На всё село один мужик (сборник)

– Бабы, только признавайтесь: кто до меня лежал на этой кровати? – выкладывая в тумбочку принесенные из дома вещи, строго спросила новенькая, и, когда ничего не услышала в ответ, продолжила: – Может, покойница? Не так ли? А то как-то положили меня на кровать… не в этой больнице, правда, а потом узнаю, что на ней только что лежала умершая. Омерзительно. Некрасиво. Верите? Я, конечно, сразу же попросилась в другую палату: переводите – и никаких разговоров! Тему закрываем раз и навсегда! Мне такое счастье не нужно. Надо же додуматься – положить на кровать, где только что лежала мертвая!.. Вы за кого меня принимаете?

Петровна шевельнулась на кровати, та слегка скрипнула, и она тихо, с нескрываемой грустью заметила новенькой:

– Все живут и когда-нибудь умирают. И на кроватях также. В больнице ли, дома, неважно где. Мы все не вечные.

– Спасибо, а то я не знала, – сразу же нашла что ответить Шабункова. – Конечно, все там будем, но не станем торопить время. Что Бог даст, то и примем. Ну, с кого начнем? Давайте, давайте знакомиться, голубушки мои! – Она стояла уже посреди комнаты и поочередно смотрела на женщин, подбадривая жестами. – Давайте, давайте! Вижу, смелых нет?

Четверке постояльцев палаты Шабункова сразу же не понравилась, поэтому каждая из женщин старалась не показывать своей неприязни к ней и делала вид, что она вообще безразлична к ее какой-то слишком уж агрессивной и настырной активности, или, может даже, сказать попроще – к ее навязчивости. Но как бы там ни было, женщины поочередно назвались. Когда Шабункова посмотрела на Стефановну, та только разинула рот:

– А? Что? – и махнула рукой: мол, не знаю, о чем ты, девка, галдишь тут.

– Она плохо слышит, – подсказала Валентина – больше для того, чтобы не надоедала хотя бы старухе.

Шабункова улыбнулась, серьезно заявила:

– Нет таких людей, которые бы меня не услышали! Потом разберемся мы и со старушкой. Да, бабушка? Я правильно говорю?

– А? Что?

Новенькая поняла наконец-то, что от Стефановны действительно мало пользы, женщины правду говорят, потому надула щеки и посмотрела по сторонам, вроде не зная, чем заняться дальше. Однако тут же вспомнила:

– Фу-у, ну и где же наш доктор? Сколько можно его ждать? – И она опять опустилась на кровать, достала косметичку и начала прихорашиваться. – Поскольку он мужского рода и привлекательный на вид, надо встретить его чин чином. Нет, голубушки мои, так дело не пойдет. Наблюдаю раздрай и полную неорганизованность в жизни нашей маленькой ячейки. Что будем делать? Разумеется что – устранять, любимыми средствами устранять эту принципиальную социальную несправедливость. Потому слушайте меня. Со мной не пропадете. Палату нашу ведет, значит, Сергей Ромуальдович. Я знаю этого человека… А как он вам?

– Хороший доктор, внимательный… – неубедительно промолвила Анжела, которая только что вернулась со двора и внесла в палату резкий запах табака.

Нюхнув его, Шабункова сморщилась, а потом, прикрыв рукой рот, бесцеремонно взяла Анжелу за ворот и выставила из палаты.

– Вон! – сказала. – Проветришься, тогда заходи! Здесь больница, а не уборная.

Вот тут женщины единодушно оказались на стороне Шабунковой, но вслух никто ничего не сказал. Все, видимо, с нетерпением ждали, что же будет дальше. Анжела не собиралась сдаваться: она сразу же, как только пришла в себя за дверью, опомнилась, прорвалась в палату и агрессивно пошла в наступление на новенькую:

– Не распускай руки, сказала! Мне одно слово замолвить Рафику, и он сотрет тебя в порошок! Знай, с кем!..

