Полная версия
Я знаю, кто ты
Совершенно непонятно.
– Миссис Синклер, я могу еще чем-нибудь вам помочь? – голос в трубке прерывает мои спутанные мысли.
– Нет. А вообще да. Вы не могли бы мне сказать, в какое время муж закрыл наш счет?
– Последнее снятие средств было произведено в нашем отделении в семнадцать двадцать три.
Я пытаюсь вспомнить вчерашний день. Кажется, это было так давно. Я практически уверена, что вернулась со съемок самое позднее в пять. Я была здесь, когда он это делал.
– Странно… – говорит она.
– Что странно?
Она медлит, прежде чем ответить:
– Ваш муж не снимал деньги и не закрывал счет.
Теперь я слушаю очень внимательно.
– Тогда кто это сделал?
Снова длинная пауза.
– Ну, согласно нашим данным, миссис Синклер, это сделали вы.
Три
– Миссис Синклер? – говорят на другом конце провода.
Мне кажется, что голос доносится издалека, что колл-центр банка стал еще дальше, чем раньше, и я не могу ответить. Мне конец. Кажется, я потеряла счет времени. Я словно качусь вниз по склону со страшной скоростью, и мне не за что ухватиться.
Наверно, если бы я сходила в банк и закрыла наш счет, я бы об этом помнила.
Стук в дверь. Я кладу трубку и бегу открывать, сама себе наступая на пятки. Я не сомневаюсь, что за дверью меня ожидает Бен и логичное объяснение происходящего.
Я ошибаюсь.
На пороге стоят мужчина средних лет и молодая девушка. Оба они одеты в дешевые костюмы. Он выглядит как завсегдатай низкопробных пивнушек, а она – как девочка, примерившая одежду старшей сестры.
– Миссис Синклер? – спрашивает она, сдабривая мое имя своим шотландским акцентом.
– Да? – я гадаю, не ходят ли они по домам, предлагая какой-нибудь товар, например стеклопакеты или бога, или, еще того хуже, не журналисты ли они.
– Я инспектор уголовной полиции Алекс Крофт, а это – сержант Уэйкли. Вы звонили по поводу своего мужа, – добавляет она.
Инспектор? Она выглядит как школьница.
– Да, звонила. Проходите, пожалуйста, – отвечаю я, тут же забывая их имена и звания. У меня так гудит голова, что мозг не в состоянии обработать дополнительную информацию.
– Спасибо. Мы можем с вами где-нибудь присесть? – спрашивает она, и я на автомате, словно в трансе, веду их в гостиную.
Ее миниатюрная фигурка запакована в неприглядный брючный костюм черного цвета. Из-под пиджака виднеется белая блузка. Все это вместе, действительно, напоминает школьную форму. У нее простое, но миловидное лицо без капли косметики, а тусклые волосы до плеч выглядят такими прямыми, как будто она прогладила их заодно с одеждой. Вся она – воплощение чистоты и редкостной опрятности. Наверное – приходит мне в голову, – она работает недавно. Может быть, он ее обучает. Я не ожидала, что ко мне на порог заявятся сотрудники уголовной полиции. Обычный полицейский – возможно, но не они. Интересно, чем я заслужила такое внимание, гадаю я и со страхом отмахиваюсь от возможных ответов, приходящих в голову.
– Итак, ваш муж исчез, – переходит она к делу, когда я сажусь напротив.
– Да.
Она молчит и смотрит на меня, как будто ждет, что я скажу что-то еще. Я смотрю на него, потом снова на нее, но он кажется не особо разговорчивым, а она продолжает сидеть с тем же выражением лица.
– Простите, я не знаю, как это обычно происходит, – говорю я, уже начиная волноваться.
– Например, для начала вы можете нам рассказать, когда видели мужа в последний раз.
– Так… – я задумываюсь на секунду.
Я помню спор на повышенных тонах, его руки у себя на горле. Помню, что он говорил и что делал. Я замечаю, что полицейские обмениваются взглядами и молчаливыми наблюдениями, и вспоминаю, что нужно ответить на вопрос.
– Извините. Я сегодня не спала. Я видела его позавчера вечером. И я должна вам еще кое-что рассказать.
Она подается вперед.
– Кто-то снял все деньги с нашего общего счета.
– Ваш муж? – спрашивает она.
– Нет, кто-то… другой.
Она хмурится, и на ее лбу, только что абсолютно гладком, проступают привычные морщины.
– А много там было денег?
