История о Янаше Корчаке и прекрасной дочери мечника

Эти слова немного смутили пана Доршака, на вид он успокоился и смягчился.

– Что вы болтаете! – воскликнул он. – Я, я здесь пан с руки мечника. У нас свободных людей блуждает достаточно, я должен за порядком следить.

– Тогда не говорю ничего, – сказал посланец, – но я вас не знал.

– Езжайте за мной в замок.

Говоря это, Доршак посмотрел на флегматичного посла, на борзых, которые начинали распоряжаться в городке, свистнул и рысью поехал вперёд.

Другой также дал шпоры коню и в молчании двинулся за ним.

В городке эта короткая сцена уже вытравила из домов людей. Евреи стояли перед корчмами, какой-то мальчик вырвался на рынок и борзая его уже было потормошила, когда подстароста ей свистнул. Шапки и ермолки по дороге снимались и люди низко кланялись. От городка дорога в гору привела в замчик. Нужно было преодолеть шаткий и жалкий мост, который весь сотрясался под лошадьми, наконец через сводчатую дверку в воротах они въехали на двор.

Здесь, как ранее на борзых, Доршак пронзительно свистнул, из-за сарая выскочил мальчик в простой рубашке и подросток в короткой свитке, которые взяли коня. Посланец также не спеша уже спешился, сперва отпуская коню подпруги. Только, когда это выполнил и увидел перед собой подстаросту, стоящего с признаками нетерпеливого ожидания, ничего не говоря, он начал доставать из одежды старательно завёрнутые в платок бумаги, которые вручил пану Доршаку.

– Пойдёмте со мной в замок, там в нижней комнате погостите, – отчеканил подстароста.

– Благодарю, пан, – ответил посланец, – но я наперёд о коне и вьюках должен подумать.

На это подстароста ничего не ответил и пошёл быстро к замку. Опускался сумрак и во дворе, защищённом стенами, начинало становиться тускло. Посланец заговорил со слугой, заботясь о коне. Он сам медленно снял вьюки, седла, однако, снять не позволил, пока уставший конь не отдохнёт. Подстароста, миновав нижнюю часть, по каменным ступенькам шибко поднялся на верх, а борзые побежали за ним.

В дверях стояла ожидающая его женщина. Взглянув на неё, легко было узнать восточный тип. Средних лет, некогда, вероятно, очень красивая, брюнетка с чёрными глазами, пышными бровями, римским носом, форменными губами, казалось, состарилась раньше времени, утомлённая, хмурая, но выражение великой энергии выдерживалось во всей физиономии. Голову, покрытую пышными волосами, которые непослушно выбивались из-под шёлкового платка, держала гордо поднятой. На ней была белая одежда, а на ней кафтан из турецкой материи. Любопытными глазами, ничего не говоря, измерила она входящего и письмо, которое держал он в руке.

Он словно догадался, что найдёт её в дверях, поднял также голову, но они даже не поздоровались. Встретив его взгляд, женщина отошла, оставляя двери открытыми. Комната, в которую вошёл за ней Доршак, была обширна, а за ней показывались дальние, обставленные дивными предметами, среди которых турецкие куфры, софы и низкие столы контрастировали со старыми стульями и тёмными шкафами.

Женщина, сложив руки на груди, упала на низкое сиденье. Доршак входил задумчивый.

– Я голодный как собака… и собаки тоже, должно быть, голодны, – сказал он ломаным русско-польским языком.

– Сейчас тебе дадут есть, – равнодушно ответила женщина и, повысив голос, крикнула:

– Татьяна!

Не скоро вкатилась толстая женщина в очень запущенном наряде и покрутила глазами.

– Есть! – крикнул Доршак, садясь за стол. – И света, живей.

Он разломил было уже печать и нетерпеливо пытался читать, но мрак не позволял; он бросил письмо на стол.

– Мечник человека с письмом прислал, – бормотал он, – что ему там в голову пришло, он всегда думает, что тут является паном. Ха! Ха!

– А кто же? – произнесла женщина.

