Проклят и прощен

Арнольд занимался еще раскладкой вещей, когда в комнату вошел его молодой господин, на сей раз с совершенно другим выражением лица.

– Ты еще не кончил? – спросил он нетерпеливо.

– Нет, я распаковываю большой чемодан, в котором уложен весь ваш гардероб, – заявил Арнольд с ударением и встал перед своим господином в позе нападающего. Но этот маневр оказался излишним, потому что Пауль с неожиданной снисходительностью отнесся к непослушанию слуги.

– Продолжай! – отвечал он. – Я много думал о нашем разговоре и пришел к заключению, что ты прав.

Арнольд от испуга уронил на пол всю дюжину платков, которую в этот момент держал в руках. Неужели строптивый молодой господин решился наконец признать его правым? Нет, нет, не может быть, он ослышался!

– Ты прав, я должен повиноваться дяде, – продолжал между тем Пауль. – Он глава нашей семьи, мой опекун, и я так обязан ему за его доброту, что было бы великой неблагодарностью противоречить его желанию. Одним словом, говорю тебе, Арнольд, ты прав и я прощаю тебе твою самовольную выходку. Конечно, ты не должен был ничего предпринимать без моего ведома, но ты желал мне добра – теперь я понимаю это. Во всяком случае мы останемся в Фельзенеке.

– На всю зиму? – спросил старый слуга, не веря своим ушам.

– На всю зиму, и даже на лето, если того потребует дядя. Распаковывай все чемоданы, мы остаемся!

С этими словами Пауль вернулся к себе в комнату, где к своему удовольствию заметил, что из окон ясно виден Розенберг.

Арнольд, как окаменелый продолжал стоять перед открытым чемоданом, он слишком хорошо знал своего молодого господина, чтобы поверить столь быстрому превращению. Наконец он нагнулся, чтобы поднять с пола платки, и тихо проговорил:

– Не иначе как нашел здесь кого-нибудь помоложе шестидесяти лет… знаю я его!

Когда-то Верденфельсы были могущественным родом, который держался особняком и почти неограниченно властвовал над всей местностью. Новые реформы, правда, положили конец этой неограниченной власти, но за Верденфельсами осталось все-таки довольно сильное влияние, которое, смотря по обстоятельствам, могло быть благодетельным или вредным для окружающих. В основном же управление Верденфельсов никогда не было для подвластных им благотворным. Жестокость и угнетение с одной стороны, страх и с трудом скрываемая ненависть с другой царили в продолжение многих поколений, а при отце теперешнего владельца долго сдерживаемая ненависть перешла в открытое возмущение.

Уже давно скончался старый барон, но успел позаботиться о том, чтобы он сам и его управление не были забыты. Он был одной из тех деспотичных, жестоких и своенравных натур, какие, к сожалению, нередко встречались в роде Верденфельсов. Он родился и воспитывался в то время, когда человек его сословия считал почти все для себя дозволенным, между тем как люди низкого происхождения оказывались почти совершенно бесправными. Благодаря высокому военному званию, которое старый барон носил много лет, он привык к безусловному повиновению окружающих и не мог и не хотел понять, что наступило время, вырывавшее из его рук одну привилегию за другой, предписывающее границы его произволу и принуждающее его уважать других. Своеволие барона обнаруживалось при всяком удобном и неудобном случае. Оно тягостно отзывалось на людях, живущих на его земле, так же как и на его подчиненных по службе. Да и его близкие не были избавлены от угнетения.

Жена барона происходила из еще более древнего рода, чем род Верденфельсов, и имела в своем гербе княжескую корону. В своем выборе барон руководствовался исключительно этим обстоятельством, личное расположение не играло никакой роли. Он столько же гордился происхождением своей жены, как и рождением сына, поскольку считал необходимым иметь наследника своего имени и продолжателя рода. Едва ли сын имел в его глазах другое значение. Будь Раймонд таким же диким и необузданным, как и он сам, отец, может быть, увидел бы в нем свое отражение и полюбил его. Но серьезный, задумчивый мальчик был до глубины души антипатичен барону, и постоянно вызывал его порицания и грубые насмешки.