Шабункова на удивление спокойно посмотрела на Анжелу и так же спокойно поинтересовалась:

– А что… а что случилось, красавица?

– Ничего!

– Тогда проходи, садись. Ты тоже мне будешь нужна.

Анжела шмыгнула носом и молча села на табуретку, приставленную к ее кровати. Шабункова посмотрела на нее, переспросила:

– Значит, говоришь, доктор хороший и внимательный?

– Ну, я так и сказала, – Анжела кашлянула в кулачок.

– А мы сделаем так, что он будет еще более хорошим и внимательным, – Шабункова окинула взглядом присутствующих. – Да, мои подруженьки?

– С какого это времени? – хмыкнула Валентина.

– Внимание! Вопросы задаю я! Нас сколько человек в палате? Правильно: пятеро. Если по сорок тысяч сбросимся, получается двести тысяч. Ого! Неплохой презент, скажу я вам. Порадуем Сергея Ромуальдовича, а, женщинки? Вижу, вы не против. Конечно, что теперь те сорок тысяч для одного человека, а вот когда двести для одного – это, засвидетельствую, уже нечто. С кого начнем? Пускаю шапку по кругу. Что это я – с кого начнем? Конечно, с меня. Сказал «а», говори и «б». – Она взяла из сумочки деньги, отсчитала необходимую сумму и, держа две бумажки по двадцать тысяч рублей на вытянутой ладони, поднесла руку к Петровне.

Петровна, к удивлению остальных, потянулась за кошельком. То же самое сделала и Валентина. Хотя и не сразу, немного поколебавшись, Анжела отказалась:

– Мне на сигареты надо.

Шабункова посмотрела оценивающим взглядом на ее старые и черные от грязи, когда-то желтые сланцы, согласно кивнула:

– Все понятно. Ну, а ты, бабушка?

Стефановна сделала вид, что она вообще не понимает, чего от нее хотят.

– А? Что? – разинула она широко рот.

– Гони денюжку, бабушка! – в самое ухо громко прокричала Шабункова. – Для тебя же стараюсь. Подсластить жизнь надо. Нашу палату доктор будет спать и видеть во сне. Она у него будет на первом плане. Ну, смелее, смелее, бабуся!

Бабушке ничего не оставалось, как подчиниться: она подала этой настырной женщине все деньги с кошельком:

– Возьми сама, сколько надо. А зачем? Я не пью.

– И никто не пьет.

– Доехать оставь только, а то пешком не дойду – богато километров до наших Брусов.

Шабункова запустила руку в кошелек Стефановны, вытянула довольно толстый пук госзнаков, оценила:

– Ого! Да с такими деньгами можно и не тут лечиться! Хорошо, хорошо, бабушка, не смотри так на меня: лишнего с тебя не возьму. Нам чужого не надо. Тут хотя бы свое не потерять.

Анжела вышла. Вслед за ней подалась вскоре и новенькая. Тыкнув вверх пальцем и подмигнув женщинам, она, прежде чем оставить палату, торжественно и многообещающе произнесла:

– Все будет в ажуре, граждане!

И только теперь, когда захлопнулась на Шабунковой дверь, Петровна и Валентина, почти одновременно пожав плечами и разведя руками, переглянулись. Словно после временного оцепенения, женщины засудачили.

– Ой, что это с нами? Не гипноз ли это был? – первой хватилась Петровна. – Зачем мы ей отдали деньги? Странно все это как-то.

– Действительно, – свесив ноги с кровати, сказала Валентина. – Хорошо, если отдаст доктору. А если нет?..

– Пойди проверь…

– Может, аферистка?

– А что? Заберет деньги – и концы в воду.

– Да и если даже отдаст деньги доктору, то от кого – от себя? От нас?

– Что-то не то мы сделали… – совсем, казалось, пропало настроение у Петровны. – Обула она нас, обула, бабы-девки. А ты что, Стефановна, скажешь?

– А? Что?