Доршак рассмеялся и стукнул пальцем в грудь.

– Кто же, если не я! Кто тут шеей рискует столько лет, чтобы в этой дыре скрываться? Чёрта съест, если из моих рук её назад вырвет.

Женщина пожала плечами.

– Когда мне однажды даст эту весть, не выкурит меня так легко, – говорил, не обращая внимания, как бы себе, Доршак. – Если захочет, я вместе с письмом заплачу ему… но я не напрасно работал, чтобы другие пользовались. Где человек столько лет сидит и трудится, всё-таки должен выседеть себе собственность. Чего он от меня хочет… Женщина смотрела на говорящего, словно с сожалением, но ничего уже не говорила.

В это время женщина внесла свечу и поставила её на столе; Доршак схватил письмо, начал его читать, брови его стягивались, плюнул и бросил его снова на стол, начал ходить, потом взял письмо, дабы ещё раз прочитать, и повторно бросил его от себя, руки вложил в карманы, прохаживался хмурый.

– Но этого-то я не ожидал, – воскликнул он вдруг, останавливаясь перед женщиной, – ведь мечникова со всем двором едет в Гродек.

Он начал смеяться.

– Милостивый государь, забавная история! Баба-Ирод… Им кажется, что всех татар забрал с собой Кара Мустафа и что тут как у Бога за печью можно сидеть! Посмотрим…

– Но я их тут иметь не хочу, – добавил он, – и быстро выкурю, что даже охота у них заглядывать в моё хозяйство отпадёт.

Женщина слушала, молчащая, опёрлась на руку и посмотрела в окно, как если бы давно знала, что с ним ни серьёзно разговориться, ни образумить его не сумеет.

Чем дольше ходил и думал Доршак, тем казался сильней обуреваем возмущением и гневом. Его резкие движения и вся фигура утверждали, что он сдерживается только, дабы не взорваться.

Затем женщина принесла полотенце, большую миску и тарелку. Доршак поглядел только и бросился за стол, а собаки сидели с обеих сторон, смотряему в глаза. Прежде чем приступил к еде, он достал из шкафчика бутылку, выпил рюмку и поставил её перед собой. Как следствие волнения и напитка, лицо его раскраснелось. Он был страшным – женщина всякий раз, как на него смотрела, с отвращением отворачивала глаза…

– А ты ела? – спросил он женщину, обращая взгляд на неё.

– Я не голодна, – ответила она, – трудно было ждать целый день…

Она мгновенно прервала разговор.

– Сегодня на тебя снова твоя хандра, я вижу, напала? – спросил Доршак.

– Я сегодня такая, какой была вчера, – отпарировала она коротко.

– Человек притащится домой и не с кем рот раскрыть и поболтать по-дружески!

Женщина пожала плечами и промолчала. Доршак, словно дальше разговора вести не хотел, поднял голову к двери и позвал:

– Татьяна!

На пороге показалась женщина.

– Кумыса! – крикнул он.

– Татарина из себя сделали, – шепнула сидящая на подушках, – и не только к кумысу, но и к их обычаям привыкли.

Словно не слышал этого упрёка Доршак, сидел задумчивый. Женщина принесла высокий стакан с беловатым напитком, который он жадно осушил, вытер усы и только после ухода служанки начал как бы сам себе:

– А почему мне не быть татарином! Они имеют разум. Носятся в степи, в работе не нуждаются. Живут на свободе и мурзы их богаче нас… Разве мало они добычи набирают…

– И это жизнью вам кажется от зависти, такое языческое бродяжничество, – начала женщина.

– Что ты, баба, знаешь! Что ты понимаешь! – крикнул Доршак. – Сидела бы тихо. Меня будешь разуму учить, что плохо, а что хорошо? Я и без тебя знаю, совета спрашивать не буду.

– Вот это и беда, – вздохнула сидящая, – иначе бы жил, если меня бы слушал, и было бы благословение Божье в доме.

Доршак смеялся.

