Люди-мухи

Даррел Уильямс хорошо помнил имя Харальда Олесена по 1945–1946 годам; его глубоко взволновало то, что они оказались в одном доме. Вскоре после переезда он зашел к соседу в гости и встретил радушный прием. Но и тогда, и позже Уильямсу показалось, будто Олесена что-то гнетет, а ему не хотелось еще больше обременять его. Олесен продолжал тем не менее приветливо улыбаться ему при встрече. Однако Уильямсу не раз приходило в голову, что герой войны превращается во все более замкнутого и подавленного старика.

В день убийства Уильямс Олесена не видел. Его пригласили на ужин; он вернулся домой лишь около восьми. После вечерней прогулки беседовал на первом этаже с Конрадом Енсеном; через несколько минут они услышали наверху выстрел. Уильямс инстинктивно бросился вверх по лестнице; Енсен бежал за ним по пятам. Ни на лестнице, ни на площадке третьего этажа никого не встретили. Несколько раз позвонили в дверь, но им не открыли. Через пару минут появился и Кристиан Лунд; следом за ним поднялась жена сторожа. Из квартиры по-прежнему не доносилось ни звука, поэтому фру Хансен спустилась вниз – взять ключи и позвонить в полицию. Пока сторожиха ходила за ключами, наверх на лифте поднялся Гюллестад. Они впятером стали обсуждать, открывать дверь или не стоит, и решили подождать полицию. Они не заметили в доме никого из посторонних, а пройти мимо них никто бы не смог.

На вопрос о синем дождевике Уильямс ответил, что не видел такого ни в день убийства, ни раньше. На вопросы об огнестрельном оружии он ответил охотно и откровенно:

– Когда я приехал в Норвегию, у меня были револьвер «кольт» сорок четвертого калибра и пистолет тридцать шестого калибра, но, поскольку здешняя обстановка казалась вполне спокойной, несколько недель назад я отправил оружие домой, в Штаты.

Он признался, что лицензии на оружие у него не было, но я не видел причин донимать человека с американским дипломатическим паспортом такими мелкими придирками. В ходе обыска, проведенного накануне вечером, выяснилось, что у Уильямса, как и у других жильцов, в ночь убийства не было оружия. Правда, последнее обстоятельство не позволяло вычеркнуть его из списка подозреваемых.

3

Сара Сундквист оказалась стройной и необычно высокой молодой женщиной. Она не сразу впустила меня. Сначала долго не открывала, потом не снимала цепочку, пока не увидела мою форму. Несмотря на то что росту в ней было около метра восьмидесяти, весила она килограммов пятьдесят семь, не больше. Запястья у нее были такие тонкие, что, казалось, вот-вот переломятся, но, несмотря на очень тонкую талию, фигура у нее была пропорциональной, а осанка – грациозной. И хотя на лице у нее отражалась подавленность и тревога, невозможно было не заметить, какая у нее великолепная, женственная фигура. Простое зеленое платье с высоким воротом еще более подчеркивало пышную грудь.

Сара Сундквист очень испугалась из-за того, что произошло. Убийство, как она сказала, потрясло ее до глубины души. Впрочем, мне она показалась вполне разумной и достойной доверия. Говорила на очень правильном норвежском, хотя и с легким шведским акцентом. Сказала, что ей двадцать четыре года и она приехала из Гётеборга. В Осло она живет с августа прошлого года, изучает английский и философию, а квартиру нашла по объявлению в газете, размещенному владельцем. За квартиру она платила из своей шведской студенческой стипендии; кроме того, родители помогают ей деньгами. Кроме того, несколько часов в неделю она после учебы подрабатывает в университетской библиотеке.

Сара Сундквист, по ее словам, много занимается в университете, а в свободное время играет в любительском драматическом театре. По вечерам редко выходит из дому. В интересующий меня вечер она была дома одна. Когда прогремел выстрел, варила себе на кухне кофе. Грохот услышала отчетливо, но вначале подумала, что наверху упал на пол тяжелый предмет. Позже ее встревожил шум на лестнице, и она из соображений безопасности решила сидеть запершись в своей квартире. А потом к ней позвонили сотрудники полиции. Хотя она не видела ничего из произошедшего, впечатления у нее сложились «самые пугающие». Повторив свои вчерашние показания, Сара добавила, что не покидала квартиры после того, как вернулась домой в начале пятого.

