Вечеринка

Семенова залилась смехом.

– Будет вам!.. Кто уследит за чужой мыслью?.. Ха!. Ха!.. А ребят-то пятеро!.. Вот тут и уследи…

– Чепуха! – злорадно усмехнулась Софья Сергеевна.

– Наконец, это возмутительное насилие над детской душой… Вести их на помочах, угнетать контролем… Кончится тем, что она их обезличит…

– Ох, она такой деспот! – вставила опять хозяйка. – А дети ростут эгоисты, требовательны до невозможности… Прямо кусок готовы вырвать у неё изо рта… особенно старшая девчонка… А сын – лентяй… На второй год остался в первом классе… Один Миша у них – ничего себе…

– Вот видите!.. Нет, Ольга Павловна!.. Для воспитательницы мало образования и подготовки… Призвание нужно, талант… Помните, Руссо сказал: чтоб воспитать человека, надо быть больше, чем человеком…

– Но ведь вы берете частный случай, – напомнила Михайлова.

– Нет… Позвольте… Почему у нас не родятся музыкантами, ни адвокатами, ни портными, ни поварами?.. Для всего учиться нужно… А родятся прямо воспитательницами. Чудеса!.. Ни развития, ни даже элементарного знакомства с физикой, химией, физиологией, психологией, педагогикой, ни черта, что называется!.. А так – прямо, как Минерва из головы Юпитера, – выходят образцовыми матерями… Ха! Ха! И над лягушкой-то умеючи нужно опыты делать… Вот люди, которые ополчаются на вивисекцию, считая ее бесполезною жестокостью… А тут ежедневные эксперименты над человеческой душой. Да разве это не возмутительно?.. Не пора-ли покончить с этими заблуждениями?.. Mesdames!.. Вы к вашей плите подходите с большим уважением, чем к душе вашего ребенка… к этой таинственной душе, ключа к которой не нашла еще современная наука…

– Положим, я никогда не заявляла, что я образцовая мать, – обидчиво начала Софья Сергеевна.

– Полно! – Семенова выразительно махнула на нее рукой. – Вы все себя такими считаете… Вам это мужья внушают… Потому что их мужская самовлюбленность и тщеславие не могут допустить, чтоб их жены, – женщины, их выбравшие и т. д. – были посредственностями… Нет ума и талантов?.. Пусть!.. За то все добродетели на лицо!..

– Значит, по-вашему, самое лучшее – отстраниться?

– Да… это, пожалуй, честнее…

– Бросьте спорить, Ольга Павловна!.. все равно не столкуетесь с нею…

– Нет, мне интересно, что же Лизавета Антоновна предлагает взамен?

– Софья Сергеевна… Мы кончили, – сказал хозяин, отворяя дверь.

Софья Сергеевна вскочила горошком, чего никак нельзя было ожидать от её комплекции, – и так стремительно ринулась в кухню, что не дослушала, когда, наконец, по мнению Семеновой наступит золотой век.

X

Эффект провансаля вышел необычайный. Анна Денисовна не сдавалась на клятвы хозяйки, что этот соус она делала сама.

– Вы мне скажите только, в каком ресторане заказывали и сколько заплатили повару?.. – злобно настаивала она.

Призвали в свидетели и кухарку, и горничную, и Фроську. Та, закрыв рот фартуком, хихикала и, глядя исподлобья на инженершу, твердила:

– С места не сойти, коли вру!.. Сами барыня делали!..

Дамы улыбались, довольные посрамлением инженерши, и подбивали хозяйку вызвать еще свидетелей.

Анна Денисовна от волнения была фиолетовая. Она с презрением отвернулась от «свидетелей», показала спину дамам и объявила, что поверит только тогда, когда Софья Сергеевна приготовит ей провансаль в её собственной Халчевской столовой. Это выходило прямо-таки грубо. Но Софья Сергеевна была так опьянена своим торжеством, что пропустила это мимо ушей.

– С удовольствием, Анна Денисовна!.. – сочным звуком сказала она.

– Ай-да барыня!.. – слышалось со всех сторон. – Вот так хозяйка у вас, Петр Николаевич!..

– Ублажают вас соусами, небось?..

– И счастливчик-вы, батенька!.. А вот моя и говядины толком купить не умеет…

Софья Сергеевна сияла, как именинница. А Петр Николаевич, бледный и постаревший как-то сразу, кривился нервно, стараясь улыбаться и быть любезным…

– Скорей бы уходили!.. Скорей бы конец!.. – думал он, чувствуя, что изнемогает.

