Рожденная в гареме. Любовь, мечты… и неприкрытая правда

Таму все меняла одним своим присутствием. Ее миниатюрная фигурка, казалось, отражает яростные сотрясения, разрывавшие страну, и ее часто охватывало сильное желание быстро скакать на лошади и делать акробатические трюки. Так она боролась со своим горем и находила в жизни хоть какой-то мимолетный смысл. У Ясмины и остальных жен она вызывала не ревность, а восхищение, потому что она, помимо прочего, умела делать то, чего не умели другие женщины. Когда Таму поправилась и снова начала говорить, они узнали, что она стреляет из ружья, бегло говорит по-испански, высоко прыгает, делает колесо, не чувствуя головокружения, и даже умеет ругаться на нескольких языках. Рожденная в горной стране, через которую то и дело проходили чужеземные армии, она выросла, путая жизнь с борьбой, а отдых с бегом. Присутствие на ферме этой женщины с ее татуировками, кинжалом, агрессивными браслетами и постоянной верховой ездой помогло остальным женщинам понять, что есть много способов быть красивой. Драться, ругаться, игнорировать традиции – так женщина тоже может стать неотразимой. Таму стала легендой в момент своего появления. Она заставила людей почувствовать внутреннюю силу и способность сопротивляться судьбе.

Во время болезни Таму дедушка приходил к Ясмине каждый день, чтобы справиться о ее здоровье. Однако, когда ей стало лучше и она попросила лошадь, он забеспокоился, потому что боялся, как бы она не уехала. Его будоражило, насколько она была хороша, – такая дерзкая и яркая со своей медной косой, пронзительными черными глазами и зеленой татуировкой на подбородке, – он не был уверен в ее чувствах к нему. Она не была ему настоящей женой, их брак был всего лишь уловкой, и в конце концов она была воительницей, которая могла уехать в любой момент и исчезнуть за северным горизонтом. Тогда он попросил Ясмину пойти погулять с ним по лугу и там рассказал ей о своих страхах. Тогда Ясмина тоже занервничала, потому что восхищалась Таму и не хотела, чтобы та уехала. Ясмина предложила дедушке спросить у Таму, не захочет ли она провести с ним ночь. «Если согласится, – рассуждала Ясмина, – значит, она не собирается уезжать. А если нет, то уедет». Дедушка вернулся в павильон и поговорил с Таму наедине, пока Ясмина ждала снаружи. Но, уходя, он улыбался, и Ясмина поняла, что Таму согласилась стать одной из его жен. Месяцы спустя дедушка построил для Таму новый этаж над этажом Ясмины, и с тех пор их двухэтажный дом рядом с главным зданием стал официальной штаб-квартирой конных соревнований под руководством Таму и женской солидарности.

Когда стройка закончилась, одним из первых дел Таму и Ясмины было вырастить банановое дерево, чтобы Яя, черная жена дедушки из чужой страны, чувствовала себя как дома. Яя была самая тихая из жен, высокая и худая женщина, которая казалась ужасно хрупкой в своем желтом кафтане. У нее было тонкое лицо с мечтательными глазами, и она меняла тюрбаны в зависимости от настроения, хотя больше всего любила желтый цвет: «Он, как солнце, дает свет». Она часто простужалась, говорила по-арабски с акцентом и особо не смешивалась с другими женами, а, наоборот, тихо сидела у себя в комнате. Вскоре после ее появления остальные жены решили разделить между собой ее обязанности по хозяйству, потому что она казалась такой хрупкой. Взамен она обещала рассказывать им по истории в неделю, описывая, как жила у себя в родной деревне далеко на юге, в стране Судан, в земле чернокожих, где растут не лимоны и апельсины, а бананы и кокосы. Яя не помнила, как называется ее деревня, но это не помешало ей стать официальной рассказчицей в гареме, как тетя Хабиба в нашем. Дедушка помогал ей пополнять запас историй, читая вслух отрывки из исторических книг о Судане, государствах Сонгай и Гана, золотых вратах Тимбукту и чудесных лесах далеко на юге, в которые не проникало солнце. Яя сказала, что белых много и там – белых можно найти во всех четырех уголках вселенной, но черные – особая раса, потому что существуют только в Судане и соседних землях южнее Сахары.