Молодого барона редко видели и мало о нем знали. Рано потеряв мать, он рос почти исключительно под суровым надзором отца, не допускавшего в сыне никакой самостоятельности. С крестьянами Раймонд никогда не сближался, может быть, он не смел делать это, а может быть, и не хотел. Как бы то ни было, он не сделал ничего, чтобы смягчить общую ненависть к отцу; кроме того, все знали, что тот и не слушал сына, который, как и все остальные, должен был подчиняться его железной воле; все это, однако, не помешало тому, чтобы общая неприязнь перешла с отца на сына.

Наступил год, когда революционное движение, начавшееся сначала в городах, мало-помалу охватило и сельское население. В поместьях начались открытые восстания и мятежи, чуть тлевшие искры вспыхивали ярким пламенем. А в Верденфельсе горючего материала было более чем достаточно. Скрываемые годами ненависть и злоба сразу вспыхнули, и обстановка, сложившаяся там, была более грозной, чем где бы то ни было. Но барона невозможно было убедить пойти хотя бы на малейшие уступки. Он насмехался над своими соседями за страх перед их «крестьянами и поденщиками», а со своими обращался еще надменнее прежнего.

Последствия не заставили себя ждать. Произошел целый ряд тяжелых, безобразных сцен, однако Верденфельс, несмотря ни на что, постоянно выходил из них победителем. Он лучше любого другого умел играть роль повелителя, а его непреклонная гордость и бесстрашие производили неотразимое впечатление на людей, видевших вокруг множество примеров жалкой трусости. Все шумели и горячились, но никто не решался всерьез посягнуть на человека, которого издавна привыкли бояться.

Наконец дело дошло до крайности. Поводом для столкновения послужил незначительный случай, а непоколебимое упрямство, проявленное при этом бароном, заставило вспыхнуть давно разгоравшиеся страсти. Все население деревни с громкими криками двинулось к замку, грозя помещику, который и не думал уступать его требованиям и велел забаррикадировать дверь, вооружил своих слуг и довел дело до настоящего сражения. Крестьяне попытались ворваться в замок силой, толпа пошла на штурм, и последний удался бы, так как способ защиты оказался совершенно неудовлетворительным, и чрезвычайное озлобление людей заставляло бояться самого худшего, если бы замок и его владельцы попали в их руки.

Но столкновение кончилось столь же неожиданно, как и началось. В самый решительный момент, когда двери замка уже начали подаваться, в деревне вспыхнул пожар. Как и отчего он начался, никто не знал, но один из хуторов вдруг запылал ярким пламенем. Стоял холодный и сухой день, и с гор в долину дул порывистый ветер. При виде ужасной опасности, угрожающей их домам, мятежные крестьяне забыли и свое озлобление, и жажду мести. Они бросились в деревню спасать свое имущество, однако было слишком поздно – огонь нашел себе обильную пищу, и вырвавшаяся на свободу стихия смеялась над всеми человеческими усилиями. Ветер переносил пламя с одного дома на другой.

Все попытки борьбы с огнем были напрасны, и некоторые смельчаки, бросившиеся в горящие постройки, чтобы спасти имущество или скот, были раздавлены обрушившимися балками. В несколько часов вся деревня обратилась в пепел, и три человека стали жертвами пламени. Замок остался невредимым на своей недоступной вышине. Пожар, вспыхнувший как раз в решительный момент мятежа, спас замок.

Но ненависть и ожесточение теперь, из-за случившегося несчастья, удесятерились. Люди стали искать связь между этими двумя событиями. Начали ходить темные слухи о том, что пожар был не случайным, что он – дело рук барона, и хутор подожгли, чтобы отвлечь нападавших от замка и спастись. Говорили даже, что собственный сын барона сделал это, выполняя приказание отца. Вздорные, ни на чем не основанные и никем не подтвержденные слухи, но им верили, и возмущение против помещика достигло такой степени, что ему приходилось бояться за собственную жизнь.