Я не сомневался, что при иных обстоятельствах моя собеседница наверняка чаще улыбалась. Мысленно я пожалел ее, представив, как сильно напугало убийство в доме молодую иностранку.

В квартире 2А я увидел много книжных полок, уставленных книгами на норвежском, шведском и английском языках. Сразу было ясно, что здесь живет аккуратная молодая женщина. И если не считать кухонных ножей, никакого оружия в ее квартире я не заметил. Фрекен Сундквист на мгновение смешалась, когда я спросил, не видела ли она в доме человека в синем дождевике, но потом ответила, что не встречала никого в такой одежде – ни вчера, ни когда-либо раньше.

По словам Сары Сундквист, она разговаривала с покойным Харальдом Олесеном всего пару раз, да и то коротко. Он показался ей очень приветливым пожилым человеком, всегда говорил тихо и держался очень вежливо. Она старалась подружиться с соседями – с женой сторожа и другими жильцами. Ни о ком она не могла сказать ничего плохого. Впрочем, она ни с кем не была особенно близко знакома.

– Лунды, разумеется, интересуются только друг другом и своим сынишкой, а остальные соседи гораздо старше меня.

Ни в квартире 2А, ни в ее обитательнице я не нашел ничего подозрительного; шведка показалась мне достойной доверия. Я не без сожаления воздержался от того, чтобы вычеркнуть Сару Сундквист из списка подозреваемых.

4

Судя по красной надверной табличке в форме сердца, Кристиан и Карен Лунд жили в квартире 2Б. Их сынишка, которому исполнился год и месяц, мирно спал в своей кроватке. Лунды показались мне воплощением молодой счастливой супружеской пары. И хотя они улыбались всякий раз, когда переглядывались или косились на сынишку, на мои вопросы оба отвечали вполне серьезно. Кристиан Лунд, коренастый блондин, производил впечатление человека спокойного и мирного. Убийство соседа, видимо, потрясло его. Он несколько раз повторил, что убийство в доме особенно неприятно для человека, у которого есть жена и ребенок, и, пока преступника не поймают, он боится оставлять своих близких одних.

Ни сам Лунд, ни его жена не в состоянии были даже представить, что к убийству может быть причастен кто-то из соседей; по их мнению, преступнику каким-то образом удалось проникнуть в дом с улицы. О Харальде Олесене они могли сказать только хорошее. Временами он выглядел одиноким – в конце концов, он ведь пенсионер и живет один – и все же всегда одевался со вкусом и был вполне бодр. Лунды никогда не видели в доме никакого оружия; у них его, разумеется, нет. Словосочетание «синий дождевик» также не произвело на них особого впечатления.

О себе Карен Лунд рассказала, что она – единственная дочь фабриканта из Берума. С мужем познакомилась на «довольно скучных курсах в школе бизнеса», а до замужества некоторое время работала в магазине модной одежды. Кристиан Лунд происходил из другой среды: он был сыном секретарши из Драммена, матери-одиночки. Молодой мужчина довольно пылко заявил, что его отцом может оказаться кто угодно, но он не желает знать, кто этот человек. Мать, которой он за все благодарен, умерла от рака год назад, всего за несколько дней до рождения внука. Кристиану Лунду очень нравилась его работа. С самодовольной улыбкой он сообщил, что его оценки в школе бизнеса были лучше, чем можно ожидать от такого, как он. В последнее время Кристиан получал несколько «весьма привлекательных» предложений работодателей, однако доволен своим теперешним положением управляющего магазина спорттоваров. Его жена добавила, что ее родители обожают и зятя, и внука. В целом она держалась гораздо хладнокровнее мужа; похоже, происшествие не так сильно потрясло ее.

Выйдя от Лундов, я понял, что так и не получил ответа на один очень важный вопрос: когда Кристиан Лунд на самом деле вернулся домой в день убийства? Его жена уверенно ответила, что он вошел в квартиру ровно в девять. Он отпер дверь как раз на заставке телевизионного шоу Данни Кея, которое началось без пяти девять. Кристиан Лунд объяснил, что ему пришлось задержаться в магазине, так как у них проходит учет и нужно было заняться бухгалтерией, так что с работы он вышел в четверть девятого. Все совпадало с показаниями фру Хансен, которая утверждала, что Кристиан Лунд вернулся в девять, однако противоречило словам Даррела Уильямса, который говорил, что видел, как Кристиан Лунд вошел в дом, когда он беседовал с Конрадом Енсеном, то есть на час раньше.

