Винета

– Слава Богу, что вы приехали! – воскликнул он, – я так беспокоился за вас!

Вольдемар, увидев своего учителя, задержал лошадь.

– Почему? – холодно спросил он, – разве я ребенок, что с меня нельзя спускать глаз?

Несмотря на деланное спокойствие, в его голосе прозвучало что-то такое, что снова возбудило улегшуюся, было тревогу доктора. Он увидел, что несчастная лошадь вся в пене, но всадник не выказывал никаких признаков утомления и, вместо того, чтобы направиться к мосту, собирался перескочить через ров.

– Ради Бога! – воскликнул Фабиан, – вы не станете делать подобного безумия! Вы ведь знаете, что Норман никогда не брал этого рва.

– Ну, так он возьмет его сегодня! – заявил Вольдемар, всаживая шпоры в бока коня.

Норман взвился на дыбы и бросился в сторону, вероятно, почувствовав, что у него не хватит сил перескочить ров.

– Послушайте! – стал просить Фабиан, подходя ближе, несмотря на свой страх перед конем. – Вы хотите добиться невозможного! Вы ведь разобьете себе голову о камни на дне рва.

Вместо ответа Вольдемар снова пришпорил своего Нормана.

– Уйдите с дороги! – крикнул он, – я хочу перескочить ров… говорю вам, прочь с дороги!

Дикий, сдавленный голос выдал Фабиану душевное состояние молодого человека, и он, обычно робкий, под влиянием страха схватил коня за узду. Но в эту минуту на упрямое животное обрушился сильнейший удар хлыста; конь встал на дыбы и стал бить передними ногами. Одновременно с этим до слуха всадника долетел слабый крик; он поспешно отдернул коня, но было слишком поздно. Фабиан уже лежал на земле, и Вольдемар, соскочив с лошади, увидел своего наставника, залитого кровью и распростертого без всяких признаков жизни.

Глава 9

Обитатели Альтенгофа прожили неделю, полную забот и треволнений. Витольд, вернувшись в тот вечер домой, застал весь дом в большом волнении. Фабиан, все еще не приходя в сознание, окровавленный, лежал в своей комнате, тогда как Вольдемар, с лицом, испугавшим его приемного отца еще больше, чем вид раненого, старался остановить кровотечение. Молодой человек то и дело твердил Витольду, что виноват во всем он. Приехавший вскоре врач признал рану на голове больного, причиненную, вероятно, копытом, очень серьезной. Сильная потеря крови и слабое телосложение раненого заставляли опасаться самого худшего. Витольд, не знавший, что такое болезнь, уверял, что ни за какие сокровища мира не согласится больше переживать такие дни. И только сегодня, когда он сидел у постели больного, его лицо впервые имело свое обычное добродушное и беззаботное выражение.

– Ну, самое худшее, значит, мы, слава Богу, пережили, – сказал он. – А теперь, доктор, сделайте мне одолжение и приведите Вольдемара в чувство, – и он указал на своего приемного сына, смотревшего в окно. – Теперь вы можете вертеть им как угодно, а то молодчик совсем зачахнет у меня от всей этой несчастной истории.

У Фабиана был еще очень болезненный вид, а на его лбу виднелась широкая белая повязка, тем не менее, он уже сидел на постели; он спросил довольно твердым голосом:

– Что же должен сделать Вольдемар?

– Быть благоразумным, – произнес Витольд с сердцем, – и благодарить Бога, что все окончилось благополучно; он ведь так изводится, как будто у него на совести действительно лежит убийство. Я не могу больше видеть, как он целыми днями ходит с таким лицом и часами не говорит ни слова.

– Да ведь я не раз уверял Вольдемара, что во всем виноват сам; я был так неосторожен, что схватил лошадь под уздцы, и она меня опрокинула.

– Вы схватили Нормана под уздцы? – вне себя от изумления воскликнул Витольд, – вы, обходивший каждую лошадь десятой дорогой и никогда, не решавшийся даже приблизиться к этому дикому животному! Как это вам пришло в голову?

Фабиан посмотрел на своего воспитанника и кротко ответил:

– Я боялся несчастья.

– Которое, без сомнения, и случилось бы, – докончил Витольд. – Вольдемар в тот вечер был, вероятно, не в своем уме; скакать через ров в том месте на загнанной до полусмерти лошади, да еще в сумерки! Так вот, отчитайте его хорошенько; вам теперь разрешено говорить, а вас он послушается.

