Биография Л.Н.Толстого. Том 4

Сестра Маша в жизни отца и в жизни всей нашей семьи имела огромное значение.

Сколько раз за последние годы приходилось ее вспоминать и с грустью говорить: «Если бы Маша была жива…», «если бы не умерла Маша…»

Для того, чтобы объяснить отношения Маши к отцу, мне придется вернуться далеко назад.

В характере отца, – быть может, оттого, что он рос без матери, а, быть может, врожденно, – была одна отличительная и на первый взгляд странная особенность, – ему совершенно несвойственны были проявления чувства нежности.

Говорю «нежность» в отличие от «сердечности». Сердечность у него была, и большая.

Характерно в этом смысле его описание смерти дяди Николая Николаевича. В письме к Сергею Николаевичу, описывая последний день жизни брата, отец рассказывает, как он помогал ему раздеваться.

«…И он покорился, и стал другой… всех хвалил и мне говорил: благодарствуй, мой друг». Понимаешь, что это значит в наших отношениях?»

Оказывается, что на языке братьев Толстых слова «мои друг» была такая нежность, выше которой представить себе нельзя.

Эти слова поразили отца даже в устах умирающего брата.

Я во всю свою жизнь никогда не видал от него ни одного проявления нежности.

Целовать детей он не любил и, здороваясь, делал это только по обязанности.

Понятно поэтому, что и по отношению к себе он не мог вызывать нежности, и что сердечная близость у него никогда не сопровождалась никакими внешними проявлениями.

Мне, например, никак не могло бы прийти в голову просто подойти к отцу и поцеловать его или погладить ему руку.

Этому отчасти мешало и то, что я всегда смотрел на него снизу вверх, и его духовная мощь, его величина мешала мне в нем видеть просто человека, порой жалкого и усталого, – слабого старичка, которому так нужны были тепло и покой.

Это тепло могла давать отцу только одна Маша.

Бывало, подойдет, погладит его по руке, приласкает, скажет ему ласковое слово, и видишь, что ему это приятно, и он счастлив и даже сам отвечает ей тем же.

Точно с ней он делался другим человеком.

И почему Маша умела так сделать, и никто другой и не смел этого пробовать?

У всякого из нас вышло бы что-то неестественное, а у нее это выходило просто и сердечно.

Я не хочу сказать, что другие близкие люди любили отца меньше, чем Маша, – нет, но ни у кого проявления этой любви не были так теплы и вместе с тем так естественны, как у нее.

И вот со смертью Маши отец лишился этого единственного источника тепла, которое под старость лет становилось для него все нужнее и нужнее.

Другая, еще большая ее сила – это была ее необычайно чуткая и отзывчивая совесть.

Эта ее черта была для отца еще дороже ласки.

Как она умела сглаживать всякие недоразумения. Как она всегда заступалась за тех, на кого падали какие-нибудь нарекания, – справедливые или несправедливые, все равно.

Маша умела все и всех умиротворять».

Вот как отразилось это событие в дневнике Льва Николаевича:

«26 ноября. Сейчас час ночи. Скончалась Маша. Странное дело: я не испытывал ни ужаса, ни страха, ни сознания совершающегося чего-то исключительного, ни даже жалости, горя. Я как будто считал нужным вызвать в себе особенное чувство умиления, горя и вызвал его, но в глубине души я был более покоен, чем при поступке чужом, не говорю уже своем – нехорошем, не должном. Да, это событие в области телесной, и потому безразличное. Смотрел я все время на нее, когда она умирала – удивительно спокойно. Для меня она была раскрывающееся перед моим раскрыванием существо. Я следил за его раскрыванием, и оно радостно было мне. Но вот раскрывание это в доступной мне области (жизни) прекратилось, т. е. мне перестало быть видно это раскрывание: но то, что раскрывалось, то есть. Где? Когда? Это вопросы, относящиеся к процессу раскрывания здесь и не могущие быть отнесены к истинной, внепространственной и вневременной жизни».

«29 ноября. Сейчас увезли, унесли хоронить. Слава богу, держусь в прежнем хорошем духе. С сыновьями сейчас легче».

«1 декабря. Нет-нет, и вспомню о Маше, но хорошими, умиленными слезами, – не о ее потере для себя, а просто о торжественной, пережитой с нею минуте, от любви к ней».