Наконец, дверь хлопнула за последним гостем.

Алчная нянька, переругиваясь с Ольгой из-за «чаев», повесила на пустую вешалку господские шубы, спрятанные на время в детской…

Последние огни погасли… Комнаты опустели. Дом уснул

Пробило четыре.

Софья Сергеевна проснулась.

Сухия, горячия руки разметавшегося мужа задели ее по лицу и заставили испуганно приподняться. Сидя в темноте, с заплетенной на ночь косой, в одной рубашке и кофте, обхватив руками колени, она теперь с ужасом вслушивалась в стоны и отрывистый бред больного.

Горячия руки словно жгли ее. От всего худого тела, распростертого беспомощно подле, на сбившейся простыне, так и шел жар, томивший Петра Николаевича.

«Инфлуенца, что-ли?.. Доктора?.. Или подождать до утра?.. А что если это тиф?.. Если»…

Зубы её застучали.

Она встала, надела юбку и залегла свечу. Одну минуту ей хотелось разбудить Ольгу и послать ее за доктором. Но за каким?.. Петр Николаевич никогда не лечился… Да и не хворал никогда… только хирел…

Ну приведет Ольга какого-нибудь заспанного неуча… Заплати ему красненькую… А он ничего не разберет, с видом дельфийского оракула пропишет салицилу на двугривенный, глубокомысленно промычит. А еще, пожалуй, обругается… – Что, скажет, вы раньше думали?.. До пяти утра?.. Где вы были?.. Что ответить?.. Гости сидели… Не заметили за гостями… Надо было кормить ужином, провансалеме удивить мир…

Софья Сергеевна хрустнула пальцами и беспомощно села на кушетку. Она совсем растерялась.

Или подождать до семи?.. до рассвета?..

Пробило пять. А она все сидела, свесив остывшие ноги, кутаясь в теплую шаль и чего-то выжидая… На нее напало странное душевное оцепенение. Перед ней всплывало фиолетовое лицо Анны Денисовны, глупая ухмыляющаяся рожица Фроськи…

«Нос утереть Анне Денисовне» – словно крикнул ей в уши голос Семеновой… Да, глупо как!.. Семьдесят пять рублей брошено в один вечер… Ее же теперь осуждают за безумные траты… А вот сейчас где взять, если что серьезное?.. Аптека, доктор… как вода плывут деньги в такое время… Боже мой!.. Зачем?.. Зачем?..

Жгучее чувство жалости, раскаяния и стыда все росло, раз проснувшись. И как это часто бывает в жизни, – теперь, когда она почувствовала себя одинокой, беспомощной и несчастной, – в виду неожиданно грянувшей беды, – она с удивлением припоминала все свои заблуждения, видела тщету и мелочность своих стремлений… При свете вспыхнувшей совести она читала эту повесть жизни своей за последние десять лет – и ей становилось жутко… Сквозь туман сознания мерцали какие-то выводы, – грустные, тревожные… Ведь не того хотела она когда-то в девушках… И в Петре Николаевиче – говорила Анна еще – искорка горела, когда он университет кончал… Как же это теперь так – вдруг ничего… из старого?.. Куда ушло? Когда?..

Мысли путались.

Мысли опять бежали назад… казалось, к недалекому прошлому… И вспоминался ей молодой Петр Николаевич, – румяный, здоровый, с блеском в глазах, с громким смехом… Сколько лет его смеха не слышно!..

И нос у него был даже словно другой, круглый… не заостренный, как теперь… А она сама – тоненькая, беленькая!..

У неё задрожали губы.

«Тучные египетские коровы»… вдруг прозвенел слезой бешенства голос мужа… Вся картина утренней ссоры по ассоциации всплыла в памяти. – «Пришли и сожрали мужей»… Господи!.. да неужели так?.. Неужели из-за меня?.. Но ведь дети же… Для них ведь все… – шептала она, цепляясь за эту мысль, чтоб оправдать себя перед кем-то, кто в этой ночной тишине обвинял ее за скомканную жизнь мужа.

Она не заметила, как задремала, уронив на грудь голову.

Вдруг ее словно толкнули.

В столовой пробило половину шестого. Свеча трещала на столе. Из-за перегородки слышалось тяжелое, короткое дыхание, как бы свист, вырывавшийся из легких.

Вдруг больной захрипел и закашлял. Она вскочила и бросилась за перегородку.

