себе шею на скалах – мне все равно!

– Причем последнее было бы тебе приятнее всего, – сухо заметил Бернгард. – И, тем не менее, ты собственноручно стащил его вниз на безопасное место. Ну, так до свиданья! Я вернусь вовремя!

Он ушел, и лодка тут же отчалила; он греб сам. Курт объявил, что слишком устал, чтобы принять участие в охоте, но, несмотря на это, и не подумал ложиться, а остался на палубе; он наблюдал, как компания туристов садилась на пароход, как последний поднял якорь и отчалил. Молодой моряк смотрел ему вслед с нахмуренными бровями и сжатыми губами, пока тот не исчез за выступом берега. Курт не хотел признаваться даже самому себе, до какой степени его мучила тоска. Он ни за что не хотел поступиться своей мужской гордостью и упрямством, но на душе у него было тяжело. Он с величайшим удовольствием отправился бы на этом пароходе в Дронтгейм.

18

Над морем грохотали пушки, в ответ доносились более слабые выстрелы. Это «Фетида» обменивалась приветствиями с «Орлом», входившим в гавань. На крейсере узнали о присутствии на яхте министра фон Гоэнфельса и салютовали в честь известного государственного деятеля родной страны. На палубе среди офицеров находился лейтенант Фернштейн, а среди матросов рядом с братом стоял Христиан Кунц; их голоса присоединились к громкому «ура», которое провожало проходившую мимо яхту. Простой и приветливый маленький северный городок со своей гаванью, деревянными домами и двумя церквами весь был залит горячими лучами солнца. Обычно сюда заходили лишь торговые и почтовые суда да пароходы с туристами, останавливавшиеся на несколько часов, но сегодня обитателям городка было на что посмотреть. Маленькое, проворное парусное суденышко «Фрея» и яхта принца бывали здесь и раньше, но прибытие германского военного судна было выдающимся событием; оно стояло вне гавани, но его можно было хорошо разглядеть. Барон Гоэнфельс охотно мог избежать бы этой встречи, но город входил в программу их экскурсии, а Курт был чрезвычайно рад случаю повидаться с товарищами, в обществе которых он провел несколько недель в Рио-де-Жанейро. «Фрея» приплыла еще утром, потому что шла прямо от Нордкапа, тогда как «Орел» сделал по пути еще одну остановку.

Утром Бернгард и Курт встретили капитана и офицеров крейсера на берегу. Фернштейна приняли с распростертыми объятиями; его друг не был знаком с офицерами, но, как бывшего флотского офицера, его, разумеется, тоже встретили по-товарищески. Все выразили сожаление, когда он отказался от приглашения на «Фетиду» под тем предлогом, что обещал непременно быть у консула, с которым находился в дружеских отношениях. Зато они завладели Куртом, и тот отправился к ним вместе с сияющим от радости Христианом, получившим отпуск, чтобы повидаться с братом.

Вечером в маленькой гавани было очень оживленно; лодки то и дело сновали взад и вперед. Командир и офицеры «Фетиды» нанесли визит министру, и он вместе с дочерью и принцем побывал на их корабле с ответным визитом; в заключение на «Орле» состоялась импровизированная вечеринка. Зассенбург был гостеприимным хозяином, а Сильвия находилась в центре внимания всего общества.

Было уже довольно поздно, когда Бернгард возвращался из города. Он не был близко знаком с консулом и при других обстоятельствах, наверно, не пошел бы к нему, но надо было найти предлог не ехать на «Фетиду», и он принял приглашение гостеприимного норвежца.

В городе царило оживление. Часть экипажа крейсера была отпущена на берег, и теперь матросы группами возвращались на судно. Гоэнфельс все время встречал их по дороге; среди них был и Христиан. Он шел под руку с братом и воспользовался случаем, чтобы представить его. Бернгард окинул приветливым взглядом сильного, загорелого матроса, задал ему два-три вопроса, сказал несколько дружеских слов и пошел дальше. Братья остановились и стали о чем-то переговариваться; у Христиана при этом была самая отчаянная физиономия, но Генрих по-братски дал ему тумака и сказал, подбадривая его:

– Ну-ну, ты у меня не отвертишься! Уж если дело зашло так далеко, то выкладывай все начистоту! Не съест же тебя твой капитан. Скажи ему все сейчас, и дело с концом!

– Если бы только это не было так трудно! – вздохнул Христиан. – Мне кажется, я не решусь! Ты подождешь, чтобы я мог сказать тебе, что он ответит?

– Подожду. У нас еще полчаса до конца увольнения на берег. Я буду ждать около наших лодок.

Он зашагал по направлению к лодкам, а Христиан побежал вслед за своим хозяином и догнал его.

– Господин капитан! – начал он, но тотчас запнулся, встретив его недовольный взгляд.

– Я раз и навсегда запретил тебе звать меня так, – сказал Бернгард. – Неужели из тебя невозможно этого выбить?

Юноша смущенно наклонил голову. Действительно, после разговора с министром ему было строго запрещено называть Бернгарда капитаном, но он никак не мог отвыкнуть от этого.

– Я забыл! – извинился он. – Мне хотелось бы… мне надо было бы… поговорить с вами…

– Здесь, на берегу? Разве ты не можешь подождать, пока мы вернемся на «Фрею»?

– Можно и тогда, только Генрих ждет меня вон там, я должен сказать ему о нашем разговоре.