«28 декабря. Живу и часто вспоминаю последние минуты Маши (не хочется называть ее Машей, так не идет это простое имя тому существу, которое ушло от меня). Она сидит, обложенная подушками, я держу ее худую, милую руку и чувствую, как уходит жизнь, как она уходит. Эти четверть часа – одно из самых важных, значительных времен моей жизни».

Из литературных работ Л. Н-ча этого года упомянем еще о его статье «Значение русской революции». Статья эта вошла в полное собрание сочинений Л. Н-ча и распространялась отдельной брошюрой, и потому мы не станем здесь излагать ее содержание, хорошо известное читающей публике. Скажем только, что Л. Н-ч видел главное значение русской революции в возможности, которую открывала она русским людям, а за ними и всем другим – свернуть с ошибочного пути, по которому пошли западные народы, пути городской промышленной цивилизации, и вступить на новый путь – цивилизации земледельческой, мужицкой, приближения к «царству дураков».

Эта возможность открыта и теперь, и сдвиг России в эту сторону несомненен.

В это время, занятый составлением II тома биографии Л. Н-ча, я часто обращался к нему за разными справками, и письма носили деловой практический характер. Наконец, побуждаемый желанием душевного общения с ним, я написал ему письмо, в котором ничего не просил, а выражал свое душевное настроение. Я получил вскоре ответ и привожу его здесь для заключения этой главы и 1906 года.

«Спасибо, милый друг, за бескорыстное письмецо. Я на днях поболел. Собирался совершить большую перемену. Теперь поправляюсь. Занят я «Кругом чтения» для детей и народа. Ко мне ходят крестьянские дети, и предстоящее дело представляется страшно трудным, но стараюсь.

То, о чем вы поминаете, вероятно, маленькая статейка, которую я не послал, под заглавием «Верьте себе», обращенная к отрокам 14–16 лет. Как ваши занятия с несчастной молодежью?

О Плотине я знаю. Выписки ваши очень хороши.

Как в старости живо чувствуешь огромность предстоящей работы и краткость времени. Хорошо, что «я» не в себе одном, а то бы можно прийти в отчаяние. Целую вас. Всегда думаю о вас с любовью. Привет вашей жене».

Глава 11. 1907 г. Занятия с детьми. Земельный вопрос

1907 год небогат внешними фактами в жизни Л. Н-ча. Она протекала тихо и мирно в Ясной Поляне, но этот период можно отметить по той напряженной внутренней работе, которую пережил Л. Н-ч и которая, несомненно, приблизила его к вечной жизни. Дневник его за этот год очень характерен. Запись каждого дня состоит из двух частей. В первой части он дает как бы краткую историю своей жизни, внешней и внутренней, за прожитые дни и потом уже приступает к изложению по пунктам наиболее важных мыслей, пришедших ему на ум за эти дни. Те из этих начал, которые дают возможность отметить этапы в развитии души Л. Н-ча, мы дадим здесь или целиком, или в кратком изложении.

Много за этот год было посетителей, много написано писем и целый ряд значительных статей.

Кроме вышеуказанной внутренней работы и общения с людьми, время Л. Н-ча было занято, главным образом, двумя делами: переработкой «Круга чтения» и уроками с детьми. Можно еще отметить одно особенное явление этого времени – это ослабление памяти и вообще физических сил, о чем не раз упоминает Л. Н-ч в своем дневнике. Мы приведем ниже главнейшие эпизоды его деятельной жизни, по возможности по всем ее отделам. В начале года он записывает в своем дневнике:

«Нынче думал о том, что невозможно спокойно жить с высоким о себе мнением, что первое условие спокойной и доброй жизни это то, что говорил про себя Франциск, когда его не пустят. И нынче все утро был занят этим уменьшением своего знаменателя. И, кажется, не бесполезно: живо вспомнил себе все то, что теперь осуждаю в сыновьях: игрецкую страсть, охоту, тщеславие, разврат, скупость… Главное – понять, что ты сам ниже среднего уровня по нравственности, слабости, по уму, в особенности по знаниям, ослабевающий в умственных способностях человек, и не забывай этого, и как легко будет жить. Дорожить надо оценкой бога, а не людей».

