Катарсис. Северная Башня

Виталий Храмов

Катарсис: Северная Башня

© Виталий Храмов, 2017

© ООО «Издательство АСТ», 2017

Выпуск произведения без разрешения издательства считается противоправным и преследуется по закону

Введение

ПОПАДОС

Молодая поросль хвойных пород приятно ласкала обоняние, уставшее от городского воздуха.

Я лениво ковырял ковёр опавших иголок подобранной палкой. Не за грибами я приехал. Тихая охота – отдых от суеты. От шума города, от людских голосов, от работы и проблем.

Проблем. Как-то незаметно интересный и азартный процесс выстраивания своего дела, бизнеса, как сейчас принято называть, перестал быть интересным и интригующим. Когда это случилось? Где-то на рубеже реинкарнации ВВП опять в президенты. Нет, с ним это никак не связано. По Путину время отмеряется. Ну, как в народе принято – «во времена Брежнева», «при Сталине» и тому подобное. Вот и это – «когда Путин опять стал президентом». Хотя он совсем не при делах. В моих делах.

Просто к этому времени пришло осознание, что бизнес мой достиг своего потолка и расти ему уже некуда. Да и не дадут. Городские просторы освоены полностью, а на областной уровень и дальше мне не выйти. Нет, теоретически можно добиться и дальнейшего роста, но следующая ступень – иные порядки стоимости вхождения и иные порядки сложности выживания. А молодость осталась где-то там. А с ней и былые морально-волевые. Вместе с амбициями. Всё, что можно, я себе уже доказал. Узнал себя достаточно. До горького осадка.

Так дело превратилось в работу. В нудную скучную рутину. Плюнул бы да и бросил бы всё, как тогда, после гибели Лёшки. Тогда меня попросили вернуться. Друзья-соратники. Руководство города. Одни, партнёры, доверились мне, пошли за мной, развал бизнеса больно ударил по ним. А тогдашние главы города просто не могли допустить потери источника налогов и рабочих мест. Тогда я вышел из штопора, вывел бизнес на нынешний уровень.

И вот – предел. Предел возможностей и желания. Прежних мужиков, что рулили жизнью города, схоронили. Те ещё мужики были, советской закалки. Пришла молодая поросль. С иными укладами, целями, устремлениями и ценностями. Довольно амбициозными, но примитивными. Власть и деньги. Вот и все их цели, устремления и ценности – власть и деньги. Не как средство, а как самоцель.

Прежние главы города ангелами не были. Но власть для них была для чего-то, деньги – тоже для чего-то. Да и сами деньги для них значили мало. Гораздо ценнее были отношения, взаимозачёт услуг. Ты им на майские предоставляешь людей, материалы и транспорт, они помогают тебе договориться с областью по поводу спорного участка земли, например. Так я привык. Так считал правильным. В бизнес они не лезли. Им нужны были от меня только мои возможности.

А молодая поросль хочет просто и тупо бизнес отжать. Ну, зачем тебе, тридцатилетнему обалдую, сидящему в кресле наместника от ФСБ, мои мастерские, цеха и бригады? Ты же запорешь всё! Нет, я понял бы, если бы поставили под «допналог». Нет, им надо, чтобы я просто им дело отдал. Полностью. Дурость.

Даже деньги предлагают. Нет, деньги хорошие. Где-то в пределах стоимости бизнеса. И продал бы. Но… Соратники. Они пошли за мной. Многие со мной с кооператорского движения восьмидесятых, прошли через рэкет и малиновые пинджаки. Для них мой уход – их уход. Держат. «Не погуби дело, Мамонт! Не таких ломали!»

Не таких.

О! Грибы. Слюнявчики. Так их называла жена, когда ещё жили нормально. Тогда вместе по грибы ходили. Как же мы любили друг друга!

Червивые, проклятье! Так и любовь её съели червяки. Как из любящей, восторженной феи она могла превратиться в крикливую, ненавидящую фурию? Как-как? Просто. Червяки съели. И червяков этих в семью принёс я. Сам.