С этими словами он встал и вышел из комнаты.

Оставшиеся несколько минут молчали, затем Фабиан спросил:

– Вы слышали, Вольдемар, что мне поручено?

Молодой человек, до тех пор молча и безучастно стоявший у окна, повернулся и, подойдя к постели, произнес:

– Не слушайте дяди, со мной ровно ничего не случилось.

Доктор Фабиан взял за руку своего воспитанника.

– Господин Витольд думает, что вы все еще упрекаете себя за происшедшее несчастье; но теперь, когда опасность миновала, этого не может быть; я боюсь, что тут кроется что-то другое. До сих пор я не решался коснуться этого вопроса; я вижу, что он и теперь причиняет вам боль. Может быть, мне лучше замолчать?

Из груди Вольдемара вырвался глубокий вздох.

– Нет, я и без того должен поблагодарить вас за то, что вы скрыли от дяди правду. Он до смерти замучил бы меня своими вопросами. Мое душевное состояние в тот вечер чуть не стоило вам жизни. Перед вами я не буду отрицать того, что вы и так уже знаете.

– Я ничего не знаю и могу только строить предположения на основании той сцены, которую видел. Скажите ради Бога, что тогда произошло.

– Ребячество! – с горечью произнес Вольдемар, – глупость, которая вовсе не стоит того, чтобы к ней относились серьезно; так, по крайней мере, третьего дня написала мне моя мать. Но я отнесся к этой «глупости» так серьезно, что она стоила мне нескольких лет жизни, быть может, самых лучших.

– Вы любите графиню Моринскую? – тихо спросил Фабиан.

– Я любил ее; это прошло. Теперь я знаю, что она вела со мной низкую игру. Я покончил с ней и со своей любовью.

Фабиан покачал головой, тогда как его тревожный взгляд был обращен на лицо молодого человека.

– Покончили? Вы еще далеко не покончили. Разве я не вижу, как тяжело вы страдаете до сих пор?

– Все пройдет. Если я это перенес, то сумею и окончательно побороть. Еще одна просьба: не говорите об этом ничего ни с дядей, ни со мной. Я поборю эту слабость, но говорить об этом не могу, даже с вами. Дайте мне одному справиться.

Дрожащие губы Вольдемара выдавали, какое мучение доставляло ему прикосновение к этой ране.

– Я буду молчать, – ответил Фабиан, – в будущем вы больше никогда не услышите об этом ни слова.

– В будущем? – повторил Вольдемар, – разве вы хотите остаться у меня? Я предполагал, что вы покинете нас сразу после выздоровления. Неужели вы согласитесь и дальше терпеть возле себя ученика, так зло отплатившего вам за все ваши заботы о нем?

– Да разве я не знаю, что вы перенесли у моей постели больше, чем я сам? Моя болезнь одно хорошее все-таки принесла с собой: я приобрел убеждение, которого, простите, раньше не имел. Теперь я знаю, что у вас есть сердце.

Вольдемар, казалось, совершенно не слышал последних слов и мрачно смотрел перед собой.

– В одном дядя прав, – вдруг сказал он, – каким образом вы, именно вы решились схватить Нормана под уздцы?

– Страх за вас сделал меня храбрым… я знал, что вы искали смерти, что вы желали этого падения, знал, что оно будет для вас смертельным, если не удержу вас насильно. Тут я забыл о своей обычной робости и схватил лошадь под уздцы.

Вольдемар с изумлением смотрел на говорившего.

– Значит, это был не несчастный случай, не простая неосторожность с вашей стороны? Вы знали об опасности, которой подвергались? Разве моя жизнь имеет для вас какое-нибудь значение? Мне кажется, до меня никому нет дела!

– Никому? А вашему приемному отцу?

– Дяде? Может быть, но он – единственный.

– Кажется, я доказал вам, что он не единственный, – с легким упреком произнес Фабиан.

– А я вовсе не заслужил этого. Но поверьте мне, я получил урок, которого не забуду всю жизнь. Вам не придется больше жаловаться на меня.

Их разговор был нарушен приходом Витольда.

– А вот и я опять! – произнес он входя. – Вольдемар, тебе придется спуститься; приехал молодой князь Баратовский.

– Лев? – с удивлением спросил Вольдемар.

– Да, он хочет видеть тебя; я, конечно, буду там лишним и лучше посижу с доктором.