– Уж эти я литания знаю… в церковь с ними! В церковь! Я в этом не нуждаюсь.

Он окончил трапезу, несколько объедков бросил псам, которые из-за них друг с другом начали лаяться, ударил одного ногой и, отойдя на пару шагов, бросился на сиденье, но неподалёку от женщины. На низком столике стоял обшитый золотом мешок и длинный мундштук лежал при нём. Он надел его на трубку и начал курить, сложив ноги по-турецки.

– Эй, баба! Кофе! – воскликнул он. – И живо.

Эти слова относились к сидящей женщине, которая ни двинулась и, казалось, не обращает внимание. Только через какое-то время она позвала Татьяну.

Тут уже, согласно обычаю, она принесла жестяной чайник и маленькую чашечку, которые поставила на стол перед паном. Доршак налил себе чёрной жидкости и жадно выпил её. Мгновение царило молчание. Женщина казалась как бы заснувшей, а борзые устало храпели на полу. Доршак, смотрящий сначала бессмысленно перед собой, медленно перевёл взгляд на женщину и долго разглядывал сидящую. Его брови всё больше хмурились.

– Слушай, ты, Агафья! – воскликнул он. – Долго мы так с тобой, как собака с кошкой будем жить?

– Пока собака или кошка не сдохнет, – медленно произнесла она.

– Собаке не хочется подыхать, – рассмеялся Доршак, поднимая широкие плечи, – собаке ещё жизнь улыбается, а кошка так же, хвала Богу, здорова. Время иметь бы разум.

– Это правда, – сказала женщина.

– Не мне, но вам, – прервал, распаляясь, мужчина. – Что у тебя плохо? Оказывают тебе в чём?

– Я предпочла бы бедность, – ответила женщина. – Думаешь, что мне этот твой хлеб по вкусу, что его ежедневно посыпаешь пеплом? Или я не знаю, откуда твоя собственность берётся и как её зарабатываешь?

Доршак вскочил со стула.

– Как? Как? Говори! – крикнул он, поднимая мундштук.

– Не нужно говорить, – не обращая на него спокойные глаза, сказала женщина, – ты знаешь, что эта твоя собственность значит и откуда течёт.

Доршак пробурчал что-то невразумительное, грызя трубку, но сдержался и смолчал.

– Хочешь иметь мир? – добавила женщина. – Я охотно вернусь к родителям, только отпусти.

– Жена с мужем жить должна, слышишь, – воскликнул Доршак.

– Давно бы от меня избавился, – отрезала женщина, – если бы не то, что за мной ожидаешь приданое, до которого жаден.

– Несомненно, потому что оно принадлежит мне за то, что такую дуру мне свет навязал, – начал Доршак. – Дьявол тебя знал, когда молодо и красиво выглядела, что мне жизнь отравишь! Я думал, что беру мягкое и послушное создание, а ветку чертополоха получил. Не в такой я нуждался женщине для жены, а ты была создана для монахини.

Женщина не отвечала уже, погружённая в мысли, сжала белые руки, аж слышен был треск в суставах. Голову опустила на грудь, слёз было не видно, но о них легко мог догадаться Доршак, который дико на неё поглядывал.

– Вот это мой завтрак и обед, и ужин, – сказал он, – человек возвращается домой как в ад!

Лицо его загорелось, поднял трубку, казалось, что ударит сидящую женщину, которая только вздрогнула, но затем обернулась, смерила его страшными очами, её рука потянулась к поясу под платье.

Видно, Доршак понял это движение и отступил. Он процедил сквозь зубы:

– Змея, гадина!

– Раз в жизни ты тянул ко мне руку, – сказала женщина дрожащим голосом. – Тогда я не ожидала, чтобы мужчина смел ударить жену… и тут один раз отплатила тебе, как ты того заслуживаешь. С той минуты без ножа не хожу, ударь меня и умрёшь. Ты знаешь, что я сильная и что тебя не боюсь.

Они смерили друг друга глазами. Доршак дрожащей рукой потёр голову.

– Э! Если бы не твой отец! Если бы не мать!