Сердце опять заломило. Уже обыденно и привычно. Так же обыденно и привычно сел на пенёк, достал пластинку таблеток, выломал сразу две, закинул в рот, проглотил. В пластинке остались две таблетки. Блин, плохо! Оглянулся – машина уже далеко. Идти так влом! Обойдётся как-нибудь. Две-то есть.

Любила она меня до умопомрачения. А я? Я делал вид, что она не догадывается, что за «переговоры» проводятся в бане. Это сейчас – офисы. А раньше тёрки разруливались в сауне. А где серьёзный разговор, там водка. А где водка, там девки. Облегчённого поведения.

А жена – умная. Высшее образование, всю жизнь главбух. Видела, знала, молчала. Только любовь из глаз её ушла. А потом и сама она ушла. Тихо и мирно. Собрала вещи, забрала детей и ушла.

Через месяц меня в очередной раз подстрелили. Да так, что в реанимации очнулся. А рядом – она. В слезах. Обещал ей, что – всё! Что наладится. Поверила.

Жизнь потекла размеренно. И с виду нормально. Но не было у неё прежней восторженности. Это тогда она влюбилась в героя-афганца, ветерана с полной грудью наград. А к тому времени кем он стал? Тем самым малиновым пинджаком.

А потом Лёшка со скандалом ушёл из дому. Уехал в Рязань поступать. Жена обвиняла меня. И так и есть! Мальчик вырос на моих рассказах про горы и духов, на байках моих братков, большей частью таких же афганцев. И как я его ни убеждал в его зрелости, что война – это не восторженная романтика, а кровь, грязь, гной и смерть, – бесполезно. Дошло до того, что я взбеленился и ударил сына. Впервые. И он сбежал из дому.

И поступил. Закончил с отличием. Бравый офицер-десантник. Конечно, я был горд им. Но кошка, пробежавшая меж нами, так и не исчезла.

А потом Чечня. И мой сын вызывается добровольцем. И добивается своего – отправляется на эту ненужную войну.

Дома истерика. И у меня тоже. Потому что когда тебе восемнадцать лет, ты считаешь себя бессмертным. А когда разменял сороковник, да ещё и сын – родная кровинушка! Бросил всё, нах! Взял все оборотные средства в «нале», все заначки. Продал новенький «крузак» чуть не даром, чтобы хватило «смазки». Это когда ты не хочешь в армию, тебя с милицией ищут. А вот когда ты хочешь, а здоровье уже не то, сложно. А в определённую ВЧ – вообще начинают жилы и деньги вытягивать. Понимают же: раз ты захотел, то будешь платить столько, сколько смогут выдавить.

Так я оказался в разведроте сына. Он командир, я завхоз. Старшинские лычки я ещё в прошлой сверхсрочке «за речкой» получил.

Сердце опять ухнуло. Не уберёг я сына. Не знали мы тогда, что духи командиров различают не по внешнему виду, по звездам и иной форме (от внешних различий комсостав избавлялся сразу же, снайпер не должен издали отличить рядового от лейтёхи или капитана), а по ящику рации сопровождающего связиста.

У меня на руках сын кровью истёк. Сквозная через всю грудную клетку. С огромной выходной дырой. Своими руками глаза закрыл.

Месть. Месть не дала сойти с ума. Месть.

А через несколько месяцев непрерывных боевых вылазок в горы пришло понимание, что месть моя не будет утолена. Никогда. Война эта для меня стала глупой и бессмысленной. Боевиков просто физически не вырезать. А чеченцев резать за то, что они чеченцы и оказались дровами в пламени этой бессмысленной бойни?

И пришла пустота в душу. Воевать расхотелось.

Дома – глаза жены. В глазах – выгоревшие слёзы и ненависть.

– Прости, что выжил.

С той поры чужие люди.