– Около десяти тысяч фунтов.
Она поднимает аккуратно выщипанную бровь.
– Я бы сказала, немало.
– Еще, я думаю, вам следует знать, что пару лет назад меня преследовала какая-то женщина-сталкер. Мы поэтому сюда переехали. У вас должны быть записи, мы тогда обращались в полицию.
– Маловероятно, что эти события связаны, но мы обязательно это учтем. – Странно, что она так легко отмахивается от факта, который может оказаться важным. Она снова откидывается на стуле, продолжая хмуриться. Раз появившись, морщины прочно обосновались у нее на лбу. – Когда вы звонили нам вчера вечером, вы сообщили сотруднику, с которым разговаривали, что все личные вещи вашего мужа на месте. Это так? Его телефон, ключи, кошелек, даже обувь?
Я киваю.
– Вы не возражаете, если мы немного осмотримся?
– Конечно, делайте, что нужно.
Я следую за полицейскими по дому, хотя не уверена, что так можно. Они молчат, по крайней мере, ничего не произносят вслух, но я замечаю, что между ними происходит беззвучный диалог, обмен взглядами. Они осматривают комнату за комнатой. Каждая наполнена воспоминаниями о Бене, и кое-что я предпочла бы забыть.
Пытаясь вспомнить точный момент, когда наши отношения начали разваливаться, я понимаю, что это случилось задолго до того, как я получила свою первую роль в кино и отправилась в Лос-Анджелес. Это произошло здесь, дома. Меня не было несколько дней, я уезжала на съемки в Ливерпуль. Небольшая роль в драме для BBC, ничего особенного. Я вернулась ужасно уставшей, но Бен уговаривал меня пообедать в ресторане и, когда я хотела отказаться, сделал предупреждающее лицо. Одеваясь перед выходом, я уронила сережку, и ее застежка упала под кровать. Маленький кусочек серебра породил эффект бабочки, навсегда изменивший курс нашего брака. Застежку я так и не нашла, зато нашла кое-что другое: красную помаду – чужую, не мою – и осознание того, что мой муж тоже уже не мой. Не могу сказать, что это была полная неожиданность: Бен – привлекательный мужчина, и я неоднократно замечала, как смотрят на него другие женщины.
Я никогда не обсуждала с ним свою находку. Я не сказала ему ни слова. Не осмелилась.
Инспектор долго осматривает нашу спальню, и у меня возникает ощущение, что она грубо вспорола мое личное пространство и теперь там копается. Еще ребенком меня научили не доверять полиции, и я не доверяю ей до сих пор.
– Еще раз напомните мне, пожалуйста, когда точно вы видели мужа в последний раз, – говорит инспектор.
Когда он вышел из себя и превратился в кого-то совершенно мне незнакомого.
– Мы ужинали в индийском ресторане на главной улице… Я ушла немного раньше. Я плохо себя чувствовала.
– И вы не видели его, когда он пришел домой?
Видела.
– Нет, на следующий день я должна была рано вставать. Я уже легла, когда он вернулся.
Я знаю, что она знает, что я вру. Я даже не знаю зачем – наверное, от стыда и сожаления, – но ко лжи не прилагается чек, ее нельзя взять обратно.
– Вы спите в разных комнатах? – спрашивает инспектор.
Какое ей дело?
– Не всегда, у нас обоих беспорядочный график, он журналист, а я…
– Но вы слышали, как он вернулся домой.
Слышала. Чувствовала. Вдыхала запах.
– Да.
Ее внимание привлекает что-то за дверью, и она достает из кармана пару голубых латексных перчаток:
– А в этой спальне спите вы?
– Здесь обычно спим мы оба, позавчера было исключение.
– Ты когда-нибудь спишь в отдельной комнате, Уэйкли? – спрашивает она у своего молчаливого напарника.
– Раньше случалось, если мы ссорились. Тогда у нас еще были силы и время на ссоры. Но теперь у нас нет ни одной свободной комнаты, все заполнили несносные подростки, – отвечает он.
Оно умеет говорить.
– Почему у вас задвижка изнутри на двери спальни, миссис Синклер? – спрашивает она.
В первый момент я теряюсь.
– Я же говорила, меня преследовала женщина. Поэтому я серьезно подхожу к вопросам безопасности.
– Вы знаете, почему она выломана? – инспектор снова закрывает дверь, и мы видим сломанную металлическую петлю и трещины на деревянной раме.
Знаю.