– Петя… Воды хочешь?..

Она нагнулась. Ей пахнуло в лицо жаром и испорченным дыханьем. Он стонал, не приходя в себя, и бормотал что-то… Она расслышала что-то болезненное… Анна Денисовна… сдача… Сережке скажи… под № 53 бумага переписать… пятнадцать копеек…

«Пять червей»!.. – вдруг крикнул он и сел на постели, вперив мутный взор в ситцевую ширму.

– Петя… – робко позвала жена.

Он засмеялся, забормотал еще быстрее, закашлялся, охнул и голова его опять упала в подушки.

Она села в ногах и тихонько заплакала.

Он и простудился-то вчера… Нынче пришел больной, голодный… А как она его встретила?.. Есть не дала!.. А на кухне чего-чего только не было – для чужих?.. А вот они все ушли, бросили… она одна… И никому дела… А он побежал во вьюгу… Может быть, там-то и простудился?.. Ну, конечно… Господи! Господи!.. Да кто же мог это думать?..

Она опять не заметила, как забылась, прислонясь к резной деревянной спинке кровати. Она была слишком здорова и уравновешанна, чтоб бороться с мощной потребностью покоя, после такого утомительного дня. Она все вздрагивала во сне, мычала, стараясь проснуться, чувствуя, что спать нельзя, – но это было выше её сил.

Семьдесят пять рублей!.. – словно крикнул кто ей в уши.

Она испуганно вскинулась. Он – что ли – это сказал? Или ей приснилось?

Она протирала глаза. Часы басисто и меланхолично били шесть… А перед ней опять замелькало усатое лицо инженерши, новое, пестрое блюдо с провансалем… запись на углу стола мелком… Двадцать пять рублей… и проедено, да выпито столько же… А сервиз?.. Ах!.. – Сердце больно кольнуло. – А шуба-то шуба-то, у Петра!.. Ветром подбитая… Как женился – одна… вытерлась… Все не соберут денег на новую… Его оттого и прохватило… А в доме-то – лезли воспоминания, – в доме-то сколько дыр!..

В комнате остыло. Видно было, что мороз крепчал. В трубе тихо завывала умиравшая мятель.

– Это ты, Соня… – вдруг спросил Петр Николаевич и поднял руку. – Который час?

– Петечка… Что с тобой?..

– Плохо, мать; совсем плохо… Словно уплываю куда-то, сил нет… кружится…

Она всплеснула руками и кинулась будить Ольгу. Сон воскочил с неё разом. От этих простых смиренных слов «совсем плохо» – ее всю кинуло в дрожь.

Заспавшаяся Ольга долго не понимала, чего от неё хотят.

Заперев за ней дверь, хозяйка вернулась в спальню. Она стояла перед кроватью, поводя плечом и натягивая спавший теплый платок, с тупым, растерянным выражением в остановившихся зрачках.

– Сережка, это ты, негодяй?.. – вдруг шутливо спросил Иванов.

– Я, Петечка… Я… – сказала Софья Сергеевна, – и губы её дрогнули по-детски… Иванов бормотал что-то, улыбаясь и глядя помимо лица жены. Она с решимостью натянула платок на остывшее плечо и пошла в гостиную, чтоб зажечь лампу. Доктор мог придти каждую минуту.

Комната носила следы ушедших людей. В пепельницах валялись окурки, корки от апельсинов. Кресла словно дремали вокруг раскрытых столов, среди тишины и тьмы. Надо было одеться. Наскоро умываясь и застегивая бумазейную блузу, Софья Сергеевна строила планы, как изменить жизнь, чтобы Петр не надрывался за работой… Эдак, действительно, протянуть не долго!.. Надо сократить расходы. И раньше – помнится – приходили ей в голову эти благия намерения, – но жизнь властно устраняла все сомнения, и по инерции продолжалось суетливое, полное мелочей и ненужностей существование…

«Нет!.. Теперь грешно раздумывать», – говорила она себе, расчесывая косу и стараясь побороть жуткое предчувствие, подымавшееся словно призрак из тайников её души, – уродливый, бледный призрак, с оскалившейся мертвой головой.. – Надо действовать… По новому жить… Но с чего начать эту ломку?.. Вот вопрос… С чего?..

Весь дом еще спал. В детской Софья Сергеевна погасила коптивший ночник – эдакая неряха нянька!.. не может фитиля обрезать, – поглядела на спавших детей, прикрыла одеялом голые ножки своего любимца, – маленького, – и вдруг спазм сдавил ей горло.