Кто это ломится через лес, как секач? Чувство опасности проснулось. Надо же! Появилось впервые в Афгане, когда пропал Олежка. Не раз спасало шкуру. Ну, вот какая опасность может быть тут? Но я привык доверять этому чувству. Маленький китайский ножик, которым я срезал грибы, перекочевал в карман, а в руку прыгнул златоустовский нож. Красивый, прочный, острый, надёжный и… безумно дорогой. С лихих девяностых он всегда у меня на поясе. В Чечне напился крови человеческой.

Восприятие мира изменилось. Хм! Боевой режим. Не думал, что тут, в мирном городе, и сейчас, без войны, снова буду чувствовать себя в бою. Смещаюсь вбок.

Кто это, интересно, охотится на меня? Кто этот олень? ФСБ? Да ну на! Их работы я бы даже не заметил. Погасло бы сознание, и всё. И меня бы не нашли. Но не нужно им это. Палево это. Они и так получат всё, что хотят. Дело не в государственной безопасности. Я для государства не представляю опасности. И им, фээсбешникам, молодым да ранним, до безопасности нет дела. Они делают деньги. А деньги любят тишину. Моё исчезновение – громко. Им этого не надо.

Конкуренты? И им не надо. Лихие девяностые давно закончились. Когда закончились лихие головы. С конкурентами у меня всё ровно. Дела сейчас решаются переговорами, бумагами и адвокатами.

Да и лось, что так шумит в лесу, на профи не тянет. Профан какой-то. Ломится напрямки по моим следам, хрустя валежником и с шумом отклоняя ветки.

А вот и он. Вот это тюлень! Камуфляж плотно обтянул пузо и ягодицы женоподобной фигуры тридцатилетнего мальчика, так и не превратившегося в мужчину, не обретшего свойственной мужику стати. В руках понтовая помповая игрушка. Насмотрелся американских тупых боевиков с рекламой американского же оружия!

Присаживаюсь за молодой сосной. Ничего он не заметил. Так и пропёрся мимо, как лось.

– Зачем ты пришёл? – говорю в землю.

Выстрел. Давно я не слышал выстрелов. После гибели Лёшки терпеть не могу стрельбы. Настрелялся. Как с Чечни вернулся, на охоту только с лукошком и ножами.

А он – лось. Жертва. Решил убивать меня. Тупой баран. Убивать меня в лесу? Ветерана двух войн? Он даже направление голоса не определил. Не хотел я его убивать. Голос подал, давая ему шанс сбежать. Не хочу убивать.

– Не хочу тебя убивать. Оставь ствол, свали борзо – жив будешь!

В ответ мат и выстрелы. На меня посыпались иголки. Откатываюсь.

Эх, где мои семнадцать лет?

Захожу к нему с другой стороны. Стоит столбом, тупорылое создание, стволом водит, нервно крутится. Меня не видит и не чует.

Бросаю ветку вправо. Стреляет. Шаг, два, три. Оборачивается, видит меня. Ужас в глазах. Кладу руку на горячий ствол помповика, выворачиваю оружие из его рук, бью ножом. Вонь. Всегда вонь.

– Не убивай, – выдыхает в лицо перегаром и сползает к ногам.

– Поздно. Ты уже мёртв, – отталкиваю его тело. Заваливается на спину, судорожно сжимая рану.

– Я всё скажу. Вызови скорую! – кричит.

Мир перед глазами идёт кругом. Молодые лапы сосен мельтешат, как в калейдоскопе. Я уже сижу на заднице, судорожно лапаю карман, никак не выдавлю таблетки.

– Сотовый тут не берёт. К машине нам не выйти, тюлень. Прими смерть достойно, – хриплю я, судорожно проглатывая таблетки.

Я уже знаю, что спасёт меня только чудо. Допрыгался, Мамонт! Допрыгался.

– Я всё расскажу!

– Что ты мне расскажешь? Что вы с дочкой моей ненаглядной решили мой бизнес себе забрать? Думаешь, не знаю тебя? Не знаю, с кем она живёт? И так бы отдал. Не денег жалко. Людей жалко. Погубите всё. Ничего же вы не умеете. Она – ладно, девка. Но ты, тюлень! Тридцатник прожил, ума не нажил. Сдохни уже, не ной!