Петровна махнула на старушку рукой: ай, сиди уже!

Наконец угнетающее молчание прервала Валентина:

– Кажется, я знаю ее, эту Шабункову. Да, да. Только она была раньше Танькой Степанцовой. Убеждена. Точно, она! Мы же в одной школе учились. Она на год старше меня шла. Почему запомнилась? Она бегала из класса в класс и по две копейки с каждого комсомольца взносы требовала. Да, да: эта она, Степанцова Таня. Мы ее выскочкой звали. Она хотела быть секретарем школьной комсомольской организации, сама, помню, просилась: я не подведу, доверьте! А когда ей отказали, она тогда слезно попросила: «Разрешите хоть мне взносы собирать?» Собирай, беды той.

Как сложилась ее судьба дальше, Валентина не знала.

Вернулась Шабункова не одна – с доктором. Она суетилась-летала перед ним, как мотылек перед яркой лампочкой. Но что удивило женщин, Сергей Ромуальдович начал обход не с нее – с Петровны и даже всячески сторонился Шабунковой. Что усложняло ситуацию. Каждая из больных думала, видать, об одном – отдала все же эта сборщица комсомольских взносов деньги ему или нет? Да и большими оригиналками они посчитали себя: деньги, если уж так и хотелось им задобрить Сергея Ромуальдовича, можно было вручить и сейчас… в палате. Только надо ли вообще было это делать? Ну, не дуры ли мы?!

У Петровны и Валентины, что и говорить, настроение было удручающее. Анжела была сама по себе. Только одна Стефановна жевала что-то и думала, скорее всего, про своего деда, которому тяжело в деревне одному.

И когда в палате появился, словно привидение, ее сгорбленный старик, с тросточкой и торбочкой, все женщины забыли, казалось, что идет обход и перед доктором дефилирует эта выскочка Шабункова.

Они смотрели на Стефановну и ее деда, и лица их светились такой нежностью и лаской, словно ничего более важного сегодня не произошло во всем белом свете…

Колька, курица и бабка Антося

Как раз в центральную дорогу этой деревеньки упирается одной стеной сарай, и, когда в сухмень перетирают и без того перетертый песок колеса грузовиков и легковушек, пыль залетает на крышу чуть ли не облаком, и теперь ее там – хоть метлой смахивай. Только когда барабанят-секут по крыше дожди – они для нее, вроде бани для бородатого мельника – отмывается солома, но не настолько, чтобы золотиться ей.

Теперь лето, жаркое, сухое. Колька сидит недалеко от сарая на скамейке, под кустом жасмина, вперив голову в какую-то книгу, иногда кривит губы, дергает ими, притопывает ногой. Он – студент-заочник. Идет учеба!

Проехала одна машина, вторая – как же ему, Кольке, не обратить на них внимание: кто это за рулем сидит, что или кого повез? На этой скамейке, правду говоря, он больше втягивает ртом и носом пыль, чем читает. Можно облюбовать место для учебы хотя бы на огороде в тени деревьев, если охота на свежем воздухе сидеть, но можно другим, только не Кольке. Должен возвращаться из грибов учитель Сергей Кириллович, и надо не проморгать его, ведь тот пообещал помочь. «Лучше пересидеть, чем не досидеть», – решает Колька и топ-гоп подошвой сандалета по земле, ведь так, видать, ему лучше читается.

«Где тот Кириллович? Нету». Колька опять вперил глаза в книгу, перед ними суетятся какие-то замысловатые схемы, формулы, они для него – что игра в шахматы: как и куда двигают те фигуры гроссмейстеры – им одним известно. Пытался научиться играть в шахматы и Колька, но передумал: очень тяжелая наука, ну ее! Вот шашки – то ли дело, не говоря уже про домино. Кто ж считать в наш век до сотни не умеет? А грохнуть костяшкой по столу для Кольки ничего не значит, силы в руках хватает.

Кольку отрывает от науки бабка Антося:

– Студент, ходи сюда!