– Ну, говори, – нетерпеливо сказал Бернгард.

Христиан глубоко вздохнул и приготовился говорить, но никак не мог начать и только смотрел на своего хозяина с такой жалобной миной, что тот обратил на нее внимание.

– Что с тобой? Ты смотришь каким-то несчастным грешником. Надеюсь, с тобой не случилось ничего плохого?

– Плохого ничего, но может случиться. То есть, Генрих говорит, что это вовсе еще не очень плохо… но… но…

Он стал заикаться, густо покраснел и опять замолчал. Бернгард внимательно смотрел на него; у него закралось подозрение, что братья чересчур перебрали на радостях, однако сразу же убедился, что юноша совершенно трезв, но сильно взволнован.

– Ну, выкладывай же, наконец, что у тебя там, – подбодрил его. – Ведь не боишься же ты меня!

– Нет, конечно, нет! – стал уверять Христиан. – Вы всегда так добры ко мне! Мне всегда было хорошо на «Фрее» и в Эдсвикене… как нигде на свете! Генрих говорит, что на наших судах другая жизнь, там служба трудная, и ему приходилось очень плохо, пока он не стал матросом. Корабельных юнг гоняют, кричат на них, а они и пикнуть не смеют. А мне, напротив, так хорошо жилось…

– Но что все это значит? – сердито крикнул Бернгард. – Причем ты без конца твердишь, что доволен своим местом, что тебе хорошо у меня?

– Да, но я не в силах больше выносить это! – вдруг с отчаянием вскрикнул юноша. – Нет, я, право, не вынесу больше этой хорошей жизни! Лучше пусть меня гоняют, пусть кричат на меня, но я должен вернуться!

Бернгард понял, в чем дело.

– Куда вернуться? – отрывисто спросил он. – В Киль?

– На флот! – воскликнул Христиан. – Все равно, где я буду, в Киле или в другом месте; под нашим флагом мы везде у себя дома. Я молчал и все старался привыкнуть, но, право, не могу постоянно находиться среди чужих, где не слышу ни одного родного слова. Прошлую зиму, когда нас занесло снегом в Эдсвикене, я чуть не умер! Я готов был бежать, куда глаза глядят! Во второй раз я этого не выдержу. Когда уедет господин лейтенант Фернштейн и уйдет «Орел» с моими земляками… пусть меня лучше тут же похоронят в Рансдале, мне будет легче! Вот до чего дошло!

Бедный юноша высказал, наконец, все, что было у него на душе. Прошло несколько минут, прежде чем он услышал ответ на свои слова. Бернгард сказал внешне спокойно:

– Ты хочешь уйти? Ну, что ж, с Богом! Ты поехал со мною по собственному желанию и волен уйти, когда захочешь. Я не держу тебя.

Христиан перевел дух и, наконец, осмелился посмотреть на господина, который стоял совершенно спокойно, но на его лице и в голосе было что-то такое, чего голштинец не мог себе объяснить. Он начал как-то судорожно приводить всевозможные доводы:

– Его превосходительство господин министр сказал, что на нашем флоте нужны такие, как я. А Генрих говорит, что, так как мне нет еще восемнадцати, то меня возьмут в Киле, а корабельному делу я научился на «Фрее», так что мне будет легче. А тут еще «Фетида» пришла с нашими. Если только вы не сердитесь…

– Нет, я не сержусь. Как только мы вернемся в Рансдаль, можешь уходить, а я позабочусь, чтобы ты не вернулся в Киль без гроша, тебе ведь многое понадобится при поступлении. Ступай… на свой флот!

Он повернулся и пошел дальше. Христиан продолжал стоять на месте и чуть не плача, смотрел ему вслед. Он только теперь понял, что не будет больше видеть своего хозяина, не будет больше видеть «Фреи», и его душа рвалась на части. Он долго еще не двигался с места, а потом нерешительно поплелся к лодке, где с нетерпением его ждал Генрих.

– Ну, как дела? Очень рассердился твой капитан? – встретил его брат.

– Нет, он был такой ласковый… Он отпустит меня, когда мы вернемся в Рансдаль, и хочет еще позаботиться обо мне, когда я поступлю в юнги.

– Вот видишь! – сказал очень довольный Генрих. – А ты боялся! Я говорил, что господин Гоэнфельс всегда поступает благородно по отношению к тебе. Однако мне пора на судно! Через шесть недель мы тоже будем в Киле, а ты, конечно, будешь раньше. Кланяйся отцу с матерью!

Братья пожали друг другу руки. Генрих сел в лодку, отходившую на «Фетиду», а Христиан остался один на опустевшем берегу.

Он всеми силами старался чувствовать радость, но перед глазами стояло лицо его капитана, и он прочел на этом лице немой упрек. Он горько всхлипнул, вытащил клетчатый платок и провел им по глазам; но это не помогло, ему стало даже еще грустнее. И вдруг этот семнадцатилетний парень залился слезами и заревел, как настоящий мальчишка.

Это продолжалось довольно долго, но когда Христиан успокоился, это был уже будущий корабельный юнга германского флота; он вытянулся во фронт и повернулся в сторону «Фетиды», флаг которой гордо развевался на ветру. Теперь это был уже его флаг, отныне и он принадлежал флоту. И, хотя его глаза еще были мокрыми от слез, он громко кричал в ту сторону ликующее «ура!».