Он матерится, угасая. Я знаю, куда бить. Ну, чуть рука дрогнула, когда узнал его, когда понял, что собственная дочь убивает меня.

Смерть его болезненна и неизбежна. Потому что чуть-чуть пошла рука не так. Он должен был погаснуть безболезненно. Всё. Затих. Ногами больше не сучит.

Сижу над ним, опёршись на ружьё, с окровавленным ножом в руке. И чувствую, как моя жизнь уходит из меня, как и из него. Руки сами вытирают кровь с ножа, тащат с его тела рюкзак, перезаряжают ружьё. Зачем? Автоматизм. Руки делают то, что раньше было правильным – содержи оружие в чистоте и заряженным. Так же автоматически тяну его телефон, зажигаю экран, фиксирую время, отсутствие связи, так же автоматически телефон следует в карман.

Мысли мои далеко при всех этих манипуляциях. Чувствую ледяное дыхание смерти. И подвожу итог жизни своей.

Осознанная жизнь моя началась с воспоминаний о детдоме. Друг Олег. Он был всегда рядом, как брат. Всё у нас было на двоих. Общий шкафчик, общая тарелка, взаимозаменяемая одежда, общие враги и друзья. Общие мечты.

Мечты. Мы мечтали стать военными. Красивыми, здоровенными. Мечта привела нас в Афган. И от мечты не осталось даже пепла.

За месяц до приказа Олежка пропал. Пошёл за водой и нарвался на духов. Короткая перестрелка – и всё. Как всегда при таком бое, когда сталкиваются на узкой тропе противники, не ожидающие встретить друг друга.

Уже через пятнадцать минут вся их разведрота была на месте боя. Два трупа моджахедов, стреляные гильзы, кровь. Олежки нет. И никаких следов. Духи оставили своих, но забрали Олега? Как они ушли, не оставив следов? Как Иисус? По воздуху? Почему забрали тело Олега, простого сержанта, но оставили тела своих?

Месть. Я остался в горах. Сверхсрочно. Мне некуда было возвращаться. В детдом? Олег – всё, что у меня было. Остался в надежде, что найду единственного дорогого мне человека. А командиры только рады. Один я стоил нескольких необстрелянных пацанов.

Сверхсрочная. Я не замечал дней, месяцев. Не вылезал из боевых. Всё надеялся, что найдётся след Олега. Пытал пленных духов.

Это кровавое безумие кончилось госпиталем. Возвращаясь с боевого попуткой-колонной, попали в засаду. Первым же взрывом, первым же зарядом гранатомёта оторвало голову ротному и отбросило меня с брони на скалу. Приложило так, что очнулся только в госпитале. Заново учился ходить. Рьяно рвался в строй.

А потом очнулся ещё раз. Кровая пелена спала с глаз. Вернулся в роту, а всё – чужое. Ротный другой. С кем воевал, никого нет. Все чужие. Слишком долго я лечился – пока меня заново поставили на ноги, заново учился ходить.

Дослужил своё и – в Союз. Пытаться жить. Одному.

Куда ехать дембелю-сироте? В столицу. Благо в то время устроиться даже в Москве было несложно. Работа на заводе, угол в общаге. С боевых я привёз импортные шмотки-технику-электронику. Естественно, стал центром кристаллизации соответствующего сообщества. В одиночестве не был. Пьянки, гулянки, танцульки.

Вот на танцульках в университете и встретил её. Влюбился сразу. И она – сразу и без памяти. Пел ей песни ночами напролёт, сам себе подыгрывая на гитаре.

Расписались. Дали нам семейное общежитие. Зажили семейной жизнью. С периодическими моими загулами. Запоями. Родился Лёшка.

Это на полгода держало меня в узде. А потом – «друзья-однополчане»! Оказался я вляпамшись в гнилое дело. Пьяная драка с поножовщиной. Резал не я. Но «друзья-однополчане» дружно вешали всех собак на меня. Повезло – следак оказался человеком чести. Не сел я. Но за сто первый километр выписали.