«Вишь, студент…» Он гордится этим словом, которое хотя накрепко и не пристало еще к нему, однако что-то да значит. Звучит. Но Колька не спешит к бабке. Сперва важно посмотрел на старуху, на дорогу, на которой должен же когда-нибудь показаться учитель, потянулся.

– Тебе уши никак заложило? – повышает голос бабка Антося.

– Я же тебе сказал: я из города не для того ехал, чтобы завалить учебу! – ворчит внук, но зачем ворчит – и сам не знает, где-то в душе все же радуется, что можно отложить книгу в сторону, заняться тем, что легко и для его рук, и для его головы. – То коси, то дров внеси, то за водой сходи. Поеду в общежитие!

– Тебе уже учиться не надо, бросай науку, – не то чтобы очень, но все же злится бабка Антося. – Лодырю можно и так прожить, без техникума.

– Ну что там у тебя? – Колька наконец откладывает книгу, ставит на нее маленький радиоприемник, чтобы не закрыл ветер страницу и не забыть, где читал и о чем. – Куда это ты лестницу волочишь?

– Подержи-ка, внук, ее, а то можно соскользнуть – костей не соберешь, – бабка Антося тем временем, приткнув лестницу к стене сарая, поставила босую ногу на первую приступку. – Полезу на небо, там, говорят, печь из масла сделана.

– Ну, лезь, – безразлично говорит Колька, а сам держит лестницу. – Она же и так прочно стоит – не сдвинется. Как прибита гвоздями…

– Подстрахуй на всякий случай, – пугается старуха, припав к лестнице щекой, смотрит на внука: держит ли, молокосос. – Во, во, так и держи, Колька. Умереть не страшно – жить хочется. А я лезу, лезу… Держишь?

Колька держит, не тяжело, а сам думает: «Оригиналка! Я лезу на чердак, отец лезет – никто не держит. А она, видите ли, боится, хотя и прожила свои годы. Старикам, видать, очень жить сегодня хочется. Сегодня и завтра. Кто же из нас, молодых, про свой конец думает? Живем – и все… рано еще думать. А они думают. У них – близко… Вот в дорогу собираешься – и не спится, и думается. А город возьми. Смешно смотреть, как бабки эти улицу перебегают, хотя и горит зеленый свет. Так чешут, что не грузовик их, а они его скорей снести могут». И Колька впервые за свою жизнь подумал: «А, может, потому, что жизнь теперь выстроилась, на рельсы стала, оттуда и жажда у стариков к белому свету? Хотя бы вот его бабка Антося. Что она видела на своем веку? Войну… Похоронку… Голод… Холод… А сейчас – жизнь! Убегает, правда, она от стариков, так и метит навсегда ускользнуть, однако же и они понимают это, поэтому и держатся за нее двумя руками…»

Бабки Антоси уже нет на лестнице, где-то на чердаке лазит, только слышно, как шуршит сено, а Колька все равно держит лестницу. Ему кажется, что бабка все еще лезет, и внуку очень захотелось, чтобы она жила и жила. Вечно. Вот закончит он техникум, станет, может, даже и большим начальником, а там, глядишь, по телевизору покажут. Пусть порадуется бабка Антося. А когда не будет ее, кто заметит и Колькин диплом, и тот не построенный пока еще чудо-дом? Пусть живет бабка. Долго. Очень долго.

Колька растрогался, повлажнели глаза, но рук не отрывает от лестницы – пальцы лежат на ней вроссыпь, намертво лежат, словно примерзли, и он думает-рассуждает про жизнь. Ну, спросите, почему он хотя бы в ту науку полез? Все же знают в деревне, как учился в школе. Через тройку – двойка. Когда четверку имел – одноклассники ляпали по плечу, пожимали руку: молодец! Но такое случалось редко. Нет, лучше не вспоминать. Грустно становится. Неловко. И за себя, и за учителей. Хотя последним он «таблетку» и подбросил – сдал экзамены в техникум. Как сдавал – припомнить тяжело, будто бы уснул на скамейке под своим жасмином, а его толканули под ребро: вставай, приехали. Приехали, так приехали. Тыр-р-р!