– Если бы не приданое! – насмешливо вставила Агафья.

– Дал бы я тебе, сидела бы запертая под ключом, как собака на цепи.

– Э! Когда бы не Бог, не совесть, Павел, ты давно бы не жил, а я была бы свободна, – ответила женщина, глаза которой пылали. – Подошёл к родителям, именуясь паном на Гродке, а кто в то время знал, что ты разбойник?

– Молчать! – крикнул Доршак. – Молчать! Достаточно этого, бабы никто не переболтает, а ну, увидим, наконец, кто тут кого победит.

Агафья рассмеялась.

За порогом послышались тяжёлые шаги. Доршак обернулся. Дверь медленно отворилась и посланец межейевский, с любопытством разглядываясь, стоял на пороге.

– Слава Ему! – сказал он.

Доршак что-то промямлил, женщина поднялась и тихо ответила:

– Навеки!

– Чего хотите? – спросил подстароста.

– А ну, не мешало бы поговорить, – сказал, кашляя, придворный, который смело огляделся. – Наша ясна пани выслала меня вперёд, чтобы тут всё было приготовлено.

Туча заслонила лицо Доршака.

– А что мне тут для них приготовить? – воскликнул он грубовато. – Приготовлено! Кукурузу “мамалыгу” в этой пустыни, в этих руинах! Что им в голову пришло сюда лезть и беды искать.

– Это не моя вещь, – сказал придворный, – поговорите об этом с ясной пани, как приедет. Мне приказали очистить жилище, оборудовать место для коня, овёс и хлеб для людей наготовить.

Доршак нагло смеялся.

– А много вас там? – спросил он.

Придворный задумался.

– Ну, до двадцати наберётся.

Удивление нарисовалось на лице подстаросты.

– Даже столько!

– Да уж! – сказал придворный. – Наша пани, панна, пан Янаш, капеллан, придворные, конюшие, прислуга, гайдуки, венгр.

– Тогда, пожалуй, придётся самому уйти ради них и кочевать под шатром, – воскликнул Доршак и начал прохаживаться, задумчивый.

– Ясна пани говорили мне, чтобы на втором дворе старую башню для неё привели в порядок, – отозвался придворный.

– Пустошь, совы в ней живут, – сказал подстароста.

– Тогда совы дадут себя выгнать, а хотя бы что-нибудь больше, чем совы, – добавил наивно посланец.

В подстаросте, видно, произошла какая-то внутренняя перемена, он постепенно опомнился, остыл и смягчился.

– Тогда сегодня ночью, – промолвил он, – идите отдыхать вниз, поговорим. Будьте здоровы.

Посланец посмотрел на Доршака, на женщину и вышел.

Подстароста, когда тот исчез с его глаз, проворчал что-то сам себе, начал быстро ходить по комнате. Останавливался, бегал и не обратил внимания как Агафья, встав с сиденья, медленным шагом удалилась в другую комнату. Несколько раз он наливал себе из бутылочки, пил и ходил, думая. В латунном подсвечнике гасла свеча… Он сбросил с себя одежду, поправил кожаные подушки на софе и, наполовину раздетый, бросился отдыхать. Свеча вскоре погасла и только трубка, которую курил, минутами красным блеском освещала немного уголок, где почивал Доршак.

Во дворе были слышны трещотки сторожей и храп борзых на полу. Над воротами показалась из-за туч луна и заглядывала бледным лучом в комнату.

* * *

Придворный из Межейевиц, которого хорошо подобрали и снарядили на дорогу предупреждениями, не очень в них нуждался. Из всей челяди пана мечника был это наирасторопнейший и наихитрейший, хладнокровный, спокойной храбрости, великой силы человек, привязанный к семейству, так как был выросшим в их доме сиротой. Звали его Никитой Сиротой. Прозвище досталось ему в детстве. Родителей он не знал, а мало о них что и в усадьбе знали. Скрывался на ферме, потом при пане, а оттого, что легко всё понимал и учился каждой вещи, всё больше его использовали для более важных услуг. Не один раз в одиночку он по несколько тысяч талеров возил в барилках и такие письма, которые было необходимо скрывать и хранить как зеницу ока.