По-видимому, он наконец сам понял это, по крайней мере он вместе с сыном покинул Верденфельс. Когда через несколько лет барон вернулся, политические волнения стихли, правительство снова крепко держало в своих руках бразды правления и не допускало ни малейших беспорядков. Поэтому барон мог не опасаться открытого нападения, а глухой вражды и ненависти, которые по-прежнему окружали его, он старался не замечать. У него были в распоряжении другие поместья и замки, но гордость не позволила ему переменить местопребывание, что могло быть объяснено страхом, и он остался в Верденфельсе, упрямый, надменный и непокорный, каким был всегда, и снова занял свое место во главе местных землевладельцев.

Молодой барон Раймонд не вернулся. Отношения между ним и отцом, как видно, сильно осложнились. Прежде он встречал отказ в малейшей самодеятельности, теперь же почти все время проводил в путешествиях и по месяцам не виделся с отцом. В Верденфельс Раймонд приезжал редко, всегда на короткое время и каждый раз только по строжайшему приказанию отца.

Так проходили годы, а Раймонд и не думал о женитьбе, на которой настаивал его отец, считавший брак необходимой обязанностью единственного сына и наследника. Когда все его увещания в этом направлении ни к чему не привели, старый барон, по своему обыкновению, прибег к насилию: выбрал подходящую партию, посватался за своего сына и тогда вызвал его из Италии, чтобы сообщить ему, что брачный союз уже решен обоими семействами и от него ждут лишь формального предложения. Но на этот раз ему не удалось настоять на своем: Раймонд решительно отказался повиноваться. Отец, который зашел слишком далеко, чтобы отступать, вышел из себя и стал грозить сыну проклятием и лишением наследства, но тот остался непоколебим. При этом разговоре были затронуты и другие вопросы, и он закончился полнейшим разрывом. Раймонд покинул отцовский дом, чтобы больше не возвращаться, и барон уже собрался привести в исполнение свою угрозу лишить сына наследства, но тут, вероятно, вследствие большого волнения, с ним сделался удар.

Сын, немедленно вызванный врачами, приехал слишком поздно и нашел лишь холодный труп своего отца. Таким образом в Верденфельсе появился новый владелец.

Сначала казалось, что теперь начнутся, лучшие времена, но надежды эти не оправдались. Старому барону при всех его недостатках нельзя было отказать в строгой последовательности, сын, напротив, оказался непостоянным и даже капризным во всех своих предприятиях и склонностях. Вскоре после похорон отца он уехал из замка и поселился в маленьком охотничьем домике, в получасе езды от замка, и как будто старался всецело посвятить себя управлению своими имениями, вдали от которых так долго жил и к которым был вполне равнодушен, пока ими управлял его отец. Раймонд составлял грандиозные планы построек и различных усовершенствований, осыпал своих служащих благодеяниями и даже делал попытки лично сойтись с ними. Однако все это кончилось так же внезапно, как и началось. Может быть, ему надоело то, что вместо благодарности он всюду встречал прежние недоверие и вражду, а возможно, что все его мероприятия были только случайной филантропической прихотью.

После этого Раймонд бросился в другую крайность: стал избегать тех знакомств, к которым еще недавно так стремился, и повел уединенную жизнь в Фельзенеке, представлявшем теперь вместо прежних руин прелестный уголок. Верденфельс и прочие замки были оставлены. Их содержание ежегодно стоило колоссальных сумм, хотя ими никто не пользовался, никто даже не посещал их. К счастью, постройки находились под внимательным и добросовестным надзором. Об этом позаботился старый барон, который был хорошим хозяином, а так как все прежние служащие, получая приличное жалованье, охотно остались на службе у молодого барона, то управление делами шло по-прежнему. Верденфельские владения подымались в цене и приносили все больше и больше дохода, а владелец их с каждым годом все теснее замыкался в своем одиночестве и наконец совсем отрекся от света и жизни. Поэтому соседи немало удивились, узнав, что в Фельзенеке появился гость.

На Пауля Верденфельса смотрели как на вероятного наследника, поскольку он был единственным представителем рода; все знали, впрочем, что барон Раймонд окончательно порвал какие бы то ни было родственные связи. Так держал он себя до сих пор и по отношению к новому родственнику, и внезапный вызов племянника истолковывали, как новый каприз барона. Все жалели молодого человека, который принужден был покинуть прекрасную Италию и своих друзей, чтобы составить компанию своему дяде-человеконенавистнику в этом уединенном замке, где ему приходилось жить в качестве почти пленника, так как само собой подразумевалось, что ему не позволят входить в какие-либо отношения с соседями.