Работает Колька на стройке каменщиком, и хорошо работает, даже премии там разные не забывают выписывать ему, благодарность объявить. «Ты заслужил, Николай Степанович. Побольше бы нам таких трудолюбивых людей». Но все учатся. Зацепило это и Кольку. Ему также захотелось. «Не хуже других». Об одном только забыл Колька: когда все хорошо учились – тогда ему не хотелось. А теперь вот сиди на скамейке. Подстерегай учителя.

– Ну где ты, баба? – задирает голову вверх Колька. – Наелась масла?

– Да лезу, лезу, – вылетает Антосин голос, а потом показывается и сама. – Где же она, нечистая, несется? Все закутки перебрала руками, а хотя бы одно яйцо. Так что же это выходит, люди мои хорошие? Я кормить ее должна до осени, а она ни одного яйца мне?! Фигушки! Не-е-ет, Антосю ты не перехитришь! Перья из тебя полетят! Сегодня же! – Антося высунулась задницей из дверки, не сразу нащупав ногой лестницу, поставила на нее потрескавшуюся пятку. – Держишь, внук?

– Держу.

– Держи же! Лезу… лезу на землю.

– Зачем ты ее спускаешь, Колька? – незаметно подошла соседка Лидка, почти ровесница Антоси. – Пусть там и зимует. Буханку хлеба ей подай – ничего, пересидит.

– Ты, молодица, внука моего не знаешь: он бабу свою ценит, – нисколько не обижается на шутку соседки Антося, скорее напротив: самый момент, думает старуха, раз зацепила ты, Лидка, языком своим Кольку, про него хорошее слово вставить. И она вставляет, как только нога нащупала землю: – Все, слезла. Внук мой – ты слышишь, Лидка? – разумный. Лишь бы кого в техникум не возьмут…

– Допустили Кольку в техникум? – удивляется Лидка.

– Взяли, взяли, девка, – охотно ответила Антося.

– Что делается, люди! – всплеснула руками Лидка. – А у нас же, чуть собрание какое родительское, все, помню, клевали его. Он и такой, и этакий. Неуч. Совсем не признавали человека, а он – на тебе! – в техникум внедрился… На второй год все, помню, оставляли…

Другая бы бабка на месте Антоси начала укорять учителей, что те не смогли дать знаний Кольке, а вот она сказала соседке на удивление спокойно и рассудительно:

– Взялся за ум, девка. Город научил жить.

Старухи галдят у сарая, а Колька опять садится на скамейку, берет в руки книгу, изредка косит глазом в ту сторону, откуда должен показаться учитель. Когда он еще был так нужен ему? Не видать Сергея Кирилловича. Может, грибов собрал столько, что не донести? «Эх, – думает Колька, – прошляпил! Надо было бы с ним в лес пойти. А чего? Это ход. А так чем отблагодарить его за ту консультацию? Грибочки – самый раз. От них Сергей Кириллович не отказался бы. Когда это было, как на ту экскурсию ходили они всем классом, а помнится. Столько белых грибов, подберезовиков и подосиновиков насобирали учителю, что тот возвращался из лесу в деревню в одной майке – полная рубашка была набита лесными дарами. Вот и теперь забежать бы вперед Сергею Кирилловичу, срезать грибы и в кошелку, в кошелку, а потом – пожалуйста, уважаемый учитель! Держите! Не смекнул, промахнулся. Смотришь, и консультация прошла бы на самом высоком уровне. А так чем отблагодаришь? Чем? Разве же Сергею Кирилловичу охота просто так ломать голову, да еще и летом, когда она у него на отдыхе».