Эта запись требует объяснения по двум пунктам. Выражение «что говорил Франциск, когда его не пустят» – есть намек на известный рассказ из жизни Франциска, передающий его разговор с его учеником о том, «в чем радость совершенная». На его вопрос ученик перебирает целый ряд «радостей», которые приходят ему в голову, но Франциск говорит на все – нет, совершенная радость не в том, даже не в том, чтобы христианство распространилось по всей земле. Ученик в недоумении спрашивает: «В чем же, учитель, радость совершенная?» – и Франциск отвечает, что если их, странников, измученных в пути, промокших и голодных, не пустят в ночной приют, а отгонят и обругают, и они перенесут это с любовью, то в этом будет радость совершенная. Л. Н-ч очень любил этот рассказ и часто пользовался им, чтобы выразить истинное религиозное чувство смирения.

Здесь же Л. Н-ч прибегает к любимому им математическому сравнению. Он говорит об уменьшении знаменателя. По определению Л. Н-ча, достоинство человека измеряется дробью, у которой числитель есть то, чем обладает человек, а знаменатель – это то, что человек о себе думает. При одних и тех же качествах, достоинство человека тем выше, чем меньше о себе думает человек, подобно тому, как величина дроби повышается с уменьшением знаменателя.

2 февраля Л. Н-ч записывает: «читал превосходную книгу Baba-Bharaty Кришна».

И затем через несколько дней:

«Я, кажется, не записал о том, что написал длинное письмо Baba-Bharaty.

Боюсь, что он славолюбив».

В марте Л. Н-ч усердно занимается с крестьянскими детьми из Ясной Поляны.

17 марта он записывает в дневнике: «За это время был занят только с детками уроками. Что дальше иду, то вижу большую и большую трудность дела и вместе с тем большую надежду успеха. Все, что до сих пор сделано, едва ли годится. Вчера разделил на два класса. Нынче с меньшим классом обдумывал. Это время были разные посетители и хорошие письма. Вчера был Кузьмин от малеванцев. Очень радостно».

Ив. Фед. Наживин, посетивший в это время Л. Н-ча, интересно рассказывает об этих уроках, на которых ему удалось присутствовать.

«Занятия эти состояли в том, что он рассказывал детям что-нибудь из Евангелия, а потом заставлял их пересказывать. Целью этих занятий было, во-первых, обучение детей религии, если можно так выразиться, и во-вторых, составление Евангелия по пересказу самих детей. Об этих своих занятиях он говорить без слез не мог и часто повторял: «дети приходят заниматься и я учусь с ними…» Так вот на одном из таких уроков посчастливилось присутствовать и мне; чтобы не смущать детей, мы, я и домашний доктор Ясной Поляны Д. П. Маковицкий, сидели тихонько в соседней комнате, дверь которой Лев Николаевич оставил нарочно приотворенной. Поговорив о Евангелии, Лев Никол. как-то к слову начал рассказывать детям следующую легенду:

«Жил в старину в пустыне один отшельник, он проводил все свое время в молитве. И пошел он раз к своему наставнику, еще более благочестивому старцу, и спросил его, что бы он мог еще сделать, чтобы заслужить перед богом. И послал его старец в соседнюю деревню, к мужикам, которые всегда приносили пищу ему.

– Поди к ним, – сказал старец, – поживи с ними денек, может быть, и научишься у них чему-нибудь…

Пошел отшельник в деревню к мужикам, видит, встал со сна мужик, пробормотал «господи» и скорее за работу. И так проработал мужик до вечера, а вечером, вернувшись с поля, опять только пробормотал «господи» и скорее спать. И вернулся отшельник к старцу и говорит:

– Нет, нечему у них поучиться… Они и бога-то всего два раза за день вспоминают, утром да вечером…

Взял тогда старец чашу, налил ее до самых краев маслом и подал отшельнику:

– На, – говорит, – возьми эту чашу и за день обойди с ней вокруг деревни, да так, чтобы ни одной капли не пролилось…

И взял отшельник чашу, и ушел, а вечером воротился.

– Ну, хорошо, – сказал старец, – теперь скажи мне, сколько раз ты за день о боге вспомнил?

– Ни одного… – смутившись, отвечал отшельник, – я все на чашу глядел, пролить боялся.

– Ну, вот видишь… – сказал старец (тут голос Льва Николаевича стал осекаться и дрожать). – Ну, вот видишь, ты только о чаше думал и то бога ни разу не вспомнил, а он, мужик-то, и себя кормит, семью, да еще и нас с тобой в придачу, а и то два раза бога вспомнил».

Лев Николаевич с глазами полными слез едва-едва мог договорить, растроганный, последние слова – вернее, их договорили ребятишки, маленькие мужики, принявшие легенду с чрезвычайным одушевлением».