Молодой человек вышел из комнаты, тогда как Витольд снова занял свое прежнее место у постели больного.

При входе в угловую комнату Вольдемар застал там брата, ожидавшего его. Лев пошел ему навстречу и проговорил поспешно, как бы желая отделаться от неприятной необходимости:

– Мое посещение удивляет тебя, но ты уже целую неделю не был у нас и даже не ответил на мамино письмо; мне не оставалось ничего другого как приехать к тебе.

Нетрудно было заметить, что молодой человек при этом посещении действовал не по собственному побуждению. Его поклон и все манеры носили вынужденный характер.

– Ты пришел по приказанию мамы? – спросил Вольдемар.

Лев покраснел; ему было хорошо известно, какую борьбу пришлось выдержать княгине, прежде чем она добилась этого визита.

– Да, – наконец ответил он.

– Мне очень жаль, что тебе пришлось совершить поступок, который ты, конечно, считаешь унизительным для себя. Если бы я знал это, то избавил бы тебя от него.

Лев с изумлением посмотрел на брата; тон Вольдемара был для него новостью. Наконец он произнес:

– Мама находит, что тебя оскорбили в нашем доме, а потому я должен сделать первый шаг к примирению. Я убедился в том, что она права. Надеюсь, ты веришь, что без такого убеждения я не сделал бы этого шага.

– Я верю тебе, – последовал короткий, но решительный ответ.

– Ну, в таком случае не осложняй мне моего извинения! – воскликнул Лев, протягивая руку, но брат отстранил ее.

– Я не могу принять твое извинение. Ни твоя мать, ни ты не виноваты в оскорблении, которое было нанесено мне в вашем доме; оно уже забыто, не будем говорить о нем.

Изумление Льва возрастало с каждой минутой; он никак не ожидал подобного холодного спокойствия, так как сам был свидетелем ужасного волнения Вольдемара; а ведь с того дня прошла всего неделя. Поэтому он произнес с непритворным изумлением:

– Я не думал, что ты так скоро забудешь…

– Оставим это! – перебил его брат. – Надеюсь, мама, конечно, не ожидает, чтобы я попрощался с ней лично; она поймет, что этой осенью я не могу приехать в Вилицу, как мы условились. Может быть, будущей осенью…

Молодой князь с мрачным видом отступил назад.

– Ты, видимо, полагаешь, что после этой размолвки и после той ледяной холодности, которую я встретил с твоей стороны, мы не можем быть твоими гостями?

– Ошибаешься; о какой бы то ни было, размолвке между нами не может быть и речи. Да и какое отношение может иметь вся эта история к вашему пребыванию в моем имении? Ты всегда противился этому плану, но почему?

– Потому что считаю его унизительным; а то, что раньше для меня было неприятным, теперь стало прямо невозможным. Пусть мама решает, что угодно, нога моя…

Вольдемар положил руку на рукав брата.

– Не говори так! Дело тут вовсе не в тебе. Я предложил матери поселиться в Вилице; она согласилась; при данных обстоятельствах это было моей обязанностью. К тому же ты поедешь в университет, и только на каникулы будешь приезжать в Вилицу, чтобы видеться с матерью; наконец, с тем, что она считает совместимым со своей гордостью, ты можешь смело примириться.

– Я оскорбил тебя и теперь осознаю это; ты не можешь требовать, чтобы я все получил из твоих рук.

– Ты меня не оскорбил, – серьезно проговорил Вольдемар, – наоборот, ты один был правдив по отношению ко мне, и если в тот момент это и огорчило меня, то теперь я только благодарен тебе. Тебе следовало бы только заговорить раньше. Но, конечно, я не могу требовать от тебя, чтобы ты был доносчиком. Всякая вражда между нами кончена.

В душе Льва происходила борьба между упрямством и стыдом. Он приготовился к бурной сцене с братом и теперь совершенно растерялся. Молодой князь был еще слишком плохим знатоком людей, чтобы даже подозревать, что скрывалось под этим непонятным спокойствием Вольдемара и чего оно тому стоило. Он принимал его за чистую монету. Однако Лев все же заметил старания брата, чтобы происшедший случай не отразился на княгине и не лишил их возможности поселиться в его имении. Сам Лев при подобных обстоятельствах, быть может, был бы неспособен на такое великодушие, но, тем не менее, он глубоко чувствовал его.