Вечерами все жены собирались у Яи в комнате, приносили подносы с чаем, а она рассказывала о своей прекрасной родине. Через несколько лет жены знали подробности ее жизни уже так хорошо, что могли говорить за нее, когда она подыскивала слово или начинала сомневаться в верности своей памяти. И однажды, послушав, как она рассказывает о деревне, Таму сказала: «Если тебе только нужно банановое дерево, чтобы на этой ферме чувствовать себя как дома, мы вырастим его для тебя». Сначала, конечно, никто не поверил, что можно вырастить бананы в Гарбе, где дуют северные ветра из Испании и черные тучи накатываются с Атлантического океана[10]. Но самой трудной задачей оказалось достать саженец. Таму и Ясмине пришлось объяснять, как он выглядит, всем кочевым торговцам, которые проезжали мимо фермы на своих ослах, пока наконец-то кто-то не привез им его из Марракеша. Яя так обрадовалась, что стала заботиться о нем, как о ребенке, прикрывала его большой белой простыней, когда дул холодный ветер. Годы спустя, когда дерево принесло первые плоды, жены устроили праздник, украсили ее тюрбан цветами и, танцуя, пошли к реке, и голова у всех кружилась от счастья.

На ферме буквально не было никаких пределов тому, что могли делать женщины. Они могли выращивать экзотические растения, ездить на лошадях и ходить, где вздумается, во всяком случае, мне так казалось. По сравнению с фермой наш гарем в Фесе казался тюрьмой. Ясмина даже сказала, что самое худшее для женщины – быть отрезанной от природы. «Природа – лучший друг женщины, – часто говорила она. – Если у тебя горе, поплавай в реке, полежи в поле или посмотри на звезды. Так женщина исцеляет свои страхи».

Глава 7. Гарем внутри

Наш гарем в Фесе был окружен высокими стенами, и, за исключением маленького квадратного участка неба, который можно было видеть со двора, природы в нем просто не существовало. Конечно, если стрелой броситься на террасу, можно было увидеть, что небо больше дома, больше всего вокруг, но со двора природа казалась не важной. Ее заменили геометрические и цветочные узоры на плитках, в дереве и штукатурке. Единственные невозможно красивые цветы у нас в доме росли на разноцветной парче, покрывавшей диваны, и шелковых занавесках, закрывавших двери и окна. Но если тебе хотелось сбежать, нельзя было открыть ставни и выглянуть наружу. Все окна открывались во двор. На улицу не выходило ни одно.

Раз в год весной мы отправлялись на нзаху, то есть пикник на ферме моего дяди в Уэд-Фесе, в десяти километрах от города. Важные взрослые ехали на легковых машинах, а детей, разведенных теть и прочих родственников сажали в два больших грузовика, специально арендованных на этот случай. Тетя Хабиба и Хама всегда брали с собой бубны и по пути поднимали такой шум, что шофер сходил с ума. «Если вы не прекратите, – кричал он, – я съеду с дороги и выброшу всех вас в долине». Но его угрозы никогда ничем не кончались, потому что его голос тонул в звуках бубнов и хлопков в ладоши.

В день пикника все просыпались на рассвете, и во дворе начиналась суета, как будто все собирались на религиозный праздник. Одни занимались едой, другие – напитками, третьи сворачивали в тюки ковры и покрывала. Хама и мама брали на себя качели. «Разве можно ехать на пикник без качелей?» – всегда спорили они, когда отец предлагал им забыть о них хоть раз, потому что очень хлопотно было вешать их на деревья. «Кроме того, – прибавлял он, чтобы подразнить маму, – качели хороши для детей, но, когда на них садятся толстые тети, бедным деревьям несдобровать». Папа ждал, чтобы мама рассердилась, а она просто продолжала паковать качели и веревки, на которых они привязывались, ни разу не бросив на него взгляда. Хама громко распевала: «Если мужчины не могут привязать качели, это сделают женщины, тра-ла-ла-ла» – на высокий мотив нашего государственного гимна «Магрибуна вататуна» («Наша родина Марокко»)[11]. Тем временем мы с Самиром лихорадочно искали наши сандалии, потому что дождаться помощи от матерей было невозможно: они были слишком заняты собственными делами. Лалла Мани считала стаканы и тарелки, «чтобы посмотреть, сколько разобьется к концу дня, и оценить ущерб». Она вполне могла бы обойтись и без пикника, часто говорила она, тем более что с точки зрения традиций этот обычай сомнителен. «В хадисах[12] об этом ничего нет, – говорила она. – Может быть, в судный день это даже будет считаться грехом».