В апреле Л. Н-ч пишет в дневнике:

«Не писал больше полмесяца. Жил за это время порядочно. Был сильный насморк, и теперь чувствую себя очень слабым. Детские уроки и подготовление к ним поглощает меня всего. Замечаю ослабление сил и физических, и умственных, но обратно пропорционально нравственным. Хочется многое писать, но многое уже навсегда оставил не оконченным и даже не начатым».

Тогда же он пишет трогательное письмо своем сестре:

«Милый друг Машенька. Часто думаю о тебе с большою нежностью, а последние дни точно голос какой все говорит мне о тебе, о том, как хочется, как хорошо бы видеть тебя, знать о тебе, иметь общение с тобой. Как твое здоровье? Про твое душевное состояние не спрашиваю, оно должно быть хорошо при твоей жизни. Помогай тебе бог приближаться к Нему.

У нас все хорошо. Соня здорова, бодра, как и всегда.

У нас, к нашей радости, живет Таня с милой девочкой. Муж ее на время за границей у больного сына.

Очень чувствую потерю Маши, но да будет воля Его, как говорят у вас, и я от всей души говорю. Про себя, кроме незаслуженного мною хорошего, ничего сказать не могу. Что больше стареюсь, то спокойнее и радостнее становится на душе. Часто смерть становится почти желательной. Так хорошо на душе и так верится в близость того, в ком живешь и в жизни, и в смерти.

Соня нынче приехала из Москвы, видела твою милейшую Варю, которую не только видеть, но про которую вспоминать всегда радостно.

Поклонись от меня всем твоим монахиням. Помогай им бог спасаться. В миру теперь такая ужасная недобрая жизнь, что они благой путь избрали и ты с ними. Очень люблю тебя. Напиши много словечек о себе. Целую тебя.

Брат твой и по крови, и по духу – не отвергай меня.

Лев Толстой».

Отношения между ними становились все трогательнее и задушевнее. Видно было, как они, приближаясь к богу с разных сторон, сближались между собою невольно и радостно, что и подтверждается их дальнейшим общением.

Л. Н-ч в дневнике делает краткий обзор прошедших событий:

«27 июня. Приехали Чертковы, прожили у нас три дня. Очень было радостно. Живет Нестеров – приятный. Был Сергеенко. Вчера были 800 детей. Душевное состояние хорошо. Только, увы, начал уже терять общение с богом, как понимал, или, вернее, чувствовал его неделю тому назад. Но кое-что, и очень важное и нужное, осталось».

Дети и уроки с ними продолжают занимать его ум, и он записывает такие размышления:

«Хотелось ожидаемым детям сказать вот что: вы все знаете, что был любимый ученик Иоанн. Иоанн этот долго жил, и когда очень состарился, насилу двигался и еле говорил, то всем, кого видел, говорил только все одни и те же короткие четыре слова. Он говорил: «дети, любите друг друга». Я тоже стар, и если вы ждете от меня, чтобы я что-нибудь сказал вам, то я ничего не могу сказать от себя и повторю только то, что говорил Иоанн: «дети, любите друг друга». Лучше этого ничего сказать нельзя, потому что в этих словах все, что нужно людям. Исполняй люди эти слова, только старайся люди отучаться от всего того, что противно любви: от ссор, зависти, брани, осуждения и всяких недобрых чувств к братьям – и всем бы было хорошо и радостно жить на свете. И все это не невозможно и даже не трудно, а легко. Только сделай это люди, и всем будет хорошо. И рано ли, поздно – люди придут к этому, Так давайте же сейчас каждый понемногу приучать себя к этому (Плохо очень)».

Страница июльского дневника показывает нам напряженную жизнь его. Он записывает так:

«Внутренние же события были самые важные: сначала такое живое сознание бога в себе и жизни божественной – любви и потому правды и радости, которых никогда прежде не испытывал. Продолжалось сильно с неделю, потом стало ослабевать, и исчезла новизна, радость сознания этого чувства, но остался, наверное остался, подъем на следующую, хоть небольшую ступеньку бессознательного, высшего против прежнего бессознательного же состояния. Началось это с того, что старался помнить при встрече с каждым человеком, что в нем бог. Потом это перешло в сознание в себе бога. И это сознание в первое время производило какое-то новое чувство тихого восторга. Теперь это прошло, и могу вызвать только воспоминание, но не сознание. Что-то будет дальше?

За это время здоровье порядочно, «по грехам нашим» слишком хорошо.