Я чувствую, что краснею:
– Недавно задвижку заело, и мужу пришлось выломать дверь.
Инспектор снова смотрит на дверь и медленно, словно делая усилие, кивает.
– У вас есть чердак? – спрашивает она.
– Да.
– А подвал?
– Нет. Вы хотите осмотреть чердак?
– В другой раз.
В другой раз? Сколько же еще раз они собираются приходить?
Я возвращаюсь вслед за ними на первый этаж, и экскурсия по дому заканчивается на кухне.
– Красивые цветы, – говорит инспектор, замечая дорогой букет на столе. Она читает записку. – За что он извиняется?
– Не знаю, у меня не было возможности спросить.
Что бы она ни думала, лицо не выдает ее мыслей.
– Прекрасный сад, – говорит она, глядя сквозь стеклянные раздвижные двери.
На ухоженной лужайке еще видны полоски с тех пор, как Бен подстригал ее в прошлый раз, а деревянный настил буквально блестит в лучах утреннего солнца.
– Спасибо, – отвечаю я.
– У вас красивый дом, как в кино или как на фотографиях в журнале. Он такой… как бы это сказать? Минималистский. Точно. Ни семейных фото, ни книг, ни барахла…
– Мы еще не все распаковали.
– Вы только что переехали?
– Примерно год назад.
Они оба поднимают на меня глаза.
– Меня часто не бывает дома. Я актриса.
– Не волнуйтесь, миссис Синклер, мы знаем, кто вы. Я видела вас в прошлом году в том сериале, где вы играли сотрудницу полиции. Мне понравилось.
Кривая усмешка исчезает с ее лица, и я решаю, что последнее утверждение было неправдой. Я молча смотрю на нее, не представляя себе, как нужно отвечать.
– Вы не могли бы нам одолжить какую-нибудь свежую фотографию своего мужа? – спрашивает она.
– Да, конечно, – отвечаю я, радуясь, что мы сменили тему.
Я подхожу к камину, но на каминной полке пусто. Я окидываю взглядом голые стены гостиной, наш маленький стеллаж и понимаю, что там нет ни одной фотографии. Ни его, ни моей, ни нашей совместной. Я помню, что здесь была фотография с нашей свадьбы, но не могу сообразить, куда она делась. Свадьба была скромной и незаметной: только мы вдвоем. За ней последовала череда все более и более незаметных дней, и скоро мы уже с трудом находили в них друг друга.
– У меня, наверное, есть фотографии в телефоне. Могу вам их прислать. Или вам нужна бумажная?
– Можете прислать, – отвечает она, и неестественная улыбка снова распространяется по ее лицу, словно сыпь.
Я беру телефон и начинаю пролистывать фотографии. На многих кадрах я вижу своих коллег по съемочной площадке, членов съемочной группы. Мне попадается много фотографий Джека, моего партнера по фильму, несколько моих, но ни на одной нет Бена.
Я чувствую, что мои руки дрожат, и, подняв глаза на инспектора, вижу, что она тоже это заметила.
– У вашего мужа есть паспорт?
Разумеется, у него есть паспорт. У всех есть паспорта.
Я поспешно иду к комоду, где мы храним документы. Паспорта Бена нет. И моего нет тоже. Я начинаю вынимать содержимое из ящика, но инспектор прерывает мои поиски.
– Не волнуйтесь, вряд ли ваш муж уехал за границу. Исходя из того, что нам известно, я думаю, он где-то поблизости.
– Почему вы так думаете? – спрашиваю я.
Она не отвечает.
– С тех пор как инспектор Крофт начала работать в органах, она раскрыла все порученные ей дела, – говорит полицейский-мужчина тоном гордого отца. – Вы в надежных руках.
Я не чувствую себя обнадеженной. Наоборот, мне страшно.
– Вы не возражаете, если мы это заберем? – спрашивает инспектор Крофт и, не дожидаясь моего ответа, кладет телефон и кошелек Бена в чистый прозрачный пакет. – О фотографии сейчас не беспокойтесь, вы можете дать ее нам в следующий раз, – добавляет она, снимая свои голубые перчатки и направляясь к выходу.
– В следующий раз?
Она снова игнорирует мой вопрос, и ее спутник, обернувшись на пороге, сконфуженно пожимает плечами.
– Мы с вами свяжемся, – обещает он напоследок.