Колька смотрел в книгу, а сам думал: «Чем же?.. А может, и совсем он не возьмется бесплатно консультировать? Теперь, говорят, не то время, чтобы все задаром. В городе вон объявление в газете вычитал: даю консультации… Не за красивые же глаза дает. Плати, значит». И второе волновало студента-заочника: «А что, если мораль читать начнет? Не захотел, скажет, учиться, когда все учились, еще и нервов сколько мне попортил, а теперь – приперся, спасай, Сергей Кириллович. Удобно ли? А?»

Рассуждая так, Колька не сразу заметил, как перед ним вырос в полный рост Кукуруза. Валику Ярмольчику, бывшему однокласснику – не в пятом ли они учились вместе? – такое прозвище приклеили за длинный рост и рыжую лохматую голову.

– Все учишь? – сморщил лоб Валик.

– Учу.

– Не узнаю тебя, Колька. Когда все женятся – ты учишься. Чудак!

– Да вот… решился, – пожимает плечами Колька. – А почему и нет? Не все же мне в каменщиках ходить. Походил – хватит.

– Управлять будешь после? В начальники метишь? – Валик не без иронии в голосе подсаживается к Кольке, взяв книгу, листает. – Ого! Да тут и формулы! Заблудиться можно. Неужели разбираешься?

Колька отрицательно крутит головой.

– А как же экзамен сдашь? – опять морщит лоб Валик.

– И сам не знаю, – искренне признается студент-заочник, – но другие же как-то сдают.

– Смотри, смотри. А то, может, на речку махнем, а?

– Не могу. Иди один. Кирилловича караулю. Обещал консультацию дать. Только вот не знаю, чем и как с ним рассчитаться. Все же работа это.

– Работа! – вскинул голову Валик. – Сколько у нас этих заочников, а он только такой хорошенький. Ты вон к Костючихе подступись. Сразу отмахнется. А чем отблагодарить тебе? – он также задумывается. – А знаешь… Ты же не школьник. Взрослый. Беги в магазин, возьми что надо… деньги, говоришь сам, хорошие зарабатываешь – более даже, чем сам Кириллович, а после консультации… так сказать… А? – Валик щелкнул по горлу.

Повисло молчание.

– А может, он не пьет? – настороженно смотрит на товарища Колька, а по глазам же видно, что подсказка ему понравилась.

– Теперь пьет. Это когда директором школы работал – держался для авторитета, как только сняли, то и начал понемногу нюхать. Не веришь?

Колька молчит.

– Да я тебе – хочешь? – на пальцах пересчитаю заочников, которые ходили к Кирилловичу? – висит над Колькой рыжая лохматая голова дружка. – Что, задаром? Так себе? Ага, лови ласточку!

«Разве действительно пойти в магазин? Пойду…»

Бутылку водки студент-заочник Колька нес к учителю в полиэтиленовом пакетике, на котором было написано: «Вы нам поверьте – вкусен суп в конверте». А может, что другое. Не по-нашему написано, да и что Кольке до того писания! К холодному боку бутылки прижались два учебника.

… С этим пакетиком вскоре и вышел он от учителя. Нет, не вышел – вылетел, словно воробей из скворечника, и быстрым шагом, не оглядываясь, направился к сараю, сиганул без лестницы на чердак, зашился в сено и лежал там, пока не стемнело.

Назавтра утречком, первым рейсом, Колька уехал в город. Кто знает, может, искать ту газету с объявлением, где, как сам вычитал, какой-то дядька напрашивается давать консультации…

А в деревне шла своя жизнь. Сергей Кириллович ежедневно ходил в лес по грибы – уродили, не обходить же. Бабка Антося непутевую курицу не загубила, хотя и клялась, а только искала гнездо, и на чердаке также – лазила туда обычно в конце дня, а лестницу поддерживала Лидка. Однажды она спустилась на землю не с яйцами, а с бутылкой водки, удивилась: чья бы?

– Вот это курица у тебя, Антося! – смеялась до слез Лидка. – Что несет, холера, вместо яичек! А ты хотела уже ее порешить. Продай мне!