Так и оказались мы в этом Мухосранске у родственников жены. С работой тогда сложности не было. Оба устроились на завод. Она в бухгалтерию, я в литейку. Потом кузня, термичка. Горячий стаж зарабатывал. Но так и не набрал нужных десяти «горячих» лет. Спасибо Меченому и его перестройке.

Остепенился. Квартиру получили. Дочь родилась.

А потом жизнь пошла кувырком. Перестройка. Кооперация. Рэкет. С параллельным параличом всей прежней жизни. Заводы не встали, но зарплату платить не стали.

Я тогда нырнул в этот омут мутной воды с головой. На всю жизнь. Сначала чтобы прокормить семью, а потом увлёкся. Благо дело шло. Люди меня боялись и уважали. За мной шли. Научился я разбираться в людях, армия научила психологии коллективов. Ну, а выжить помогала та же боевая выучка.

Затянуло, закрутило, опутало тысячей лесок обязательств, дел, долгов, связей. Хозяином хотел стать. А стал бандитом. Бизнесменом. Золотая цепь, бита, кастет. «Мерседес», потом «бэха», потом «крузак». Сейчас – «Нива». Хороший итог.

Война, смерть сына, отчуждение жены и дочери. Запой. Друзья, что вытаскивали из него. Бизнес. Окна-двери-пилорамы. Цеха и заводики. Офисы и склады. Магазины и автомастерские. Коробки, накладные, договоры. И – пустота в душе.

Дочь. Из прелестного ангелочка превратилась в оторванную мегеру. Прожигательницу жизни. «Папань, денег дай!» вместо «здравствуй!».

Сам виноват. Бизнес делал. Сыну в голову вталкивал пьяный бред про героическое «заречье». От дочки откупался подарками, потом просто деньгами. Внимания семье не уделял. Бизнес делал. Азартно. «Сделать их всех!»

Сделал. Теперь сиди и вой волком! За бездумно потраченные годы.

Опять вспомнился Олег. Слышу его голос. Как предчувствие смерти. Как предупреждение. Накануне смертных испытаний всегда он вспоминается, говорит мне что-то, неразборчиво. Мобилизует. Накануне перестрелок и покушений в девяностые, в Чечне…

– Не в этот раз, Олежек! В этот раз мне не отвертеться. Иду к тебе!

Мир стал стремительно сворачиваться в трубу калейдоскопа, мрак обступал меня.

– Вот так, Олежка! Потерялся я где-то по жизни. Мечтали мы быть героями, а стал я всеми ненавидимым отщепенцем. Изгоем. Убийцей и бандитом. Жена ненавидит, дочь убивает, сын с укором смотрел в последнюю минуту свою. Вот с таким багажом прибежал я к финишу.

Сердце замерло. Гулко бухнуло. В глазах – темнота смертной ночи.

– Да и не пустят меня к тебе. Грехи тяжкие не пустят. Ты-то не успел нагрешить, а я… По самое не могу! Наступил в каждый катях, какой был. И ничего не изменить, ничего не исправить!

Холод залил грудь, побежал по телу. Я почувствовал, как с губ срывается последний вздох морозом.

Часть 1

Облучение

Интересно, это рай? Или ад? Или, как там предбанник меж этих станций называется – чистилище?

Судя по светящемуся ореолу этого дедульки, не ад. Хотя… Но рогов-то нет!

Дед улыбнулся.

Странный дед. Борода, седая копна волос. А зубы – все. Белые и не сточенные. И кожа гладкая, как попа младенца. Он как раз наклонился к самому моему лицу.

А где я? А что он делает? А почему я ни сказать ничего не могу, ни пошевелиться?

Очень странный дед. Зачем-то разглядывает помповик того тюленя, сожителя моей дочери, которому я брюхо вскрыл.

Качает головой. Сожаление на лице. Он мои мысли слышит? Не жалей меня, дед! Наворочал – расплачусь!

Отпускает помповик, а ружьё повисает в воздухе. Мы в невесомости?