Она ушла в гостиную и разрыдалась.

«Сироты… несчастные сироты»… Вот какая мысль пронзила ее, пока она стояла в детской, и призрак несчастья, который она гнала от себя, вдруг взвился перед ней. – Нет!.. Нет!.. – в суеверном ужасе шептала она, стараясь думать о другом… об обеде… о сапожках Вити, которые нынче принесут… – Чья вот это рука?.. Какая запись огромная… – Она наклонилась над сукном, стараясь понять полустершиеся цифры…

«А какой он будет длинный-длинный… на нашем столе… На обеденном?.. да, на котором вчера ели провансаль… Надо будет доску лишнюю вставить… Мертвецы всегда вытягиваются»…

«Ах, что я!.. Тьфу!.. Тьфу»!..

Она зажмурилась и перекрестилась торопливо и виновато… Но фантазия работала… вызывала перед ней потрясающую обстановку смерти, похорон… лиловый гроб… Нет, лучше белый… Испуганные личики детей в трауре… А у неё-то как на грех – ни одного черного платья. Как на грех! Тьфу!.. Тьфу!.. Господи!.. Да что же это я?.. Словно нарочно!

Она вскочила и прошлась, передвинула в беспорядке разбросанные стулья и опять опустилась в кресло, у окна. Затаив дыханье, задерживая слезы, она глядела перед собой широко открытыми глазами, – и опять видела панихиду, лицо мужа в гробу… такое худое… с обострившимися чертами… слышала заунывный напев: «со святыми упокой»… Слезы брызнули из её глаз.

А вот эта минута на кладбище… когда стучит земля по деревянной крышке! А эта минута, когда она вернется сюда… вот в эту гостиную, по этой лестнице…

– Господи… Господи!.. – пролепетала она, тоскливо озираясь, не в силах справиться с мыслями…

Вот она вдова… Кончен раздирающий душу обряд… Все ушли… даже Лиза… Настала ночь… Она одна вон там… в спальне… А тот, кто всю жизнь работал для неё, не покладая рук… этот «идеальный батрак» (вспомнилась и больно кольнула ядовитая фраза Анны Ельниковой) он – труп, зарытый землей… а она, – одна… состарившаяся, опустившаяся, никому ненужная, немилая… Одна…

Она плакала, положив голову на столик. Ей было жаль себя, жаль мужа… Слезы перешли в рыдания…

Вдруг у неё захватило дыхание и слезы остановились. Не одна… В том-то и ужас весь, что не одна… А пятеро детей?.. Пять ртов, которые требуют пищи?.. А воспитать? В люди вывести?.. Как?.. Одной, без чужой помощи?.. Чем же она заработает?.. Это смешно… Она все перезабыла, что и знала… Наука, как и жизнь, ушла вперед… Поди-ка, догони!.. Да и что достанешь уроками?..

Краска стыда залила ей лицо, когда она вспомнила, как на-днях хладнокровно предлагала барышне пятнадцать рублей за полдня ежедневных занятий… как платила двенадцать рублей студенту. И барышня согласилась… хотя кончила с медалью… Но плата сбита до-нельзя… Все это говорят… Чем же жить тогда?.. Ведь это на улице с детьми остаться… Ремеслу что-ли научиться?.. Какому?.. Да и легко сказать – трудиться!.. Лет пятнадцать назад, в гувернантках, – труд опостылел и когда Петр Николаевич сделал ей предложение, – первой мыслью было: ну, слава Богу!.. Отдохну… Вот и отдохнула!.. Разжирела, разленилась… Сколько привычек!..

– А дети-то чем виноваты?.. – с новым приливом отчаяния спросила она себя. – И что же это за ужас, что со смертью отца семья выбрасывается на улицу?.. боже мой!.. Да разве я думала об этом, выходя замуж?.. Она оглядывалась растерянно кругом, среди этого внезапного крушения всего, чем она жила, чем была сильна…

Хоть бы доктор скорей!.. Хоть бы рассвет!..

Лампа гасла на столе и слабо булькала. А в окно крался рассвет… И как эти первые, призрачные лучи зарождающегося дня входили в комнату, робко борясь с тьмой, но постепенно поглощая ее, так в измученную душу этой женщины тихо входила надежда, жажда покоя и забвенья.

«Может быть, обойдется?.. Пустяки»?..