Посмеялись старухи, порадовались находке, поразмышляли, как бутылка могла оказаться на чердаке, да и разошлись в полной неясности. А водку вернула, говорят, Антося в магазин. Деньги положила в сундучок: «На хлеб и сахар. Спасибо тому человеку, который позаботился…»

На Кольку она не подумала.

Перекур

Во дворе было студено. Неистово бесился ветер, невидимыми горстями швырял, делая лихие завихрения на разворотах, в лица людей обжигающую снежную шрапнель, барабанил по оконным стеклам, словно завидовал, что там, в доме, веселятся люди, пьют-едят, а ему, видите ли, ноль внимания. Получайте. Возьмите. И когда в очередной раз выбрались из-за стола мужчины, чтобы перекурить, то долго на подворье не задержались, хотя и были разогретые после выпитого: холодище нешуточное. Тогда они сбились в тугой ком в сенях-катушке. Не повернуться. Зато тепло. Тут и новогодняя ёлка стояла до определенного времени. Самая настоящая – с игрушками. Чтобы ее не потревожили, тем более не побили по неосторожности игрушки, кто-то из мужчин и вовсе вынес лесную красавицу во двор, аккуратно воткнув в сугроб. С Новым годом!

До Нового года было еще несколько дней, и Шурмелевы решили успеть справить для своей дочки Наташи свадьбу, ведь Новый год – праздник семейный, и ладить свадьбу, тем более приглашать людей в последний день декабря, посчитали, как-то неудобно, тот или иной может даже и отказаться, найдет причину, а хотелось бы, чтобы пришли многие кто из родни, да и просто из тех земляков, с которыми они в дружбе или в обычных приятельских отношениях. Свадьба же! Да и дочка у Шурмелевых одна. Так что надо провести это торжественное мероприятие по «высшему классу», как сказал сам отец невесты колхозный механизатор Егор Степанович.

Накурили в сенях – хоть топор вешай. Шурмелиха едва продралась в кладовку за очередной закусью, помахала перед носом ладонями, фыркнула – ведь не продохнуть – и покосилась на курильщиков, но зла не держала: праздник ведь, сегодня все позволено. А сама, видать, подумала: «Оно и правда – перекур есть перекур, на холод людей не выгонишь. Пусть уж дымят!..»

Шершень, звонецкий примак, щупленький мужичонка с тоненьким писклявым голоском, как это и случалось, почитай, на каждой гулянке, рассказывал про Колыму, где ему выпало пожить в молодые годы. Он, может, и не стал бы опять возвращаться воспоминаниями туда, в ту непроходимую тайгу, но вместе со всеми вышел перекурить и важный гость – директор известного предприятия, о котором нередко говорят по радио, а, бывает, покажут и по телевизору, – брат Егора Степановича, и потому, граждане, расступитесь: он еще не слышал, а вы, коль и знаете про мою Колыму, то стерпите. Не большие начальники перед гостем из города.

– Если бы умел писать, я бы книжку создал, – вкусно затянулся Шершень, выпустив облако густого дыма. – Про свою биографию… Ей-богу, и говорить нечего: соорудил бы! Как есть! Столько фактов!.. Слушайте, землячки, и знайте, забодай его комар: после того, как нас привезли по комсомольской путевке, значит… а в райкоме комсомола мне ее сам первый секретарь вручал… хвалиться не буду, потому как не имею привычки, фамилии не запомнил… Во, кажется, Усов или Ушев… одно из двух… А куда нас привезли? Подумать только – на Колыму! На Колыму, забодай тебя комар!.. Разве ж я, Иван Шершень, который дальше райцентра к тому времени носа не показывал, мог поверить, что мне предоставят такую возможность – белый свет повидать? А то ж! Хоть на полную грудь вдыхай тот простор! – Он посмотрел на гостя из города, подал руку. – Я тут в примах, получается… Иван.