Закрыв дверь, я без сил опускаюсь на пол. Пока они находились в доме, меня ни на мгновение не оставляло ощущение, что они безмолвно в чем-то меня обвиняют, только непонятно в чем. Может, они считают, что я убила своего мужа и спрятала труп под досками пола? Мне хочется открыть дверь, вернуть их и сказать что-нибудь в свою защиту. Сказать им, что я никого не убивала.
Но я этого не делаю.
Потому что это неправда.
Я убивала.
Четыре
Голуэй[1], 1987 годЯ пропала, еще не успев родиться.
Моя мама умерла во время родов, и он мне этого не простил.
Я сама была виновата. Сначала я опоздала, а потом повернула не туда. Я и сейчас иногда не смотрю, куда иду.
Когда я застряла у нее в животе и по какой-то неизвестной причине не захотела выходить, доктор сказал моему папе, что он должен выбрать одну из нас, потому что обеих спасти не получится. Папа выбрал ее, но не получил того, чего хотел. Вместо нее он получил меня, и долго после этого грустил и злился.
Брат рассказывал мне, что случилось. И не раз.
Ему целых пятнадцать лет, и он знает очень много всего.
Он говорит, что я убила ее.
С тех пор я изо всех сил стараюсь никого не убивать. Я перешагиваю через муравьев, притворяюсь, что не замечаю пауков, а когда брат ловит рыбу, выпускаю ее из сети обратно в море. Брат говорит, что раньше, пока я не разбила папе сердце, он был добрым человеком.
Я слышу их голоса внизу, в сарае.
Я знаю, что к ним нельзя, но хочу знать, что они там делают.
Они много чего делают без меня. Иногда я подглядываю.
Я встаю на старый пень, на котором мы колем дрова, и заглядываю в крошечную дырочку в стене сарая. Сначала мой правый глаз видит курицу по имени Диана. В Англии есть принцесса, которую так зовут, и мы назвали курицу в ее честь. Огромный папин кулак сжимает горло курицы, а ее лапы связаны обрывком черной веревки. Папа переворачивает птицу вниз головой, и она висит, не двигаясь. Двигаются только ее маленькие черные глазки. Кажется, они смотрят на меня. Кажется, курица знает, что я вижу то, чего мне видеть нельзя.
У брата в руках топор.
Брат плачет.
Я никогда раньше не видела, как он плачет. Слышала через стену спальни, когда папа бил его ремнем, но слезы его вижу впервые. Его лицо покраснело и покрылось пятнами, а руки трясутся.
Первого удара топора не хватает.
Курица хлопает крыльями, бьется, как банши[2], кровь хлещет из ее горла. Папа дает брату подзатыльник и заставляет его снова взмахнуть топором. Крик курицы и плач брата сливаются у меня в ушах в один звук. Он рубит и промазывает. Папа снова бьет его, так сильно, что он падает на колени. Их грязные белые рубашки забрызганы куриной кровью. Брат опускает топор в третий раз, и птичья голова падает на землю, но крылья еще трепещут. Красные перья. Раньше они были белыми.
Когда папа уходит, я пробираюсь в сарай и сажусь рядом с братом. Он еще плачет, и я не знаю, что сказать, поэтому беру его за руку. Я смотрю, какую форму образуют вместе наши пальцы. Они как кусочки от разных паззлов, которые почему-то подходят друг другу. У меня руки маленькие, розовые и мягкие, у него – большие, грубые и грязные.
– Чего тебе? – спрашивает он, отдергивает руку и вытирает ею лицо. На щеках остается кровавый след.
Я просто хочу быть рядом, но он ждет ответа, поэтому я придумываю ответ, заранее зная, что он неверный.
– Ты не сходишь со мной в город? Я еще раз покажу тебе те красные туфельки, которые хочу на день рожденья.
На следующей неделе мне исполняется шесть. Папа говорил, что если я буду вести себя хорошо, в этом году я получу подарок. Я не делала ничего плохого, и, мне кажется, это почти то же самое.
Брат смеется, но не по-настоящему, а по-злому:
– Ты что, не понимаешь? Мы не можем себе позволить красные туфельки, нам еле хватает на еду! – Он хватает меня за плечи и слегка встряхивает, как папа встряхивает его самого, когда сердится. – Такие, как мы, не носят чертовы красные туфельки, они рождаются в грязи и умирают в грязи, а теперь отвали и оставь меня в покое!
Я не знаю, что делать. Я чувствую себя странно, а мой рот как будто разучился произносить слова.