Мы приезжали на ферму в середине утра с дюжинами ковров, легкими диванами и ханунами[13]. Развернув ковры, разжигали угли и начинали жарить шиш-кебаб. Чайники подпевали птицам. Потом, после еды, некоторые женщины разбредались по лесу и лугам, собирали цветы, травы и другие растения, чтобы использовать для косметических процедур. Другие по очереди качались на качелях. Только после заката мы отправлялись домой, и ворота закрывались за нами. И целые дни после этого мама пребывала в ужасном настроении. «Когда целый день проводишь среди деревьев, – говорила она, – невыносимо сидеть в четырех стенах».

В наш дом можно было попасть только через главные ворота, которые охранял привратник Ахмед. Но выйти можно было другим путем, если воспользоваться террасой на уровне крыши. Можно было спрыгнуть с нее на соседскую крышу, а потом выйти на улицу через их дверь. Официально ключ от террасы хранила лалла Мани, и Ахмед выключал свет на лестнице после заката. Но поскольку на террасу день-деньской ходили по всяким домашним делам: за оливками, которые хранились там в больших кувшинах, чтобы стирать и сушить одежду, ключ часто оставляли у тети Хабибы, которая жила в соседней комнате.

За выходом с террасы редко следили, по той простой причине, что выбраться с нее на улицу было непросто. Надо было уметь хорошо делать три вещи: лазить, прыгать и приземляться. Большинство женщин довольно хорошо лазили и прыгали, но мало кто мог удачно приземлиться. Так что время от времени кто-то приходил с перевязанной лодыжкой, и все знали, как это получилось. В первый раз, когда я вернулась с террасы с окровавленными коленками, мама объяснила мне, что главная проблема в жизни женщины – это научиться приземляться. «Когда ты пускаешься в приключение, – сказала она, – надо подумать, как будешь приземляться. Не взлетать. Так что, когда тебе захочется полетать, подумай, чем это может кончиться».

Но была и еще одна, более серьезная причина, почему женщины вроде Хамы или мамы не считали побег через террасу законной альтернативой воротам. Путь через террасу был примером всего того тайного, подковерного, что внушало отвращение тем, кто боролся за принципиальное право женщины на свободное передвижение. Столкнуться с Ахмедом у ворот было героическим актом. Сбежать через террасу – вовсе нет, и этот путь не освещался тем вдохновляющим, ниспровергающим пламенем освобождения.

Конечно, все это не касалось фермы Ясмины. Тамошние ворота едва ли имели хоть какое-то значение, потому что там не было стен. А для гарема, думала я, нужна преграда, разграничение. В то лето, приехав к Ясмине, я поделилась с ней теорией Хамы о том, как появились гаремы. Когда я увидела, что она внимательно слушает, я решила похвастаться всеми своими историческими знаниями и стала рассказывать о римлянах и их гаремах и о том, как арабы стали султанами всего мира, потому что Гарун аль-Рашид собрал тысячу женщин, и как потом христиане обманули арабов, поменяв правила игры, пока те спали. Ясмина много смеялась, слушая меня, и сказала, что невежество не позволяет ей оценить историческую верность теории, но тем не менее она очень смешная и ло гичная. Тогда я спросила ее, правда или нет то, что рассказала Хама, и Ясмина ответила, что не надо слишком забивать себе этим голову. Она сказала, что бывают такие вещи, которые одновременно и правда, и неправда, или такие вещи, которые не то и не другое. «Слова как луковицы, – сказала она, – чем больше слоев снимаешь, тем больше смысла находишь. А когда начинаешь раскрывать разные значения, тогда уже не важно, где правда, а где нет. В том, что вы с Самиром расспрашивали о гаремах, нет ничего плохого, но всегда будет оставаться что-то такое, чего вы еще не знаете». И потом она прибавила: «Сейчас я сниму еще один слой с луковицы. Но помни, там их еще много».