– Обещай мне проводить маму в Вилицу, – серьезно продолжал Вольдемар, – и если ты думаешь, что обидел меня, то я требую от тебя этой услуги в качестве залога нашего примирения.

– Значит, ты не хочешь сам попрощаться с мамой, – после паузы спросил Лев, опустив голову. – Это огорчит ее.

Вольдемар с горькой улыбкой ответил:

– Она примирится с этим. Прощай, Лев! Я очень рад, что видел тебя.

Молодой князь несколько мгновений смотрел на брата и затем вдруг обнял его шею руками. Вольдемар принял это объятье, но не ответил на него.

– Прощай! – Лев был обескуражен холодностью брата.

Несколько минут спустя коляска, в которой сидел молодой Баратовский, снова выехала со двора, а Вольдемар вернулся в свою комнату. Кто увидел бы его теперь с подергивающимися губами и мрачным, неподвижным взглядом, тот убедился бы, чего стоили ему холодность и спокойствие, проявленные по отношению ко Льву. Минута, когда его юношеские идеалы были низвергнуты, оставила в нем глубокий след на всю жизнь и навсегда лишила его доверия к людям.

Глава 10

Замок Вилица со всеми прилегающими к нему владениями находился недалеко от границы; большая часть этих владений была сдана различным арендаторам еще покойным Нордеком. Главные богатства поместья состояли в громадных лесах, покрывавших почти треть всех земель, и они то главным образом и давали те громадные доходы, которые приносили эти имения.

Опекун Вольдемара, унаследовавшего Вилицу, оставил все существовавшие при Нордеке порядки без изменения. Молодой Нордек мало интересовался своими владениями; сейчас же после своего совершеннолетия он отправился в университет, затем долго путешествовал и годами не заглядывал в Вилицу, где жила теперь вдова прежнего владельца, княгиня Баратовская. Все доходы с этого имения молодой хозяин предоставил в ее полное распоряжение. Это нисколько не обеднило богатого наследника, и было вполне достаточно княгине и ее сыну, чтобы они могли жить «сообразно своему положению».

Было начало октября; осеннее солнце ярко освещало гостиную княгини, большую, немного мрачную комнату, где в данную минуту находились сама княгиня и ее брат, граф Моринский; он заметно постарел, между тем как на холодном, все еще прекрасном лице его сестры годы не оставили почти никаких следов.

Между княгиней и графом шел оживленный разговор.

– Не понимаю, почему тебя так поразило это известие, – проговорила она, – мы давно должны были ожидать этого. Меня всегда удивляло, почему Вольдемар так долго и так настойчиво избегает посещений своих поместий.

– Вот именно потому я и удивился, – подхватил граф, – он до сих пор упорно избегал Вилицы, и вдруг приезжает теперь. Что ему здесь надо?

– Что же другое, кроме охоты, может привлекать его? Ты ведь знаешь, что он унаследовал эту страсть от отца.

– Возможно, но он не мог избрать более неудобное время для своего приезда. Именно теперь важно, чтобы ты осталась неограниченной хозяйкой Вилицы. Раковиц находится слишком далеко от границы; мы должны сохранить Вилицу в своем распоряжении.

– Я знаю это, – заявила княгиня, – и позабочусь обо всем. Ты прав, это посещение очень некстати, но не могу же я запретить сыну приехать в свое собственное имение. Мы только должны быть более осторожны.

– Одной осторожности мало; нужно прекратить все наше дело на то время, пока Вольдемар будет здесь, а это невозможно.

– Этого и не нужно; он по целым дням и ночам будет пропадать в лесу, так что не обратит внимания на то, что творится в замке.

– Ну, кто знает? Ведь прошло уже четыре года с тех пор, как ты видела сына. Впрочем, ты уже тогда умела делать с ним что хотела; надеюсь, это удастся тебе и теперь.

– Я думаю, – со спокойной уверенностью проговорила княгиня. – Да это и не так трудно, как ты думаешь; его упрямство является лучшим орудием для того, чтобы повлиять на него. Если ему каждый день повторять, что он – неограниченный хозяин в Вилице, то ему и в голову не придет на самом деле быть им. Мы можем быть спокойны.

– Он приедет один? – задумчиво спросил граф.

– Нет, со своим бывшим воспитателем. Это безобиднейший человек на свете; относительно этого доктора Фабиана совершенно нечего беспокоиться; притом он не имеет ровно никакого влияния на Вольдемара.