А дед меж тем с интересом разглядывает мой нож. Хороший нож, дед! Ездил я на Урал, по делам. Там умельцы живут, что занимаются бесперспективным бизнесом – по старинным технологиям льют булат, куют клинки. В век автоматического оружия и крылатых ракет с ядерными боеголовками. Но люди настолько поглощены своим делом, что завидно стало. Пообщался с ними. Как бальзам на душу пролился. Уважаю людей, увлечённых своим делом. Купил понравившийся клинок, не торгуясь. За названную цену. Так вот их отблагодарил за их «ненормальность». В нашем, сошедшем с ума мире быть настоящим человеком, мужиком, творцом! Да, нож замечательный. Но это просто нож. Просто нож.

А дед – порезался! Вот ничего себе! Вместо крови у него – как расплавленная сталь! Белесо-желтоватая тягучая жидкость пролилась на клинок. Дед задумчиво размазывает светящееся жидкое золото по полосе клинка, так же задумчиво втирает в ствол помповика. От этих манипуляций металл начинает тускло светиться.

Закончив, дед водрузил нож и ружьё на меня, улыбнулся, подмигнул и легонько хлопнул меня светящейся порезанной рукой по лбу. Нестерпимо зажгло, будто и правда расплавленная сталь попала на кожу.

И всё пропало. Опять темнота.

– Спеши, тебя ждут! – прогрохотало в голове.

Глава 1

В голове ещё грохочет. Открываю глаза. Свет слепит и режет глаза электросваркой. Закрыл глаза рукой. Сел.

Сел! Я, гля, живой!

Или нет?

Грохот в ушах стал тише, будто крики какие-то.

Осторожно выглядываю сквозь пальцы. Вроде терпимо.

Лес. Я в лесу. Но вместо молодого хвойника – смешанный лес. Только больной какой-то. Кривые стволы в наростах, перекрученные ветки, чахлые листья.

Крики. Нет, не послышалось. И грохот какой-то. Будто кто-то влез в кухонную посуду и крушит кастрюли и сковородки. Азартно так, с огоньком и звоном. И крики знакомые – драка!

– Санёк, спасай! Мамонт! – слышу я.

Меня как током пробило! Ощутил себя уже на ногах. Трясущимися пальцами щупаю нож, ружьё. Тело и сознание переходят в боевой режим.

Это голос Олега. Он всегда предупреждает меня о смертельной опасности. И это пугает. А когда я боюсь, я злюсь!

– Саня!!!

Бегу! Мимо скрюченных подагрой деревьев, тянущих ко мне грабли голых, серых веток, мимо странных кустов и растений, которые чуйка на опасность ставит в градации угроз в один ряд с миной-растяжкой.

Не к месту всплыла мысль, что бегу аки жеребец застоялый. Будто не умирал только что от разрыва сердца, будто нет разбитого временем позвоночника, нет перебитых осколками ног, нет одышки и изношенных сосудов.

Бой!

Выбегаю к какому-то доисторическому строению. Типа башня. Вон, пара зубцов ещё угадывается. Сложено из огромных обтёсанных замшелых валунов. Так себе башня. Не впечатляет. Широкая, но невысокая. Этажа три с одного бока, пять с другого.

А у её подножия происходит какая-то потасовка. Вернее, уже закончилась. Тела валяются тут и там. В скорлупе доспехов.

Реконструкторы? Мужики, у которых я купил нож булатный, тоже одевались в доспехи и выходили друг друга мутузить по головам разными железками. Типа турнир. С разных уголков страны съезжались, чтобы в бубен стальной дубиной получить. И увезти домой сотрясение мозга, похмелье и помятые доспехи. Потом год их тщательно чинить, чтобы на следующем турнире опять огрести в черепушку. Каждый с ума по-своему сходит. И… лучше так, чем ширяться наркотой или бухать в синюю.

Но к делу это не относится. Привалившись к камню, когда-то выпавшему из башни, сидел человек и кричал голосом Олега:

– Саня! Стреляй, Саня!