В кухне стукнуло что-то. Внизу, где-то далеко, в чужой квартире гулко хлопнула дверь. Дом просыпался. Замершая на время жизнь давала себя знать какими-то смутными звуками, таинственным, неясным шорохом. А в ушах, словно тревожный призыв набата, звучал голос Семеновой:– «через пятьдесят лет такие барыни, как ты, будут уже анахронизмом»…

Она вспоминала… и ей так ясно представились её давно забытые ощущения ранней юности… Вставать до рассвета, вот в такой мгле, дрожа от холода… бежать под дождем или в мятель на урок… трепетать за завтрашний день, когда случай может отнять даже этот жалкий заработок… Нервное напряжение, зубные боли, вынужденные улыбки, унизительные просьбы… О, жутко!.. жутко… Стоит ли жить?

Она вскочила. «Что это»?

Она ясно расслышала кашель мужа… такое особенное, «сознательное» откашливание. Она кинулась в спальню и у двери услыхала, как Петр Николаевич чиркает спичкой, зажигая папиросу.

– Ну что, Pierre… как?.. – трепетным от радости голосом спросила она.

Он страшно осунулся, но глядел сознательно.

– Да ничего… ночью было скверно, кажется… Наверно инфлуенца… Дай-ко рубашку переменить!..

– Неужели вспотел?

– Весь мокрый… Что это ты поднялась так рано?

– Слава Богу… слава Богу! – нежно и радостно лепетала Софья Сергеевна, наклоняясь над комодом.

В передней раздался звонок доктора.

* * *

С неделю Иванов прожил, как именинник, встречая дома небывалую заботу и комфорт, видя давно забытую ласку. Сначала он сердился на доктора, запрещавшего выходить на службу, и на жену, спрятавшую его шубу и ботики (в сундук, под замок), – кричал, что уйдет и так, что его выгонят отовсюду… Наконец, смирился и лежал покорно на кушетке, в стареньком халате и шлепанцах, с книгой, среди полной тишины. Жена ходила на цыпочках и шикала на детей. Ему покупали рябчиков и мармеладу. Даже стирку – которой он не выносил, – отменили и все белье отдали прачке.

– А хорошо иногда поболеть, – говорил он жене, кротко улыбаясь.

А она, вся какая-то затихшая, важная, матерински любящая, с бесконечным вязаным одеялом в руках (она вязала его шесть лет) сидела подле, двигалась бесшумно, и все обдумывала, как начать жизнь по новому, какие расходы сократить?.. Как облегчить бедному Pierr'у его «батрацкую долю»?

С Лизой надо поговорить… с мужем посоветоваться… растерянно думала она, не зная, за что собственно взяться, с какого конца начинать.

– Пустое, мать!.. – как-то безнадежно заявил муж, когда она с таинственным, значительным выражением в глазах, посвятила его в свои планы, – и даже рукой махнул.

– Ну вот, Петр, выдумал!.. Почему это пустое?.. – обиделась она, полная самых благих стремлений.

Но… прошла неделя, прошла инфлуэнца… страхи забылись, память об этой жуткой ночи побледнела и жизнь пошла опять по старой колее…

А Петр Николаевич, как это ни странно, любил вспоминать об этой ночи, – о той минуте, когда он очнулся друг, увидал эту зажженную свечу… расслыхал необычные шаги жены в гостиной и подумал, что умирает… Какое это было странное и важное чувство, непохожее ни на что!.. Такое холодное и чистое… Жена плакала, но это казалось мелким… Ну что ж?.. Ну что ж?.. – говорил он себе – и она умрет когда-нибудь… Все умрем… И совсем не страшно… Надо только понять… и примириться… Смерть – это покой… Как хочется поспать!..

Вот эта именно жажда покоя, это радостное ощущение его близости, – вот что было хорошо и необыкновенно… Не думать о кредиторах, о начальстве, о детских докторах… не мучиться заботой где перехватить деньжонок на дачу… Все забыть, словом, все… – и только лежать и спать, спать – без грез и пробужденья…

Петр Николаевич думал, что когда-нибудь придет его час… Но сумеет ли он встретить тогда смерть, как друга?.. Сумеет ли смириться, победить животный страх и быть готовым – как в ту ночь?

Пожалуй, бояться будешь?..

Ах, жаль, жаль!..

Он вспомнил странное чувство, с которым раз как-то провожал глазами покойника в гробу, на улице.

– Вот этот избрал благую долю, – казалось, говорил его взгляд. – Ему ничего не страшно…

Неужели он завидовал?

Кажется, да…