– Дело, конечно, главным образом в Вольдемаре, но если ты думаешь, что с его стороны нечего бояться…

– Я думала, – перебила его сестра – что управляющий уже приучил тебя к осторожности!

– Да этот Франк и весь его дом занимаются форменным шпионством, – запальчиво воскликнул Моринский. – Не понимаю, Ядвига, как ты до сих пор не нашла возможности освободиться от этой неудобной личности?

– Не беспокойся, Бронислав, управляющий на днях уходит. Раньше я не могла ничего предпринять против него, так как он безупречно служит уже двадцать лет, и у меня не было никакого повода для его увольнения. Поэтому я предпочла довести его до того, что он сам отказался; мне особенно важно, что этот отказ последовал именно с его стороны, тем более теперь, когда приезжает Вольдемар.

– Давно пора, – с видимым удовольствием произнес граф. – Этот Франк начал становиться опасным. К сожалению, придется еще ждать.

– Ну, вероятно, недолго, раз он решил уйти… Как, Лев, ты уже вернулся с прогулки?

Последние слова относились к молодому князю, только что вошедшему в комнату.

– Ванда не хотела дольше оставаться в парке, – ответил он. – Я помешал вашему разговору?

Граф Моринский встал.

– Мы закончили; я только что узнал о предстоящем приезде твоего брата, и мы обсуждали его последствия; одним из них будет то, что мы должны будем сократить свое пребывание здесь; мы останемся только завтра, на предстоящее празднество, а затем вернемся в Раковиц еще до прибытия Вольдемара. Неудобно, если он застанет нас здесь.

– Почему же? – спокойно спросила княгиня. – Из-за былого ребячества? Да неужели кто-либо еще будет вспоминать о нем? Я считаю самым целесообразным забыть эту историю. Если Ванда встретит Вольдемара совершенно непринужденно, как своего двоюродного брата, то и он вряд ли станет вспоминать, что когда-то питал к ней юношеское обожание.

– Может быть, это было бы самое лучшее, – проговорил граф, поворачиваясь, чтобы уйти, – во всяком случае, я поговорю об этом с Вандой.

Лев против обыкновения не принял никакого участия в разговоре и, когда дядя вышел из комнаты, молча занял его место. Княгиня тотчас же заметила, что сын не в духе, хотя он и старался скрыть это, и промолвила:

– Ваша прогулка окончилась очень скоро… А где Ванда?

– Вероятно, в своей комнате.

– Вероятно? Между вами опять что-то произошло? Не старайся скрыть от меня; твое лицо достаточно ясно выражает это; да к тому же я знаю, что ты сам не уйдешь от Ванды, если она не прогонит тебя.

– Да, она находит особенное удовольствие прогонять меня, – с нескрываемой досадой ответил Лев.

– Ты слишком часто мучаешь ее своей совершенно необоснованной ревностью. Я убеждена, что сегодня это опять было причиной вашей ссоры. Впрочем, я нисколько не оправдываю и Ванду; отец своей безграничной нежностью избаловал ее, она привыкла во всем поступать по-своему, а ты, к сожалению, тоже всегда уступаешь ей.

– Уверяю тебя, мама, что сегодня я далеко не был уступчивым по отношению к Ванде, – раздраженно ответил Лев.

Княгиня пожала плечами.

– Сегодня – может быть, а завтра ты снова будешь стоять перед ней на коленях и умолять о прощении. Сколько раз я должна объяснять тебе, что таким образом ты не внушишь этой гордой и своенравной девушке того уважения, которым во что бы то ни стало должен пользоваться ее будущий супруг.

– Я неспособен на такие холодные расчеты, – с горячностью воскликнул Лев. – Когда я люблю, когда я боготворю, то не могу вечно раздумывать о том, достойно ли мое поведение будущего супруга.

– Тогда и не жалуйся, – холодно ответила княгиня. – Насколько я знаю Ванду, она никогда не будет любить человека, беспрекословно подчиняющегося ей. Такая натура, как ее, хочет, чтобы ее любовь брали силой, а ты до сих пор не сумел сделать этого.

– Да я вообще еще не имею прав на любовь Ванды; мне все еще не разрешают открыто называть ее своей невестой; наш союз все откладывают, – отвернувшись и надувшись, произнес Лев.