Высказав молодой чете недоумение относительно такого расхождения, я заметил, как встревожился Кристиан Лунд. Он несколько раз повторил, что не возвращался домой до девяти вечера. Если же двое соседей утверждают обратное, то они либо ошибаются, либо спутали его с кем-то другим. Его жена тут же поспешила на помощь. Ее муж самый надежный и честный человек на свете, пылко воскликнула она, в середине дня он позвонил ей и предупредил, что задержится на работе и вернется не раньше девяти. Я счел за лучшее отступить и тактично удалился, чтобы подумать обо всем на досуге.

Я снова спустился к парадной двери и расспросил фру Хансен. Она нахмурилась и повторила, что вчера «Кристиан не возвращался домой до девяти вечера». В ее записях абсолютно точно отражено время, и она записывала имена жильцов в том порядке, в каком они пришли домой.

– Если Кристиан вернулся прежде Даррела Уильямса и Конрада Енсена, странно, что я записала его имя под их именами, – сказала сторожиха.

Я вынужден был признать этот довод разумным. Более того, жена сторожа хорошо помнила, как Кристиан Лунд позвонил домой и сказал, что не вернется до девяти.

Я посмотрел на аккуратный почерк жены сторожа. Трудно поверить в то, что она способна ошибиться. Но и причин сомневаться в том, что Даррел Уильямс видел Кристиана Лунда у входа на час раньше, у меня не было. Поэтому и Лундов я из списка подозреваемых не вычеркнул.

5

Мой визит в квартиру слева на первом этаже оказался более драматичным. Конрад Енсен, коротышка среднего возраста в красном свитере и габардиновых брюках, подтвердил, что работает таксистом; у него были наготове и документы, судя по которым ему принадлежала машина марки «пежо» старой модели с маячком. Машина была припаркована на улице у дома. Конрад Енсен сообщил, что живет здесь с 1948 года, холост и детей у него нет. Всю свою взрослую жизнь он живет один.

В волосах Конрада Енсена, когда-то черных, пробивалась седина. Я заметил, как во время нашего разговора выражение его лица менялось от уныния к отчаянию. Его ответы становились все суше и короче, и он все чаще задумывался, отвечая на самые простые вопросы. Да, он вернулся с работы в восемь, сразу после Кристиана Лунда и Даррела Уильямса. Да, он не сомневается в том, что Кристиан Лунд вошел в дом до него. Да, они с американцем в четверть одиннадцатого стояли на площадке у лестницы и обсуждали предстоящий футбольный матч, как вдруг послышался выстрел… Да, они вдвоем немедленно бросились наверх, на третий этаж, и попробовали позвонить в дверь. Да, Кристиан Лунд, жена сторожа и Андреас Гюллестад тоже поднялись туда через несколько минут. Нет, он никогда не видел в доме на Кребс-Гате синего дождевика. Неожиданно он глубоко вздохнул и чуть повысил голос:

– Наверное, лучше сказать самому, потому что рано или поздно это все равно всплывет. Я поддерживал нацистов, во время войны состоял в партии «Национальное единение», за что в сорок пятом – сорок шестом отбывал тюремный срок. В партию я вступил еще до войны, а после девятого апреля сорокового года работал на немцев – был шофером. Свое прошлое никогда не скрывал. Но позже не совершал никаких преступлений. Да и вообще ничего больше за мной не числится, ни плохого, ни хорошего.

После таких слов, вполне естественно, я взглянул на Енсена новыми глазами. Он поспешил добавить:

– Я не имел никаких дел с Харальдом Олесеном ни во время, ни после войны и к его смерти никакого отношения не имею. Более того, для меня хуже его смерти ничего не придумаешь… – Немного помолчав, он продолжил медленно и угрюмо: – Понятно, что все сразу заподозрят меня. Пройдет совсем немного времени, и в газетах напишут, что я нацист. И я стану для всех мишенью. Я уже сталкивался с таким от ношением, когда вышел из тюрьмы. Ведь мне дважды пришлось менять фамилию: Конрад Хансен стал Конрадом Педерсеном, а теперь – Конрадом Енсеном. Всегда находятся те, кто в курсе дела, и рано или поздно меня начинают обзывать Конрадом Квислингом. А некоторые пассажиры отказываются садиться в мое такси, услышав, что я состоял в «Национальном единении». Правда, в последнее время такие случаи бывали довольно редко. Но теперь у меня снова начнется черная полоса…