С обозом мечника и на войне он бывал и тёрся о различных людей.

С первых слов он узнал Доршака, и, хотя вечером приехал в замок, уже, прогуливаясь, осмотрел его весь, уже с людьми понемногу и как бы нехотя, разговаривал. В конце концов, когда ему внизу указали какую-то берлогу, сложив в комнате свои вьюки, хотя уже наступала ночь, он направился в городок в корчму. Инстинкт простого человека учил его, что нужно было о замке доведываться не в замке. Несколько бедных харчевен находились на пустом рынке. Никита вошёл в одну из них.

Евреи его уже видели, когда он ехал в замок, и о чём-то догадались – гость в этом краю был редким. Когда он вошёл в помещение и его увидели, начали к нему тиснуться евреи. Хотели потчевать его водкой, но той Никитане пил, нашлось кислое вино и велел он его поставить себе, чтобы было при чём сидеть. В низком помещении, довольно обширном, с маленькими окошками, никого уже из городка не было, только очень многочисленная еврейская семья выходила, кружа около прибывшего и с интересом к нему присматриваясь. С тем, который играл роль хозяина, мужчиной среднего возраста, разговориться было трудно – такой язык использовал. Лишь через добрых четверть часа притащился старик, еврей с седой бородой и палкой, в высокой шапке, который, подойдя даже к столу, начал приглядываться к молчащему Никите. От слова к слову дошло до беседы.

Весь смысл был в том, чтобы говорить не много, но узнать как можно больше. Поначалу оба, по-видимому, одинаково имели это намерение, но старик изголодался по людям и дал вытянуть себя за язык.

Никита не утаивал, с чем прибыл.

Старик смотрел на него с великим вниманием. Он, казалось, изучает брошенные слова, с каким человеком имел дело и безопасно ли было с ним говорить. Из речи было видно, что он боялся людей и свет знал достаточно, чтобы не доверять никому.

Дабы что-нибудь вытянуть из старика, Никита начал описывать впечатление, какое на него произвели замок и околица.

– Ежели сюда ясно дамы приедут, – проговорил еврей, – а будет в чём-нибудь нужда, пошлите к нам; что будет возможно, достанем.

– А откуда же возьмёте?

Жид сделал удивлённую мину.

– Разве до Каменца доехать нельзя, хотя там турки сидят. Мы обычные приграничные люди, имеем разрешение от паши и с татарами должны знаться…

– Тогда и пан Доршак тоже? – спросил Никита.

Старик начал сильно качать головой, но слово как бы мимовольно из него вышло.

– Вун! – воскликнул он. – Он с ним трубку курит! Он с ним кофе пьёт, он с ним баранину ест, он ему наилучший приятель! – рукой в воздухе он сделал необычный знак и склонил голову.

– За это хвала Господу Богу! – отпарировал Никита. – Ибо наша пани, по крайней мере, будет в безопасности.

Старичок очень долго молчал, задумавшись.

– А! Вероятно! – но странно пожал плечами.

С час так, может, Никита медленно добивался от старца доверия, который наконец сел при нём. Он спросил о мечнике, его богатстве, связях, значении и, слушая, вздыхал. Никита самым естественным образом обрисовал ему своего пана в наипохвальнейших красках. Выслушав, старик положил ладонь на его руку и шепнул:

– Будь, господин, осторожен.

Никита, платя за это доверие, сказал ему на ухо:

– Достаточно на него посмотреть, чтобы самому себе это сказать.

– Это опасный человек, – добавил еврей, – но цыц… и молчок…

Снова пошло тяжело, а Никита поведал о пане и его доброте и благодарности к тем, кто ему честно служат. Еврей слушал. Доверительно спросил его потом, как ему себя вести.

Старик задумался.