Пауль, наоборот, склонен был видеть в этом, как ему сперва казалось, незаслуженном наказании один из тех счастливых случаев, которым всегда завидовал его друг Бернардо.

С тех пор как он узнал, что его прекрасная дама находится вблизи замка, он не променял бы пребывание в Фельзенеке ни на что другое.

На время он оставил в покое и охоту на серн, и знакомство с библиотекой замка, но зато очень спешил переговорить о своих делах с адвокатом Фрейзингом, на которого указал ему дядя. Этот господин знал о предстоящем приезде госпожи фон Гертенштейн, следовательно, он был знаком с ней и поэтому оказался самой интересной личностью в глазах молодого барона, сделавшего ему визит на следующий же день.

Фрейзинг, высокий и худощавый человек лет сорока, с довольно приятным, но несколько сухим лицом, принял своего нового клиента, которого, по-видимому, ожидал, в кабинете. Благодаря великодушию барона, ближайший и довольно неприятный вопрос, вызвавший это посещение, был скоро улажен, однако адвокат не мог удержаться, чтобы не покачать укоризненно головой, когда требуемая сумма была названа. Но так как ему было отдано распоряжение безотлагательно уплатить по всем долговым обязательствам Пауля фон Верденфельса, он попросил только назвать ему имена и дать адреса. Пауль с готовностью сообщил необходимые сведения и со вздохом облегчения выслушал уверение в том, что требуемые суммы будут немедленно уплачены. На этом деловые переговоры закончились.

Тогда молодой человек пустил в ход всю свою любезность, перейдя с делового на дружеский тон, и это легко удалось ему. Он сказал, что будучи здесь еще совсем чужим, но, намереваясь долго пробыть у дяди, хотел бы сориентироваться в этой местности. В Фельзенеке трудно найти случай завязать знакомство, поскольку там ведут чрезвычайно уединенный образ жизни, но советник юстиции несомненно знаком с соседними помещиками и, вероятно, по своей любезности не откажется сообщить некоторые сведения о них.

Фрейзинг действительно оказался любезным. К счастью, он не был столь молчалив, как старый дворецкий и не видел ничего дурного в том, чтобы дать молодому человеку, интересовавшемуся своим соседством, все необходимые сведения.

Пауль принялся сначала расспрашивать о помещиках, до которых ему не было решительно никакого дела, и терпеливо выслушивал ответы, казавшиеся ему очень скучными, пока наконец не дошел до того вопроса, который единственно только и интересовал его.

– Я заметил еще одно маленькое поместье, – продолжил он с напускным равнодушием. – Оно лежит приблизительно на расстоянии часа пути от Верденфельса и, если не ошибаюсь, принадлежит какой-то вдове.

– Вы говорите про Розенберг? – спросил адвокат. – В настоящее время им владеет госпожа фон Гертенштейн.

– Совершенно верно! Я случайно познакомился с этой дамой в Венеции; наше знакомство было довольно поверхностным, но все-таки, видимо, следует сделать ей визит в Розенберг. Вы с ней знакомы?

Адвокат с достоинством поднял голову.

– И даже очень близко знаком! Я имею честь быть поверенным в делах владелицы Розенберга. Вообще между нами существуют самые дружеские отношения, так как я знал ее еще до замужества.

Пауль, признав необыкновенную любезность адвоката, быстро придвинул свое кресло поближе к нему и спросил:

– Вы, значит, друг этой семьи? А госпожа Гертенштейн уже давно вдова?

– Приблизительно около года. Президент Гертенштейн скончался позапрошлым летом.

– Президент Гертенштейн? – с удивлением повторил Пауль. – Я припоминаю, что читал тогда в газетах извещение о его смерти, но… он, кажется, умер на семьдесят третьем году?

– Да, разница в летах между ним и его женой была весьма значительная. Ей едва минуло восемнадцать лет, когда она выходила за него замуж.

– За такого старика! Но, Боже мой, что могло принудить ее к такому браку?

Фрейзинг смущенно улыбнулся.