Брат никогда со мной так не разговаривал. Я чувствую, как слезы подступают к глазам, но не пускаю их наружу. Я снова тянусь к нему, я просто хочу, чтобы он взял меня за руку. Он отталкивает меня с такой силой, что я падаю назад и стукаюсь головой о деревянную колоду, и мои длинные кудрявые темные волосы пачкаются в куриной крови и внутренностях.
– Я сказал, отвали, или я и твою чертову голову отрублю, – говорит он, замахиваясь топором.
Я бегу, бегу и бегу.
Пять
Лондон, 2017 годЯ бегу от парковки к главному зданию студии «Пайнвуд». Я никогда никуда не опаздываю, но незапланированный визит полицейских сегодня утром вывел меня из равновесия во многих смыслах.
Мой муж исчез, а заодно исчезли мои десять тысяч фунтов.
Я не могу решить эту головоломку, потому что, как бы я ни раскладывала ее кусочки, слишком многих частей не хватает, и картинка не складывается. Я напоминаю себе, что нужно продержаться еще совсем чуть-чуть. Съемки почти закончены, осталось всего три сцены. Я закапываю свои личные неприятности поглубже и спешу по коридорам в направлении гримерки. Повернув за угол, все еще погруженная в свои мысли, я врезаюсь в Джека, актера, вместе с которым мы играем главные роли в фильме.
– Где ты была? Все тебя ищут, – говорит он.
Он держит меня за рукав пиджака, но под моим взглядом убирает руку. Его карие глаза видят меня насквозь – к моему сожалению. Ему почти невозможно врать, а я не всегда могу сказать правду: мне мешает мое обычное недоверие к людям. Иногда, когда вы так долго работаете с кем-то рядом, когда вы так сближаетесь, сложно полностью скрыть от них себя настоящую.
Джек Андерсон красив и знает об этом. Он сколотил состояние скорее благодаря своей внешности, чем неровной актерской игре. Его неизменные брюки из бежевого хлопка и плотно облегающие рубашки идут ему и подчеркивают мускулистость фигуры. Он носит свою улыбку, словно медаль, а щетину – словно маску. Джек немного старше меня, но серые вкрапления в темных волосах только добавляют ему привлекательности.
Я отдаю себе отчет в том, что между нами существует какая-то особая связь. И знаю, что он тоже это чувствует.
– Извини, – говорю я.
– Расскажи это съемочной группе, а не мне. То, что ты красивая, не значит, что весь мир будет ждать, пока ты его догонишь.
– Не говори так. – Я бросаю взгляд через плечо.
– Что, что ты красивая? Почему? Это правда, это видят все, кроме тебя самой, и это делает тебя еще очаровательнее.
С этими словами он подходит ближе. Слишком близко. Я делаю крошечный шажок назад.
– Бен вчера не вернулся домой, – говорю я шепотом.
– И что?
Я хмурюсь, и лицо Джека меняет выражение: на нем отражается осторожность и обеспокоенность, подобающая ситуации. Он переходит на шепот:
– Бен знает о нас?
Я в замешательстве смотрю на его лицо, ставшее внезапно серьезным. Затем в уголках его озорных глаз появляются и разбегаются лучиками морщинки. Он смеется.
– А, кстати, в гримерке тебя ждет журналистка, – говорит он.
– Что?
Я пугаюсь так, словно он сказал, что меня ждет киллер.
– Похоже, твой агент договорился об интервью. Она хочет говорить только с тобой, я ей не нужен. Не то чтобы я завидовал…
– Я понятия не имела о…
– Ага, ага. Не волнуйся, мое раненое самомнение восстановится, оно всегда восстанавливается. Она там сидит уже двадцать минут. Я не хочу, чтобы она написала о фильме какие-нибудь гадости только потому, что ты не можешь поставить будильник, поэтому лучше тебе пойти туда tout suite[3].
Он постоянно вставляет в речь случайные французские словечки. Никогда не понимала почему. Он не француз.
Не говоря больше ни слова ни на каком языке, Джек уходит вдаль по коридору, а я гадаю, что же в нем меня так привлекает. Иногда у меня создается впечатление, что меня привлекает только то, что кажется недоступным.
Ни о каком интервью я ничего не знаю, а если бы знала, то ни за что не согласилась бы на него сегодня. Ненавижу интервью. Ненавижу журналистов, они все одинаковые. Все пытаются раскопать секреты, которые их не касаются. И мой муж не исключение. Бен работает за кулисами «Ти-Би-Эн», продюсером новостной программы. Я знаю, что до нашей встречи он бывал в горячих точках: корреспонденты, с которыми он сотрудничал, упоминали его имя в статьях в Интернете. Понятия не имею, над чем он работает сейчас: он не любит об этом говорить.