Оставил «Круг чтения» и по случаю заключения в тюрьму Фельтена писал брошюру «Не убий никого». Вчера, хотя и не кончил, прочел ее Ч-ву и другим. Теперь хочется написать письмо Столыпину и «Руки вверх», пришедшее мне в голову во время игры Гольденвейзера.

Очень уж что-то последнее время мною занимаются, и это вредит мне. Ищу в газете своего имени. Очень, очень затемняет, скрывает жизнь. Надо бороться».

И Л. Н-ч действительно борется с этим соблазном тщеславия и то подпадает ему, то побеждает его и записывает так:

«Не успел оглянуться, как соблазнился, стал приписывать себе особенное значение основателя философско-религиозной школы; стал приписывать этому важность, желая, чтобы это было. Как будто это имеет какое-нибудь значение для моей жизни. Все это имеет значение не для, а против моей жизни, заглушая, извращая ее».

Узнав о присуждении Фельтена к тюремному заключению за хранение и распространение его сочинений, Л. Н-ч писал ему:

«Получил ваше письмо, милый Фельтен, и не скажу, что огорчен, но обессилен: боюсь за вас, выдержите ли вы, употребите ли на пользу самому себе, настоящему себе это телесное лишение и осуждение. Надо бы так, и по письму вашему вижу, что вы хотите, чтобы это было так.

Держитесь, присматривайтесь, чтобы это было так, милый друг. Это тоже великое наслаждение – в этой духовной лодке быстро нестись по ветру воли Божией, т. е. все больше и больше сливаться так, чтобы не чувствовать ее, как не чувствуешь ветра, несясь с ним. Поразительна и грустна причина вашего заключения. То положение, которое Христос считал в его время уже не только признанным всеми, но таким, что он говорил только о дальнейшем, высшем, нравственном требовании – за это положение судят и казнят теперь. Хороша ваша роль. Помогай вам Бог. Целую вас».

Брошюра, за которую Фельтена главным образом приговорили к тюрьме, была «Не убий», написанная Л. Н-чем по поводу убийства короля Гумберта; главная мысль ее заключалась в том, что истинное средство уничтожения власти императоров, королей и президентов заключается не в убийстве их (на их место всегда находятся другие), а в том, чтобы самим отказываться убивать по их приказанию, отказываться быть вооруженными убийцами, поддерживающими власть властителей.

Фельтена, у которого брошюра была на складе, приговорили на год в тюрьму. По этому поводу, желая подтвердить свою вину, Л. Н-ч написал новую статью «Не убий никого», в которой с новой силой призывает людей к единению, основанному не на насилии, а на любви.

В приведенной выше записи дневника Л. Н-ч упоминает о своем намерении писать Столыпину. Письмо Столыпину Лев Николаевич написал и послал. В этом замечательном письме Л. Н-ч говорит между прочим:

«Причины тех революционных ужасов, которые происходят теперь в России, имеют очень глубокие основы, но одна, ближайшая из них – это недовольство народа неправильным распределением земли».

Сравнивая этот гнет земельной собственности с крепостным правом, Л. Н-ч говорит:

«Несправедливость состоит в том, что как не может существовать право одного человека владеть другим (рабство), так не может существовать право одного какого бы то ни было человека, богатого или бедного, царя или крестьянина, владеть землею как собственностью».

Как один из способов разрешить это противоречие, уничтожить несправедливость Л. Н-ч предлагает Столыпину ввести систему «единого налога» по проекту Генри Джорджа. Л. Н-ч придавал огромное значение этой реформе и, говоря о ней в письме, выражался так:

«Предлагаю я вам великое по своей важности дело. Отнеситесь теперь вы, правительство, к этому земельному вопросу не с жалкими, ничего не достигающими паллиативами, а как должно, по существу вопроса, поставьте его так, что вы не задабривать хотите какое-нибудь одно сословие или делать уступки революционным требованиям, а так, что вы хотите восстановить с древнейших времен нарушенную справедливость, не думая о том, сделано ли то или не сделано еще в Европе, и вы сразу, не знаю, успокоите ли вы революцию или нет, этого никто не может знать, но наверное будет то, что одни из тех главных и законных поводов, которыми вызывается раздражение народа, будет навсегда отнят у революционеров.

Советую это я вам не в виду каких-либо государственных или политических соображений, а для самого важного в мире дела – если не уничтожения, то ослабления той вражды, озлобления, нравственного зла, которые теперь революционеры, так же, как и борющееся с ними правительство, вносят в жизнь людей».