А на него надвигался какой-то хмырь. Ко мне спиной, вернее плащом. И одежда на нём вся дымилась серо-черной копотью. И это уёжище нависает над зовущим на помощь. Угрожающе так нависает. Выставив костлявую ладонь на человека с голосом Олега. А от человека в эту костлявую лапу какой-то разноцветный пар течёт.

– Слышь, ты! Тварь! А ну свалил, нах!

Правду говорят, что мы, русские, шизики. Вот если с точки зрения разумного общечеловека подходить, проблемы реконструкторов – проблемы самих реконструкторов. Зачем мне лезть? Бежать надо! А я что сделал? Влез в чужую драку. Рискуя огрести с двух сторон. Но люди просят помощи. Пройти мимо, убежать? И самого себя презирать после этого всю оставшуюся жизнь?

Хмырь разворачивается через правое плечо. В правой руке у него коптящая палка с навершием в виде зелёного химического пламени.

Мать моя женщина! Роди меня обратно!

– Ну и рожа у тебя, Шарапов! – прохрипел я. Горло стянуло, как на морозе.

Обтянутый сухой серой кожей череп с горящими зелёным светом провалами глаз. Маска? Светодиоды? А ужас этот, что обуял меня – низкочастотный генератор? Слышал, такими майданы разгоняют. Аппаратуры не вижу, а результат её работы ощущаю.

От ужаса пошевелиться не могу. Ледяные тиски сковали тело, парализовали руки, ноги, горло, дышать даже не могу. Бессилие.

Злость! Врёшь! Не возьмёшь! Сжигающее пламя ярости разбило оковы страха. С горла – первого. Вздохнул, рычу:

– Ах, ты, твою!.. – нажимаю на спуск.

Помповик бьётся в руках, вспышка выстрела освещает эту мерзость, вызывая новую волну ужаса, неконтролируемого, животного. Но заряд дроби вспыхивает брызгами расплавленного золота около какого-то пузыря вокруг этого хмыря, вызвав перелив серо-чёрного, с отсветом – гнилостно-зелёного – свечения. И тут же пузырь лопается, вызвав звон в ушах.

Шаг вперёд. Когда страшно, убей того, кто пугает тебя. И иди прямо на источник страха. Только так выживешь. Только так и выживал!

– Бога!.. – ружьё опять дергается. Чем хорош помповик – быстро перезаряжается. И магазин вместительный. Для охотничьего оружия. Двустволка по-любому геморройнее была бы сейчас.

Дёргается и хмырь. Из его грязного балахона летит пыль. Этот урод направляет на меня свою коптящую палку с зелёным пламенем. Сейчас мне настанет кирдык! Эта палка – что ствол Т-72. Ужас неминуемой смерти от неё.

И всё одно шаг вперёд!

– Душу!.. – заряд дроби отрывает хмырю его костлявую руку по локоть. А вдруг палка эта, как то ружьё в пьесе, выстрелит? Коптящая палка летит в сторону. Класс! Ещё шаг.

– Мать!.. – следующий поток дроби отстреливает уроду его тонкую ногу, хмырь начинает заваливаться вбок.

Ещё шаг. Выстрел в корпус. Только пыль летит. И копоть.

Человек с голосом Олега уже не бьётся в припадке от боли – вырубился. Или умер. А слева тяжело поднимается белокурый мальчик лет четырнадцати – пятнадцати, опираясь на полоску металла, имеющую характерный вид меча.

Ещё шаг. Мат. Выстрел в эту мерзкую харю. Вижу, как с золотистой вспышкой в глубине копоти исчезает полчерепа.

Ещё шаг. Красный, с золотом латуни цилиндр гильзы, слегка дымя, летит по параболе. А патроны – тю-тю! Боёк сухо щелкает.

Мальчишка поднялся, занёс меч над головой и летит на этого урода. Наивный албанец. Тут полный заряд дроби помповика не прикончил этого урода, что ты сделаешь своей ковырялкой? А вон и ещё двое реконструкторов бегут. Эти ряжены в крестьян замкадовских, с топорами.