– Потому что теперь не время думать о свадьбе, – решительно прервала его мать, – потому что теперь тебе предстоят другие, более серьезные задачи, чем поклонение молодой жене. Заслужи себе раньше невесту; удобных для этого случаев будет предостаточно. Да, кстати, дядя недоволен тобой. Неужели я должна напоминать тебе, что ты должен безоговорочно повиноваться ему как старшему родственнику и влиятельному лицу. Вместо этого ты доставляешь ему совершенно ненужные неприятности и вместе с несколькими сверстниками составляешь оппозицию. Что это значит?

На лице Льва появилось выражение упрямого своенравия, когда он ответил:

– Мы больше не дети и пользуемся правом иметь свое собственное мнение. Я только высказал его, больше ничего. Ты сама постоянно повторяешь мне, что мое происхождение и имя дают мне право быть лидером, а дядя заставляет меня довольствоваться положением подчиненного.

– Потому что не может поручить что-нибудь важное такому неуравновешенному молодому человеку как ты. Он дал мне слово, что когда наступит решительный момент, князь Баратовский займет подобающее ему место… мы оба надеемся, что ты проявишь себя достойным этого.

– Разве вы в этом сомневаетесь? – вскочил Лев.

– В твоем мужестве – конечно, нет. Но тебе не хватает рассудительности, и я боюсь, что ты никогда не приобретешь ее, потому что у тебя отцовский характер; но все-таки ты – и мой сын и что-нибудь да унаследовал от меня. Я поручилась за тебя брату; твое дело – оправдать это поручительство.

В этих словах было столько материнской гордости, что растроганный Лев бросился ей на грудь.

Княгиня улыбнулась, и, обняв сына, нежно проговорила:

– Зачем мне повторять, какие надежды я возлагаю на твое будущее. Ты всегда был моим единственным сыном и всем для меня!

– Твоим единственным? А мой брат?

– Вольдемар! – княгиня выпрямилась; при этом имени вся нежность исчезла с ее лица, которое снова приняло серьезное и строгое выражение, и она продолжала жестким, холодным тоном: – Да, я и забыла о нем. Судьба сделала его владельцем Вилицы, и мы должны с ним примириться.

Глава 11

Управляющий имением в Вилице жил недалеко от господского замка. Красивый дом, окружавшие его хозяйственные постройки и порядок, царивший во дворе, в значительной степени отличались от того, что привыкли встречать в соседних имениях, и хозяйство Вилицы во всей окрестности считалось образцовым. Положение же управляющего, как в отношении получаемого содержания, так и по условию жизни было таково, что ему мог позавидовать любой помещик.

Уже вечерело. Длинный ряд окон первого этажа замка начал освещаться; сегодня у княгини должно было состояться большое празднество. В гостиной управляющего еще не была зажжена лампа, но двое мужчин, находившихся в ней, казалось, были так поглощены своим разговором, что вовсе не замечали сгущавшейся темноты. Старший из них был в самом расцвете сил, с открытым, сильно загоревшим лицом. По внешности же младшего можно было заключить, что он не является местным жителем; его маленькая фигура в самом модном костюме представляла собой комический контраст с его напыщенной важностью.

– Так и будет, – сказал старший, – я ухожу. Уже третьего дня я заявил княгине, что доставляю ей это удовольствие, и уезжаю из Вилицы; она уже давным-давно добивается этого.

Более молодой собеседник покачал головой.

– Замечательная, но вместе с тем в высшей степени опасная женщина. Говорю вам, господин Франк, эта княгиня Баратовская представляет собой опасность для всей нашей округи.

– Еще чего! – с досадой воскликнул управляющий, – вот для Вилицы она, действительно, опасна; она забрала всю власть в свои руки, я для нее был последним камнем преткновения, а теперь она убрала с дороги и его. Я терпел, пока мог, и пока был жив старый господин Витольд, было еще сносно; тогда княгиня не решалась трогать меня. Но теперь я уйду.

– Да ведь это же – несчастье для Вилицы! – воскликнул молодой человек. – Вы были единственным, кто еще смел оказывать некоторое сопротивление княгине и чьего зоркого глаза она побаивалась. А теперь здесь будет полное раздолье для всяких подпольных интриг. Мы, правительственные чиновники, – он с особым ударением произнес эти слова, – прекрасно знаем, что значит, когда такие громадные владения, как Вилица, да еще лежащие так близко от границы, будут находиться под управлением княгини Баратовской.