– Ты, господин, имеешь разум, – сказал он, – ничего не нужно бояться и быть бдительным. Я вам одно слово скажу. Он тут уже сам себе паном быть хочет… ему гости не нужны. Он может сделать всё, чтобы избавиться от них, а ему ничто не стоит чужая жизнь, потому что совести у него нет… Он хуже татарина…

Затрепетал старик, говоря, и боязливо огляделся.

– Но мы с вами ни о чём не говорили, а старый Авраам ничего не знает.

И погрузил голову в плечи.

– Велите постелить мне соломы в углу, я тут переночую, – сказал Никита.

Пистолет, который всегда имел за поясом, положив сзади под руку, укутавшись буркой, в углу комнаты Никита поздно заснул. Долго не шёл к нему сон, но утомление превозмогло. Оттого, что он лёг рядом с двойным окном, его разбудил рассвет. В корчме также начиналось движение. Он встал как можно скорее, помолился, от водки на утренний холод не отказался, закусил хлебом с чесноком и пошёл в замок.

Солнце уже взошло, когда он стоял в воротах. В доме, напротив, на лестнице стоял как раз Доршак и, призывая людей, кричал, расспрашивая о нём. Увидев идущего, он крикнул издалека:

– А что же в замке-то не ночевали?

– Разве я обязан в этом отчитываться? – сказал спокойно Никита.

– А! Уж я тут подстароста.

– Только не надо мной, – ответил Никита, – с вашего позволения, я тут гость и вашим приказам не подчиняюсь.

– Значит, мне вас слушать! – вспылил Доршак.

– Я тоже приказывать не думаю, – говорил, приближаясь, Никита, – а страха не знаю и никого не испугаюсь.

Посмотрел на него сверху подстароста и немного умолк.

– Что же, плохой был ночлег в замке? – спросил он.

– В корчме мне казалось веселей, – и во всём.

– Тогда вы хотели комнаты для господ посмотреть? – спросил подстароста.

– И на это готов.

– А я ждать вас не имею времени, – подхватил, звеня связкой ключей, Доршак, – я должен ехать.

– Лишь бы ключи, я сам осмотрю, что нужно.

Слыша это, подстароста с гневом бросил связку ключей на ремне с крыльца под ноги стоящему Никите, который, сразу наклонившись, стоял с шапкой на голове и руками в карманах.

Парубок и мальчик в стороне смотрели эту сцену с видимым удивлением, как бы не в состоянии понять смельчака, который сопротивлялся их пану.

Затем Доршак попросил коня и оба бросились ему его подавать. Никита также немного отступил, но не спешил на другой двор, дабы посмотреть, что это будет за конь и всадник. Затем парубок привёл чалого с длинной гривой и хвостом, коня, родом из Турции и по-турецки осёдланного. Потом прибежали борзые и стали перед ним, спустился так же медленно Доршак, похлопал коня по шее, вскочил в седло и, не говоря ни слова, направился к воротам. Тут остановился и обернулся.

– Слышишь, ты! – крикнул он, рукой указывая Никите. – А когда эти ваши гости могут тут быть?

– Не знаю, это в письме стоять должно, мне не говорили.

– А как тебе кажется?

Никита пожал плечами.

– Ничего не знаю, – повторил он.

– Какой же дорогой, какой?

– Этого мне не говорили.

– Сто… съел… а что знаешь? – крикнул Доршак.

Никита, всегда спокойный, зевнул, заслоняясь рукой, (сознательно играл несведущего) и, не спеша, сказал:

– Знаю вот то, что мне нужны комнаты и конюшни и, что увижу, готовить.

Доршак на него посмотрел. Пришпорил коня и поскакал рысью.

Парубок и мальчик, слушающие разговор, не верили своим ушам и от страха втиснулись под навес крыши конюшни.

Только когда подстароста был уже достаточно далеко и на мосту послышался топот, что означало то, что он покинул замок, парубок медленно вышел из укрытия.

Никита, держа в руке ключи, не спеша покружил по замку, чтобы попасть на второй двор. Любопытство и, может, желание послужить Никите, привели за ним парубка, который, осторожно оглядевшись, потащился по его следу.