Когда мы познакомились, он показался мне романтичным и очаровательным. Его ирландский акцент напомнил мне о детстве, о чем-то бесконечно родном и близком, о чем-то, во что хочется завернуться целиком и спрятаться от мира. Каждый раз, когда мне кажется, что наши отношения подошли к концу, я вспоминаю, как они начинались. Мы поженились слишком быстро, а любили слишком медленно, но какое-то время мы были счастливы, и мне казалось, что мы хотим одного и того же. Иногда я думаю, что, может, его изменили ужасы, которые ему пришлось наблюдать. Бен совсем не похож на тех журналистов, с которыми я сталкиваюсь по работе.
Я теперь знаю многих журналистов из сферы шоу-бизнеса и развлекательной индустрии. В поездках, на премьерах и вечеринках встречаются одни и те же знакомые лица. Я думаю: вдруг в гримерке ждет кто-то, кто мне нравится, кто доброжелательно отзывался о моей работе, кто-то, с кем мы уже встречались? Это было бы не страшно. Если там кто-то незнакомый, у меня будут трястись руки и дрожать коленки, я начну потеть, а потом, когда неизвестный противник почувствует мою панику, потеряю всякую способность говорить связными предложениями. Знай мой агент, как я себя чувствую в подобных ситуациях, он перестал бы их мне создавать. Он как родители, которые бросают ребенка, боящегося воды, подальше от берега и верят, что тот поплывет, а не утонет. Не сомневаюсь: однажды я пойду на дно.
Я пишу смс своему агенту. Назначить интервью и ничего мне не сказать – это не похоже на Тони. Некоторые актрисы, когда что-то идет не по их плану, закатывают истерику, я видела такое много раз, но я себя так не веду и никогда, надеюсь, не буду. Я знаю, как мне повезло. На моем месте мечтает оказаться как минимум тысяча более талантливых, более достойных людей. Я вышла на этот уровень совсем недавно, мне есть что терять. Я не могу начать все с нуля, не сейчас, я слишком долго шла к этому и приложила слишком много усилий.
Я смотрю на свой телефон. От Тони ответа нет, но нельзя заставлять журналистку ждать еще дольше. Я рисую на лице идеально отточенную улыбку, открываю дверь со своим именем и вижу женщину, которая сидит на моем стуле, как будто там ей и место.
Нет, ей здесь совсем не место.
– Простите, что заставила вас ждать, рада вас видеть, – вру я, протягивая руку и стараясь, чтобы она не дрожала.
Дженнифер Джонс улыбается мне, как будто мы старые подруги. Мы не подруги. Эту журналистку я терпеть не могу. Раньше она писала обо мне ужасные вещи, хотя понятия не имею, чем я ей насолила. Это та самая дрянь, которая назвала меня «полненькой, но симпатичной», когда в прошлом году вышел мой первый фильм. В ответ я зову ее вороной за ее большой нос, но про себя. Все, кроме носа, у нее, наоборот, слишком маленькое, в особенности мозг. Она подскакивает со стула, порхает вокруг меня, как воробей под амфетаминами, а потом хватает мои пальцы своей крошечной холодной ручонкой, похожей на птичью лапку, и трясет их с преувеличенным энтузиазмом. Во время нашей предыдущей встречи у меня возникло ощущение, что она не видела ни кадра из фильма, о котором я собиралась говорить. Она из тех журналистов, кто считает, что раз они берут интервью у звезд, они тоже звезды. Никакая она не звезда.
Ворона – женщина средних лет, но одевается она так, как одевалась бы ее дочь, – если бы, конечно, у этой карьеристки была дочь. Ее темные волосы уложены в аккуратную прическу – такая была почти в моде лет десять назад, щеки у нее слишком розовые, а зубы неестественно белы. Дженнифер из тех людей, чья история давно написана, и ей не дано изменить финал, как бы она ни старалась. Судя по тому, что я читала о ней в Сети, в юности она сама мечтала стать актрисой. Наверное, поэтому она меня так ненавидит. Я наблюдаю, как дергается и брызжет слюной ее маленький рот, когда она выкрикивает в мой адрес неискренние комплименты, и мысленно готовлюсь к словесным гранатам, которые она для меня припасла.