Конрад Енсен медленно встал с дивана, подошел к окну и показал на широкую улицу внизу:

– Вон моя машина. Не новая, да и когда была новой, не назвал бы ее лучшей в мире, но еще на ходу, и ближе мне любого человека. Мой автомобиль – мой самый верный друг. Понимаю, это мальчишество, но я прозвал его Петтером, в честь друга детства. Петтер Пежо и Конрад Енсен, пара неудачников, которые вместе состарились и знают улицы Осло лучше многих… – Он снова помолчал и с горечью продолжал: – В феврале мне стукнуло пятьдесят, но отмечать юбилей пришлось в одиночестве – скромным обедом в ресторане. С бывшими соратниками по партии я не хочу иметь ничего общего, а найти новых друзей совсем непросто. Мои родители давно умерли, а с братом и сестрой я почти не поддерживаю отношений. В последний раз получил весточку от брата в сороковом году; чтобы отдать мне деньги, которые я дал ему взаймы, он взял кредит под грабительские проценты. Сестра прислала мне на пятидесятилетие открытку, в которой было всего семь слов, да и доставили ее с опозданием на четыре дня!

Личная жизнь Конрада Енсена и его отношения с родней меня не слишком интересовали. Дождавшись, пока мой собеседник в очередной раз замолчит, чтобы набрать в грудь воздуха, я спросил, каковы его отношения с соседями.

– Да почти никаких. Мы встречаемся на лестнице, здороваемся, иногда обсуждаем повседневные дела. Сторож и его жена, разумеется, знают о моем прошлом. Они, правда, никогда ни в чем меня не обвиняют, но и не особенно охотно разговаривают. Должно быть, Олесену тоже кое-что было известно. Он уже жил в доме, когда я сюда переехал; несомненно, слышал обо мне от кого-то из соратников. Нельзя сказать, чтобы мы с ним враждовали, но и не дружили. Он ни разу не заговорил со мной, а я не смел к нему обращаться. Когда мы случайно сталкивались на лестнице, мне всегда казалось, что он смотрит на меня презрительно. Не скрою, Харальд Олесен мне не нравился, но у меня не было причин его убивать. Его смерть сильно осложнит мне жизнь, особенно если убийцу быстро не найдут.

Немного помолчав, Конрад Енсен перешел к другим соседям.

– Американец с третьего этажа поселился у нас сравнительно недавно. Правда, он неплохо говорит по-норвежски и вообще человек симпатичный. Мы с ним болтаем о спорте, когда выпадает случай. Инвалид с первого этажа очень вежливый, всегда улыбается и здоровается, но не более того. Он ведь из богатой семьи и получил хорошее образование; где ему дружить с таким, как я! Молодожены со второго этажа заняты только собой. Время от времени они просят меня подвезти их куда-нибудь на такси – на вечеринку или в гости, но по пути мы почти не разговариваем. Они молодые, у них вся жизнь впереди, а я – старик, который коротает свой век и ждет смерти.

Когда я напомнил ему о Саре Сундквист, Конрад Енсен неожиданно рассмеялся, точнее, с горечью хохотнул:

– А правда, странно… При таком прошлом я очутился в одном доме со знаменитым борцом Сопротивления и еврейкой.

Она и живет этажом выше и положение занимает во многом выше моего. Мне это не нравится. Правда, она ведет себя тихо, не скандалит, никуда не лезет.

Я не заметил никаких указаний на то, что Сара Сундквист еврейка, и сразу же спросил, откуда ему это известно. В ответ Конрад Енсен снова с горечью хохотнул:

– Если я в чем-то разбираюсь в этой жизни помимо машин… Я всегда узнаю еврея, когда вижу его! Сразу могу определить – по носу, волосам и глазам. Я совершенно уверен, что она еврейка.