Слово «гарем», сказала она, это слегка измененное слово «харам», что значит запрет или то, что запрещено. Оно противоположно слову «халяль», то, что разрешено. Гарем – это такое место, где мужчина держит свою семью, жену или нескольких жен, детей и других родственников. Это может быть и дом, и шатер, и это слово означает и место, и людей, которые там живут. Говорят: «Гарем сиди такого-то», имея в виду и членов его семьи, и его дом, само здание. Мне стало немного яснее, когда Ясмина объяснила, что Мекка, святой город, тоже зовут Харам. Мекка – это место, где ты должен вести себя в строгих рамках. Как только ты попадаешь туда, ты оказываешься скованной множеством законов и правил. Входя в Мекку, человек должен быть чист: он должен совершить омовение и воздерживаться от лжи, мошенничества и плохих поступков. Город принадлежит Аллаху, и, когда входишь туда, ты должна подчиняться его шариату, священному закону. То же относится и к гарему, когда это дом, принадлежащий мужчине. Другой мужчина не может попасть туда без разрешения владельца, а если и попадет, то должен подчиняться правилам. Гарем – личное пространство, он устроен по определенным правилам. К тому же, сказала Ясмина, для гарема не обязательно должны быть стены. Если ты знаешь, что запрещено, ты носишь гарем внутри. Он у тебя в голове, «написанный подо лбом и под кожей». Эта идея невидимого гарема, закона, вытатуированного в уме, испугала меня. Мне она совсем не понравилась, и мне нужны были объяснения.

Ферма, сказала Ясмина, это тоже гарем, хотя там и нет стен. «Стены нужны только на улицах!» Но если ты, как дедушка, живешь в сельской местности, тогда тебе не нужны ворота, потому что ты посреди полей, где нет прохожих. Женщины могли свободно гулять по полям, потому что вокруг не слонялись незнакомые мужчины, разглядывая их. Женщины могли часами бродить или кататься верхом и никого не встретить. Но если бы они случайно встретили по дороге местного крестьянина, и он бы увидел, что они без чадры, он бы закрыл лицо капюшоном собственной джеллабы, показывая, что он на нее не смотрит. Так что в этом случае, сказала Ясмина, гарем у человека в голове, написан где-то у него подо лбом. Он знает, что женщины с фермы принадлежат дедушке Тази, и у него нет права их разглядывать.

Это расхаживание с гаремом в голове беспокоило меня, и я тайком пощупала рукой лоб, пытаясь убедиться, что он гладкий, и понять, нет ли у меня там, случайно, гарема. Но потом объяснение Ясмины стало еще более тревожным, потому что она сказала, что в какое бы место ты ни вошла, там есть свои невидимые правила, и их надо понимать. «А когда я говорю место, – продолжала она, – я имею в виду любое место: двор, террасу, комнату, даже улицу, если уж на то пошло. Там, где есть люди, есть своя каида, то есть невидимый принцип. Если ты будешь соблюдать каиду, с тобой не случится ничего плохого». По-арабски, напомнила она, каида означает много разных вещей, но у всех у них общая основа. Математический закон или закон страны – каида, как и фундамент здания. Каида также обычай или кодекс поведения. Каида везде. Потом она высказала одну мысль, которая меня по-настоящему испугала: «К сожалению, по большей части каида против женщин».

«Почему? – спросила я. – Так же несправедливо, разве нет?» Я подвинулась к ней поближе, чтобы не упустить ни слова из ее ответа. Мир, сказала Ясмина, не заботится о справедливости по отношению к женщинам. Правила придумывают так, чтобы лишить их того или иного. Например, и мужчины, и женщины работают от рассвета до поздней ночи. Но мужчины зарабатывают деньги, а женщины – нет. Это одно из невидимых правил. И когда женщина много работает, не получая денег, она вынуждена сидеть в гареме, даже если не видит его стен. «Может быть, правила так безжалостны, потому что их придумали не женщины» – так под конец сказала Ясмина. «Но почему их придумали не женщины?» – спросила я. «В тот момент, когда женщины поумнеют и зададут этот вопрос, – ответила она, – они, вместо того чтобы послушно готовить еду и без перерыва мыть посуду, найдут способ изменить эти правила и перевернуть всю планету вверх ногами». «А когда это будет?» – спросила я, и Ясмина ответила: «Очень нескоро».