Отодвинув забор, он входил уже на второй двор, когда рядом с ним очутился парубок.

Был это неуклюжий холоп, видно, с молоду забитый, молчаливый, загоревший докрасна; волосы на голове были коротко подстрижены, лицо и лоб все в морщинах, борода отрасла на дюйм, глаза маленькие, нос сплющенный, выражение лица вполне звериное, но покорное, вместе хитрое и равнодушное. Его покрывали грубая рубашка и брюки. Их поддерживал зелёный ремень. На ногах имел скожны, затянутые ремешком. Из-под сукна видна была грудь, загоревшая так же, как лицо, обросшая волосами, как у животных, впалая и странно сгорбленная. Боязливыми глазами он преследовал прибывшего и, казалось, что хочет с ним переговорить.

– Как ваше имя? – спросил Никита.

Парубок задумался с ответом и потрогал сначала рукой голову, прежде чем нашёлся, что ответить.

– Гм! Парфен.

– Хотите мне помочь в замке? Дам на водку.

Холоп кивнул головой в знак согласия и пошёл за ним. Помощь, правда, была нужна, потому что, когда пришли к первым дверям и Никита, достав ключ, начал их отворять, с заржавевшим замком справиться собственными силами не мог. Ключ был огромный, а железные элементы впали и приросли к замку. Нескоро, силялсь и крутясь, смогли они, наконец, справиться с замком. Двери были уже отворены, но снова понадобилось двойное усилие плеча, чтобы их толкнуть.

– Никто сюда, видно, не заходил? – спросил Никита.

– Зачем? – отпарировал Парфен. – Тут дьяволы ночью устраивают веселье.

Когда старые дубовые двери расступились, можно было действительно подумать, что там внутри двигалась нечистая сила. Летучие мыши и совы, издавна живущие в сенях, затрепетали крыльями; парубок отскочил, крестясь. Никита остановился, но к ногам его полетели летучие мыши и он узнал причину этого движения и, смеясь, вошёл в центр. Внимательно озираясь, парубок несмело последовал за ним.

Сень была выложена камнем, налево от неё большая сводчатая комната с огромным камином была пустой… кусок сломанной скамьи лежал в углу. Её слабо освещали два решётчатых окна. Двери с правой стороны они должны были открывать. И тут нашли сводчатую комнату поменьше, но полную лому, который, лежа долго, тлел, крошился и порос толстым слоем пыли. Остатки ядер, наконечников, копий, секир были перемешаны с рассыпанными дощечками, поломанными столами и тарчанами.

Влажным и затхлым воздухом едва можно было дышать.

В глубине сеней узкая каменная лестница вела наверх. Здесь старательно окованные двери велели ожидать лучшего жилища. Когда их открыли, Никита снова заметил сводчатую залу с камином и печью на высоких ногах, с застеклёнными окнами, глубоко вставленными в стену. Пол был деревянный, трухлявый. Посередине – стол на скрещенных ногах, несколько стульев, обитых кожей. В сенях полки, шкафчики и крапильница у дверей ещё держались, а над крапильницей – Христос на кресте. Несколько ступеней входили отсюда в комнатку поменьше, где стояло ободранное и упавшее на пол ложе. Окрашенные палочки от портьер торчали дивно отогнувшись. Столик, пустой шкаф, стул… ничего больше. И снова две лестницы вниз, узкая комната, выложенная кирпичом, пустая… В ней ветер повыбивал окна и проходил воздух. С правой стороны узкие дверочки вели в маленькую часовню. Узнать её было можно по деревянным нагим алтарям и двум простым подсвечникам. Над ним повешанный образ валялся на полу. По бокам – маленькие шкафчики, несколько истлевших костёльных книг. Из часовни узкая дверь вела в коридор, в котором снова была неудобная лестница на второй этаж, заброшенный, с повыбитыми окнами. Стоял тут только пустой сундук, а в нём порванное трепьё вечных бумаг.