Конрад Енсен, очевидно, не привык к тому, что его слушают, и разговорился. Несколько секунд он собирался с мыслями, а потом продолжал:

– Понимаю, сейчас неразумно говорить в открытую то, что говорю я, но… все-таки мы, члены «Национального единения», оказались правы насчет Сталина и его дружков-большевиков. Сегодня с этим согласны даже ведущие политики из Норвежской рабочей партии. Когда-нибудь окажется, что мы и насчет евреев были правы. Я не хотел, чтобы евреев убивали; просто хотел, чтобы они уехали. Хорошо, что у них теперь есть свое государство на другом конце света, и, надеюсь, большинство из них рано или поздно туда отправится. Так будет лучше и для них, и для нас всех. – Он кивком указал на потолок и понизил голос: – Хотя вот она почти не шумит и никому не создает проблем. Не знаю, может, в ее жилах течет и нордическая кровь – лучше вам спросить у нее самому. – Он снова замолчал. Несомненно, не обнаружил во мне сочувствия, потому что закончил снова с горечью: – Больше мне нечего вам сказать, и надеюсь, что вы ищете убийцу, а не козла отпущения.

Я вовсе не искал козла отпущения; кроме того, Конрад Енсен ответил на все мои вопросы. Поэтому я вежливо попрощался с ним и вышел. После его признаний он, естественно, стал у меня главным подозреваемым. После Енсена я снова поднялся на второй этаж и позвонил в квартиру Сары Сундквист. Она приоткрыла дверь так же осторожно и медленно, как в первый раз, но, увидев меня, широко улыбнулась. Я извинился и объяснил, что вынужден расспросить о ее корнях. Немного помолчав, она ответила, что ее родители – евреи и они погибли во время войны. Насколько ей известно, кроме нее, других детей у них не было, а об остальных своих еврейских родственниках почти ничего не знает. Ей повезло, так как ее удочерили супруги-учителя из Гётеборга; они вырастили Сару вместе с двумя своими дочерьми.

Я пока не видел необходимости расспрашивать ее подробнее. Но пришлось нехотя признать, что кое в чем на Конрада Енсена можно положиться и что Сара Сундквист также представляет для следствия определенный интерес. А история с тем, когда Кристиан Лунд в самом деле вернулся домой в день убийства, становится еще более запутанной.

6

Я позвонил в квартиру 1А, где проживал Андреас Гюллестад. Прежде чем он открыл, прошло больше минуты. Сидя в своем инвалидном кресле, он посмотрел на меня снизу вверх, приветливо улыбнулся и тут же пригласил в гостиную. Светловолосый Гюллестад сообщил, что ему тридцать девять лет. Из-за сидячего образа жизни он немного располнел; мне показалось, что лишний вес соответствует его природному добродушию. Если бы он мог стоять, то был бы чуть выше меня ростом. Говорил он звонко, словарный запас выдавал человека культурного. Убийство, похоже, не особенно его потрясло; он куда больше обрадовался тому, что к нему пришел гость.

– Добро пожаловать в мою скромную обитель, о благородный детектив! Я рад буду внести свою скромную лепту в раскрытие этого зловещего преступления. Позвольте предложить вам чаю или кофе!

Ожидая меня, он накрыл стол на двоих и поставил чайник. Чтобы не огорчать его, я ответил, что с удовольствием выпью чаю. Он предложил мне несколько сортов на выбор. Квартира Андреаса Гюллестада казалась оазисом хорошего вкуса и покоя: картины на стенах, стеллажи, тесно уставленные книгами, телевизор, дорогая мебель. Удобно устроившись на подушке в инвалидном кресле, мой хозяин казался вполне довольным судьбой. Он ко всему относился философски, даже к убийству, произошедшему в его доме.

Гюллестад рассказал, что переехал сюда четыре года назад, после «весьма прискорбного» несчастного случая, оставившего его парализованным ниже пояса. Его прежняя квартира стала для него «несколько неудобной». Грустно улыбнувшись, он добавил:

– Никогда, даже в страшном сне, я и представить не мог, что буду жить в рабочем районе!

Тем не менее он тут же переехал в эту квартиру и с тех пор ни разу не пожалел, что купил ее. Для него было важно жить на первом этаже в здании с низкими порогами и лифтом. Более того, отзывчивые соседи его приятно удивили. Покойный Харальд Олесен всегда держался вежливо и приветливо; кроме того, для человека, который во время войны был ребенком, поистине большая честь жить в одном доме с прославленным героем Сопротивления. Гюллестад не допускал и мысли о том, что Олесена убил кто-то из жильцов. Он также не представлял, чтобы у кого-то из соседей имелся мотив для убийства. По его мнению, преступник каким-то образом проник в дом с улицы, хотя как – он не мог мне объяснить.