К этому письму Л. Н-ч приложил книгу Генри Джорджа «Общественные задачи» и свое изложение системы единого налога.

Ив. Фед. Наживин, бывший в это время в Ясной Поляне, так рассказывает о судьбе этого письма:

«Летом 1907 года, когда крестьянский мир волновался, требуя себе земли, Л. Н-ч не выдержал и написал тогда Столыпину письмо, в котором умолял его воспользоваться своей огромной властью, чтобы остановить ужасы, происходившие тогда в России. Первым шагом для этого, по мнению Л. Н-ча, была передача земли крестьянам на основаниях, предложенных Генри Джорджем. Скоро Л. Н-ч получил ответ через брата министра, сотрудника «Нов. вр.»; этот ответ, ряд витиеватых фраз, сводился к тому, что теория Генри Джорджа неприменима. Л. Н-ч горько усмехнулся и сказал:

– Только и есть в этом письме хорошего, что вот этот листочек чудесной бумаги.

И тут же бережно он оторвал чистую страницу от письма и спрятал; он всегда бережет каждый клочок чистой бумаги, и в этом святом отношении к труду человека во весь рост видна его любящая человеческая душа.

Л. Н-ч не раз давал себе слово не обращаться с такими письмами, но не выдерживал и снова писал».

В письме Л. Н-ч рекомендовал Столыпину побеседовать с С. Д. Николаевым, переводчиком и знатоком сочинений Генри Джорджа. Столыпин выразил желание познакомиться с ним, но почему-то это свидание так и не состоялось.

Вот страничка из августовского дневника:

«Нынче хорошо обдумал последовательность «Круга чтения». Может быть, еще изменю, но и это хорошо. Все больше и больше освобождаюсь от заботы о мнении людском. Какая это свобода, радость, сила. Помоги бог совсем освободиться.

Сейчас читал газету об убийствах и грабежах с угрозой убийств. Убийства и жестокость все усиливаются и усиливаются. Как же быть? Как остановить? Запирают, ссылают на каторгу, казнят. Злодейства не уменьшаются, напротив. Что же делать? Одно и одно: самому, каждому все силы положить на то, чтобы жить по божьи, и умолять их, убийц, грабителей, жить по божьи. Они будут бить, грабить, а я с поднятыми по их приказанию кверху руками буду умолять их перестать жить дурно. «Они не послушают, будут все то же». Что же делать? Мне-то больше нечего делать. Да, надобно бы хорошенько сказать об этом».

В сентябре все та же работа над «Кругом чтения» и новые тревоги для души Льва Николаевича, борьба за охрану собственности, столь ненавистную его душе. Он пишет об этом с сомнением в своем дневнике:

«7 сент. Занимался только «Кругом чтения». Мало сделал видимого, но для души хорошо. Утверждаюсь, особенно в борьбе с осуждением людей. Об этом думал нынче очень важно. Запишу после. Получил тяжелое письмо от Новикова и отвечал ему. Все так же радостно общение с Ч-ым. Боюсь, что я подкуплен его пристрастием ко мне. Вчера посмотрел «свод мыслей». Хорошо бы было, если бы это было так полезно людям, как это мне кажется в минуты моего самомнения. За это время скорее хорошее, чем дурное, душевное состояние. Сейчас почувствовал связанность свою с писанием этого дневника тем, что знаю, что его прочтут Соня и Чертков. Постараюсь забыть про них. Последние два-три дня тяжелое душевное состояние, которое до нынешнего дня не мог побороть, оттого что стреляли ночью воры капусты, и С. жаловалась, и явились власти и захватили четверых крестьян, и ко мне ходят просить бабы и отцы. Они не могут допустить того, чтобы я, особенно живя здесь, не был бы хозяином, и потому все приписывают мне. Это тяжело, и очень, но хорошо, потому что, делая невозможным доброе обо мне мнение людей, загоняет меня в ту область, где мнение людей ничего не весит. Последние два дня я не мог преодолеть дурного чувства, Известие о Буланже. Надеюсь и верю, что он бежал. Сейчас был губернатор tout le tremblement. И отвратительно, и жалко. Мне было полезно тем, что утвердило в прямом сострадании к этим людям. Да, составил подлежащее исправлению объясненное подразделение «Круга чтения». Познакомился за это время с Малеванным. Очень разумный, мудрый человек».