– Это нетрудно угадать. Молоденькая сирота незнатного происхождения, без всяких средств, живущая в постоянной зависимости, редко отказывается от подобной партии. Президент был дворянин, слыл богачом и занимал в обществе высокое положение. Он мог предложить своей супруге блестящую судьбу.

– Так! Значит, это был брак по расчету? – медленно произнес Пауль.

– По крайней мере брак по рассудку. Молодая дама – родственница верденфельского пастора, который и рекомендовал ее тогдашней владелице Розенберга, фрейлейн фон Гертенштейн. Этой старой, болезненной даме была предписана поездка в Италию, и она искала себе компаньонку на время своего пребывания там. По ее возвращении из Венеции, ее брат, президент, уже много лет перед тем овдовевший, приехал на несколько недель в имение сестры, познакомился там с красивой компаньонкой и был до такой степени очарован ею, что предложил ей свою руку. Последняя и была немедленно принята. Через три месяца в Розенберге состоялось их бракосочетание.

– И этот неравный брак оказался счастливым?

– Очень счастливым! Молодая женщина играла в столице блестящую роль, а ее супруг, необыкновенно гордившийся ею, с расточительной щедростью исполнял малейшее ее желание.

– От подобного брака она, разумеется, ничего иного, кроме блеска и роскоши, не могла и требовать! – сказал Пауль с легким оттенком горечи. – А после смерти своего мужа она снова живет в Италии?

– Нет, она вернулась в Розенберг и лишь недавно уезжала на некоторое время. Ее ожидают сюда послезавтра.

– В таком случае я немного отложу свой визит, – произнес молодой человек, поднимаясь с места. – Но я злоупотребляю вашим временем.

Фрейзинг улыбнулся.

– Пожалуйста, господин барон! Я сердечно рад лично познакомиться с членом семьи Верденфельс. Сегодня это случилось в первый раз, хотя я уже много лет состою поверенным и представителем этой семьи.

– Так и вы не имеете личных отношений с моим дядей? – спросил Пауль, думавший, что, по крайней мере, в этом случае было сделано исключение.

– Нет, я еще не имел чести видеть барона, хотя во всем, что касается его дел, он удостаивает меня своим безусловным доверием. Он получает от меня письменные доклады и точно так же присылает мне письменные указания. В этом отношении ваш дядюшка поступает несколько оригинально.

– Да, он очень своеобразен! – со вздохом согласился молодой человек. – Но что касается моих личных дел…

– Они будут немедленно приведены в порядок, положитесь в этом на меня, барон! Не позже, чем через две недели, я представлю вам все расписки.

Пауль поблагодарил и простился. Он получил страстно желаемые сведения и не хотел сознаться себе в том, что эти сведения привели его в смущение, которое он не мог побороть.

Восемнадцатилетняя девушка, красивая и привлекательная, добровольно отказывающаяся от лучшего и святейшего преимущества юности – любить, и отдающая руку старику лишь для того, чтобы пользоваться богатством! Пауль Верденфельс был легкомыслен и часто поддавался чужому влиянию, но в его груди билось горячее юношеское сердце, и за все богатства дяди он никогда не продал бы себя подобным образом. Он опять почувствовал, будто на него пахнуло холодом, как тогда на пароходе, когда красивая молодая женщина с ледяным равнодушием отнеслась к «юношеским мечтам». В его ушах опять зазвучали ее суровые слова: «Жизнь создана не для мечтаний. Надо смело смотреть ей прямо в глаза и полагаться только на самого себя».

Глава 4

Розенберг не принадлежал к крупным поместьям, это была маленькая дача, расположенная в очаровательной местности у подножия горы, одна из тех дач, какие охотно выбирают для летнего местопребывания. Правда, покойная владелица жила в нем из года в год, но после ее смерти дом долго оставался необитаем, под присмотром прежней компаньонки, которая, после выхода замуж теперешней госпожи Гертенштейн, заняла ее место и которую старушка не забыла в своем завещании. Президент и его супруга, жившие в резиденции, никогда не приезжали на полученную ими в наследство дачу, и, только овдовев, молодая женщина перебралась сюда.

Небольшой дом, стоявший среди обширного сада, не мог претендовать ни на особую красоту, ни на аристократический вид, но был уютен, удобен, поместителен и производил очень приятное впечатление своими белыми стенами и светлыми окнами.

В маленькой гостиной, сохранившей, как и все остальные комнаты дома, свою прежнюю, довольно старомодную, но удобную обстановку, хозяйка Розенберта слушала объяснения сидевшего напротив нее поверенного Фрейзинга. Перед ним были разложены бумаги, с содержанием которых он, по-видимому, знакомил молодую женщину. В некотором отдалении от них, у окна, стоял другой господин, в одежде пастора. Это был человек лет сорока, с резкими и выразительными чертами лица, отражавшего незаурядный ум и в то же время непреклонную суровость. Гладкие темные волосы обрамляли высокий лоб, на котором уже появились морщины, а темно-карие глаза обладали проницательным взором, который привык читать в душе человека, как в открытой книге. Пастор не принимал участия в разговоре, но вся его поза ясно свидетельствовала, что он внимательно следит за происходящим и так же интересуется им, как и сами разговаривающие.

– Пока это дело можно считать поконченным, – сказал адвокат, собирая бумаги. – Я точно следовал вашим предписаниям и уплатил по всем счетам. Теперь остается только одна значительная сумма. Я очень жалею, что мне не удалось прийти к полюбовному соглашению с вашим кредитором, и вы пожелали взять это дело в свои руки. Но привело ли в ваше путешествие к желаемому результату?

– Да, – произнесла госпожа Гертенштейн, беря протянутые ей бумаги. – Я не застала своего кредитора дома и вынуждена была поехать за ним в Венецию; там при личных переговорах мне удалось добиться того, что не удавалось сделать письменно. Он согласился удовольствоваться пока закладной на Розенберг и дает мне отсрочку на год, а до тех пор, может быть, удастся продать Розенберг.

– Вы хотите продать Розенберг? – с удивлением спросил Фрейзинг. – Но ведь он не принадлежит к наследству, оставленному президентом, а составляет вашу личную собственность. Ведь покойная фрейлейн фон Гертенштейн по своему духовному завещанию оставила его лично вам, и никто не может заявлять на него права.

– Я это знаю, – возразила молодая женщина, – но считаю своим долгом отдать все, что имею, ради чести и доброго имени моего мужа. Я добровольно предложила кредитору Розенберг.

Фрейзинг неодобрительно покачал головой.

– Простите меня, но вы поступили необдуманно. Будучи уже давно вашим поверенным, я осмеливаюсь напомнить, что вами было уже принесено довольно жертв, гораздо больше, чем принесла бы всякая другая женщина на вашем месте. Пенсия, назначенная вам правительством, очень невелика, ее едва достанет на самое необходимое. Розенберг – ваше последнее прибежище и единственный источник дохода в будущем.

– Но этим я покрою последнее из долговых обязательств, я хочу освободиться от них во что бы то ни стало. Никакая жертва не кажется мне непосильной, чтобы сохранить наше имя незапятнанным.

Адвокат собирался возразить ей, но в этот момент в разговор вмешался священник.

– Моя кузина права, – сказал он тоном, не допускающим возражений. – Вступаясь за память своего мужа, она лишь исполняет свой долг. Нам приходится смотреть на это дело не с одной только деловой точки зрения.

– Ну, если против меня выступает сам пастор Вильмут, то мне остается только замолчать, – немного обиженно произнес Фрейзинг. – Все-таки я не отказываюсь от своего совета, имея в виду лишь ваше благо.

– Я в этом никогда и не сомневалась, – заметила молодая женщина, протягивая ему руку, – я всегда видела в вас верного и надежного друга.

Фрейзинг с рыцарской вежливостью поднес красивую руку к своим губам, и его сухие черты немного оживились. На тонких губах пастора при этом проявлении благоговейного уважения промелькнула не то насмешливая, не то презрительная улыбка; он отошел от окна и приблизился к собеседникам.

– Следовательно, весь вопрос теперь в том, чтобы продать Розенберг как можно выгоднее, – проговорил он, продолжая начатый разговор. – Мы рассчитываем на вашу помощь, а так как впереди у нас еще целый год, то можно надеяться, что продажа не представит особенных затруднений.