Потом я попросила ее объяснить, как узнать невидимые правила, каиду, когда приходишь в новое место. Может, есть какие признаки, что-то более или менее ощутимое, что можно отыскать? Нет, сказала она, к сожалению, нет никаких подсказок, кроме наказания, которое следует после нарушения правил. Потому что, если я нарушу невидимое правило, мне будет больно. При этом, сказала она, многие вещи, которые людям нравятся больше всего в жизни, например гулять там и сям, открывать мир, петь, танцевать и выражать собственное мнение, часто оказываются в категории запретного. На самом деле каида, невидимое правило, часто гораздо хуже ворот и стен. Когда есть ворота и стены, ты, по крайней мере, знаешь, чего от тебя ждут.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

В Рамадан, девятый месяц мусульманского календаря, соблюдается строгий пост от рассвета до заката. (Здесь и далее примеч. авт.)

2

«Ю-ю-ю-ю!» – радостные возгласы, которыми женщины отмечают счастливые события, от важных, как рождение и бракосочетание, до самых простых, например, когда заканчивают вышивку или устраивают праздник для старенькой тети.

3

Перевод с арабского М. Салье.

4

Позже я, к своему изумлению, узнала, что в глазах многих западных людей Шахерезада – прелестная, но не очень умная сказочница, та, кто рассказывает безобидные истории и одевается в роскошные наряды. В нашей же части света Шахерезада считается храброй героиней и является одной из немногих женщин, вошедших в нашу мифологию. Шахерезада – стратег и мыслитель, она использует свои знания психологии, чтобы помочь человеку лучше овладеть собственными силами. Подобно Саладину и Синдбаду, она делает нас смелее, внушает веру в себя и в то, что мы в силах преобразовать мир и живущих в нем людей.

5

В 40-х годах большинство марокканцев в городах одевались так же, в три слоя одежды. Сначала камис – очень мягкая, тонкая рубаха из натурального волокна, хлопка или шелка. Потом кафтан из плотной шерсти, который снимали весной, когда теплело. Третий слой – фараджия, тонкий, часто легкий балахон с разрезами по бокам, который надевали поверх кафтана. Когда мужчины и женщины выходили на люди, они надевали и четвертый слой – джеллабу, длинный свободный халат.

Однако после обретения независимости в 50-х годах манера одеваться в Марокко кардинальным образом изменилась. Сначала и мужчины и женщины стали порой носить европейскую одежду. Потом видоизменилось и само традиционное платье, приспосабливаясь к новым временам. Началась индивидуалистическая эпоха со множеством нововведений, и сегодня, если посмотреть на улицу марокканского города, вы не заметите двух одинаково одетых людей. Мужчины и женщины заимствуют и друг у друга, и у остальной Африки, и у Запада. Например, яркие цвета, которые когда-то были исключительно женской прерогативой, теперь носят и мужчины. Женщины переняли мужские джеллабы, а мужчины – женские бубу, большие, летящие, вышитые туники, которые пришли из Сенегала и других негритянских мусульманских стран. А молодые марокканки под итальянским влиянием даже придумали невиданные до тех пор сексуальные мини-джеллабы из трикотажа.

6

Шаджар ад-Дурр пришла к власти в 648 году по мусульманскому календарю (1250 год н. э.).

7

Сейчас, пожалуй, подходящий момент, чтобы описать разницу между двумя типами гаремов: первый мы назовем имперским, а второй – домашним. Первый тип процветал в эпоху территориальных завоеваний и накопления богатств мусульманских императорских династий, начиная с Омейядов, арабской династии VII века со столицей в Дамаске, и заканчивая турецкой Османской династией, которая грозила европейским столицам с XVI века и до той поры, когда западные державы низложили ее последнего султана Абдул-Хамида II в 1909 году, а его гарем распустили. Мы будем звать домашними те гаремы, которые продолжали существовать и позже, когда мусульмане утратили власть и европейцы оккупировали и колонизировали их земли. Домашние гаремы фактически представляли собой расширенные семьи, подобные той, о которой рассказывается в этой книге, без рабов и евнухов, часто с моногамными парами, однако в них сохранялась традиция затворничества женщины.

Именно османский императорский гарем заворожил Европу до степени одержимости. Именно турецкий гарем вдохновил сотни ориенталистских картин XVIII, XIX и XX веков, как, например, знаменитая «Турецкая баня» Энгра (1886), «Турчанки в бане» Делакруа (1854) или «В саду бея» Джона Фредерика Льюиса (1865). Императорские гаремы, то есть великолепные дворцы, где на подушках сладострастно раскинулись роскошно одетые, праздные женщины в окружении рабынь и евнухов, охраняющих врата, существовали в то время, когда у императора, его визиря, военачальников, чиновников и так далее было достаточно влияния и денег, чтобы сотнями, а иногда тысячами покупать рабов и рабынь на завоеванных землях и потом обеспечивать такое дорогостоящее хозяйство. Почему османские гаремы так сильно повлияли на воображение Запада? Возможно, одна из причин – эффектное завоевание османами Константинополя, византийской столицы, в 1453 году и последующая оккупация ими многих европейских городов, а также то обстоятельство, что они были самым близким и самым грозным врагом Европы.

Домашние же гаремы, то есть те, что продолжали существовать в мусульманском мире и после его колонизации Западом, напротив, довольно скучны, поскольку в них сильна связь с буржуазным образом жизни, и, как говорилось выше, они больше похожи на расширенную семью, и там практически не о чем говорить в смысле эротики. В таких домашних гаремах мужчины жили в одном доме со своими сыновьями и их женами, вели совместное хозяйство и ставили условием, чтобы женщины не выходили наружу. Мужчины вовсе не обязательно имели много жен, как, например, в гареме, который стал предметом этой книги. Гаремом его делает не полигамия, а желание мужчин изолировать своих жен и сохранять расширенную семью, а не разбиваться на нуклеарные союзы.

8

Фактически законы так и не изменились. Сегодня, почти полвека спустя, мусульманские женщины по-прежнему борются за запрет на многоженство. Но законодатели – все, как один, мужчины – говорят, что это есть в шариате, религиозном законе, а его изменить нельзя. Летом 1992 года Ассоциация марокканских женщин (L’Union d’Action Feminine, ее президент Лахфа Джбабди – блестящий социолог и журналист) собрала миллион подписей против многоженства и развода и стала объектом нападок для фундаменталистов в печати, которые издали фетву, то есть религиозное постановление, с призывом казнить ее за вероотступничество. Более того, если мы говорим о положении женщин, можно сказать, что со времен бабушки мусульманский мир даже вернулся назад. Защита многоженства и развода в фундаменталистской прессе – это на самом деле атака на право женщин участвовать в законодательном процессе. Большинство мусульманских правительств и их оппозиционеры из фундаменталистов, даже те, кто называет себя современными, сохраняют многоженство в семейном кодексе, и даже не потому, что оно широко распространено, но затем, чтобы показать женщинам, что их потребности никого не волнуют. Закон создан не для того, чтобы им служить, гарантировать их права на счастье и эмоциональную безопасность. Преобладает уверенность в том, что женщины и закон не имеют никакого отношения друг к другу; женщины вынуждены подчиняться законам мужчин, потому что они не могут их изменить. Если лишить мужчину права на многоженство, это будет озна чать, что женщины имеют право голоса в законодательстве, что обществом управляют не исключительно мужчины и что законы существуют не исключительно ради удовлетворения их прихотей. Отношение правительства мусульманской страны к вопросу многоженства – хороший показатель того, насколько оно прониклось демократическими идеями. И если таки взять его за индикатор демократии, мы увидим, что очень немногие мусульманские страны придерживаются современных стандартов в вопросах прав человека. Самые прогрессивные из них – Тунис и Турция.