Кроме того, Гюллестад намекнул, что сторож попивает, и потому у его жены совсем нелегкая жизнь. Правда, когда сторож трезв, он всегда охотно помогает ему, а уж фру Хансен – сама отзывчивость. Даррел Уильямс поселился здесь позже других. Как-то он зашел к Гюллестаду выпить кофе и оставил о себе весьма «благоприятное» впечатление. Гюллестад, правда, подчеркнул: поскольку живет на первом этаже, он не слишком хорошо знает, что происходило наверху. Конечно, с молодоженами со второго этажа у них просто замечательные отношения.

Что касается Конрада Енсена, Гюллестад знал о его «весьма печальном» военном прошлом; он сразу недвусмысленно заявил, что очень сожалеет об этом. Но он способен закрыть глаза на старые грехи, ведь теперешнее поведение Енсена не дает оснований в чем-то его заподозрить. Почти наверняка во время войны Енсену пришлось несладко; теперь он одинок и, похоже, совсем разуверился в жизни. Тем не менее и его Гюллестад никак не мог представить хладнокровным убийцей. Вскоре после того, как в доме поселилась шведская студентка, он и ее пригласил к себе выпить кофе; она была «само очарование» и остается такой до сих пор.

Гюллестад ненадолго задумался, посасывая кусок сахара. Потом очень тихо добавил, что, «рискуя показаться бестактным», все же считает своим долгом кое-что рассказать в связи с фрекен Сундквист. Возможно, его наблюдение как-то связано с тем, что интересует меня. Хотя он никогда не видел ее с мужчиной и не слышал, чтобы она упоминала о спутнике жизни, у него сложилось впечатление, что у нее кто-то есть. Спальня Гюллестада расположена под спальней Сары Сундквист, и звуки, которые оттуда доносятся, указывают на то, что время от времени у нее случаются «очень приятные романтические свидания». Он слышит упомянутые звуки только по вечерам, между пятью и семью, и никогда по ночам. Так что, судя по всему, поклонник Сары Сундквист навещает ее во второй половине дня и не остается на ночь.

На вопрос об оружии Андреас Гюллестад сразу же ответил, что у него оружия нет, да и у соседей он ничего такого не видел. Когда я спросил о синем дождевике, он задумался и серьезно ответил:

– Я определенно не видел синих дождевиков в доме в день убийства, зато прошлым летом встретил на лестнице неизвестного мужчину в широком синем дождевике с капюшоном. Его лицо прикрывал красный шарф.

Естественно, его слова меня крайне заинтересовали, и я попросил рассказать подробнее. Гюллестад снова надолго задумался, прежде чем ответить.

– Я совершенно уверен, что в прошлом году видел здесь мужчину в синем дождевике. Тогда это показалось мне странным, потому что погода в тот день стояла хорошая, дождя и в помине не было, и я довольно долго гадал, к кому мог прийти такой странный гость. Точной даты не назову, но, по-моему, то был канун Троицына дня. Вначале мне даже показалось, что он оделся так на карнавал или другой праздник. К сожалению, больше я ничем не могу вам помочь.

Я с жаром ухватился за новый след и спросил, уверен ли мой собеседник, что видел именно мужчину. Гюллестад снова задумался, не торопясь с ответом. Он показался мне весьма добросовестным и вдумчивым свидетелем.

– Да, мне так кажется, потому что тот человек был довольно высоким, но присягнуть в суде я не готов. В конце концов, я видел его лишь мельком, и не всегда просто понять, кто прячется под таким широким дождевиком.

О себе Андреас Гюллестад рассказал, что родился в небольшом городке в Оппланне, возле Йовика. Несмотря на то что его отец умер рано, в детстве Андреас не знал тягот и лишений. Его мать умерла, когда ему исполнилось двадцать пять лет; после этого он вступил в права наследования. Наследство оказалось таким значительным, что если он будет тратить его умеренно, то ему хватит до конца жизни. Большую часть денег он положил в банк, а часть вложил в акции, которые приносят ему «стабильный», как он выразился, доход. Несчастный случай, после которого он стал инвалидом, конечно, стал для него ударом, после которого его жизнь круто переменилась. Тем не менее автокатастрофа не стала для него такой трагедией, какой была бы для многих других, не столь обеспеченных, людей. Так как ему не нужно было зарабатывать себе на хлеб, он долго – около двадцати лет – учился то тому, то другому, а вообще вел весьма приятную жизнь. Снова печально улыбнувшись, Андреас Гюллестад заметил: