Говорящее дерево

Владимир Николаевич достал из кармана пачку, вытряхнул на ладонь папиросу.

– Я тебе про душу говорю, а ведь ты, наверное, смеёшься…

– Нет, что вы…

– … только зря, есть она в человеке. Я, если надо, и доказать могу.

– Докажите.

Я не скрывал любопытства. Разговор с Колькиным отцом оказался неожиданным, и я чувствовал, что не могу, даже если бы и захотел, спорить с Владимиром Николаевичем. А тот запальчиво продолжал:

– Вот и докажу! В школе мы все учимся? Все! Книжки одни и те же читаем, телевизор смотрим. Этого всем нам поровну выходит. Ведь так?

– Приблизительно.

– Почему же тогда люди все разные? Одинаковыми должны быть: добрыми, смелыми, трудолюбивыми. А вот ведь не получается?

– Нет.

– А почему?

Владимир Николаевич сделал паузу, видно дожидаясь моего ответа, но я молчал, и тогда опять заговорил он:

– О душе забывать начали. А ей не подсказки, ей жизнь нужна, чтоб со слезами, с болью, с обидой и злостью, чтоб не на перине душа нежилась, а в мозолях была от работы непосильной. Видно, одних книжек и разговоров о воспитании маловато. Ещё чего-то нужно. А чего? Не знаешь?

Я промолчал.

– Зато отец мой знал. Привёл он меня как-то к реке, я ещё пацаном был, посадил под берёзой, большой уже, густой, да и спрашивает: «Знаешь, что это за дерево?» Отвечаю ему – берёза. «Нет, жизнь это моя». И так он просто это сказал, что я ему сразу поверил. А свою берёзу я лет пять спустя посадил. Посадил, потому что раз вечером пришёл с работы, а в груди ноет, нет в сердце покоя. Значит, время пришло. А когда посадил, так мне хорошо сделалось, так светло. А почему? Можешь ты мне это книжками объяснить, в кино показать? Нет! Что же всё это, если не душа? Ну, что?

Я слушал Владимира Николаевича, а перед глазами у меня стоял Колька. И я вдруг заметил, как они удивительно похожи друг на друга. Нет, не внешне. Была поразительная схожесть в чём-то другом, неуловимом и трудно объяснимом.

Владимир Николаевич помолчал, покурил. Затем, встав со скамейки, предложил: – Пошли к Клязьме, – и не дожидаясь моего ответа, первым зашагал со двора.

Река была рядом. Нужно только спуститься к ней с пригорка. Узенькая тропинка от дороги до реки была прямой и ровной. Мы свернули на неё с большака и через несколько минут подошли к берегу.

– Что ж не спрашиваешь, зачем сюда привёл?

– Наверное, деревья показать.

– Правильно… И самому посмотреть хочется.

– Стоят ли? – улыбнулся я.

– Нет, – не приняв шутки, серьёзно ответил Владимир Николаевич, – сколько их. Тогда, когда копали картошку, почувствовал я, не просто Колька радуется, не в забаве тут дело, в большем. Ну и сводил его сюда, на берег, о деревьях рассказал. Первые недели всё бегал смотреть, не посадил ли своё. Рано ему было. Если бы посадил, значит, я поторопился рассказать, моя ошибка. Но нет, обошлось, значит, правильно понял, не забава это. А вот сейчас, веришь ли, иду и думаю, а может, позабыл он про деревья, может, мал ещё был, чтоб понять так, как мне этого хотелось.

Странное, необъяснимое волнение охватило меня, когда я подходил к двум высоким, росшим невдалеке от берега берёзам. Одна из них была заметно старше – ствол шире и внизу грубее, с трещинами в коре, с толстыми ветвями. Другая берёза моложе и хотя высотой первой почти не уступала, но ствол у неё был уже, и кора на нём светлее, нежнее. Я и раньше видел эти деревья, но сейчас… я, кажется, понял, почему Колька никогда не купался в этом месте и притихал, стоило нам оказаться поблизости.

– Был!..

От неожиданности я вздрогнул и почти тут же увидел тоненький, с несколькими крохотными веточками стебелёк молодой берёзки.

– Был всё-таки… приходил, – выдохнул Владимир Николаевич и, присев, начал внимательно разглядывать землю у корней. – Видно, весной посадил… А я-то думал, рано ещё. Ты бы сходил за водой, сухо, полить надо.

Я пошёл к реке. И меня поразило в этот момент то, что уже стемнело, а мы даже не заметили. Поразил вид двух высоких, светло выделяющихся в наступивших сумерках берёз. Поразила река. Сколько же символики во всём этом! Думали ли о ней люди, посадившие здесь деревья?

Мы вернулись в деревню, когда совсем стемнело. Прощаясь у калитки, Владимир Николаевич задержал мою ладонь в своей.

– Ты поосторожнее с Колькой. Привязался он к тебе, как бы беды не вышло. Неспокойно мне на душе от вашей дружбы.

И, ещё раз стиснув мою ладонь, быстро зашагал к своему дому.

Ветер

Погода испортилась неожиданно и враз. Ещё четыре дня назад, когда мы с Колькой помогали Прасковье Ильиничне управиться с сеном, было солнечно и тихо. А уже на следующий день ночью заморосило, и к утру третьего дня просёлочные дороги поразмокли так, что ни проехать по ним, ни пройти.

Я сижу в тесноватой, то ли из-за непогоды, то ли из-за подслеповато низеньких окон, тёмной избе и смотрю на небольшой лужок под окном. В избе тихо. Лишь неспешное убаюкивающее тиканье ходиков доносится со стены.

Я часто поворачиваюсь от окна, смотрю в сторону часов. Зачем-то запоминаю время и рассматриваю циферблат с облупившейся краской, а кое-где так и вовсе тронутый ржавчиной. Я изучил циферблат настолько, что с закрытыми глазами ясно представляю его до каждого пятнышка, сколыша краски, положения сосны на рисунке и позы любого из медвежат.

Но временами тиканье теряется, пропадает, и тогда завывание ветра и постукивание капель о стекло заполняет тишину, и на душе от этого становится тоскливо.

Третий день мы с Колькой никуда не выходим из деревни, а последние два дня так и не видимся вовсе. В первый день ненастья он ещё забегал, но потом пропал и вот уже второй день не показывается. И хотя я себе окончательно в этом не признался, но начало моей хандры было положено исчезновением Кольки. За две недели, проведённые с ним, я крепко привык к этому мальчугану и без него сейчас мне было одиноко и скучно.

Прасковья Ильинична ещё утром ушла в соседнюю деревню, и поэтому в избе я один.

Лужок за окном мокро набух лужицами. По стеклу продолжает монотонно стучать дождь, а я невольно думаю о Кольке, о своей привязанности к нему. В который раз спрашиваю, что тянет меня к этому семилетнему мальчишке, и не нахожу ответа. Слишком много загадочного, необъяснимого было в поступках Кольки. Была в них какая-то первозданная открытость, душевная обнажённость и… естественность. Может быть, к этому-то я и оказался не готов.

И всё-таки неужели это может меня заставить иначе думать о каких-то давно известных истинах? «Неужели?» – в который раз задавал я себе один и тот же вопрос и не находил ответа, потому что отрицать это было невозможно, а поверить, принять – видно, не хватало смелости, не хватало откровенного взгляда на себя сегодняшнего, чтобы увидеть себя, прошлого, другим. Но я не мог не признать одного. Оказывается, это не мне нужно учить чему-то Кольку, думал раньше, а самому учиться у него. Что-то невозвратно, видимо, потерял я в жизни, оставил там, в далёком, слабо различимом сейчас детстве.

Я не заметил, как утих дождь. Вывел меня из задумчивости скрип открывающейся двери. Я обернулся и увидел стоявшего на пороге Кольку.

– Всё, кончился! Пошли быстрее, сейчас самое время.

– Куда пошли, для чего самое время? Да ты хоть поздоровайся сначала, или не научен?

И тут мне стало неловко. Я понял, что так неприветливо разговариваю с Колькой лишь потому, что обижен на его долгое непоявление, потому что соскучился по нему, истомился, дожидаясь его прихода.

Колька удивлённо уставился на меня. Затем смутился и, потупившись, негромко поздоровался.

– Это другое дело. А то пропадает неизвестно где двое суток, потом появляется в доме, не здороваясь, и кричит почём зря.

По моему голосу Колька догадался, что я вовсе на него не сержусь и даже, наоборот, рад его приходу и чувствую себя неловко, виновато за первоначальную грубость. Он осмелел и опять возбуждённо заговорил:

– Ну пошли же, пошли!

– Куда?.. Вот ведь пристал, – без злобы проворчал я, вставая со стула и направляясь в сени за плащом и сапогами.

– В лес, на ветре кататься.

– На ветре?!

За последнее время я успел привыкнуть ко многим чудачествам Кольки, но это было уже слишком.

– Ты вообще-то хотя бы иногда соображаешь, чего говоришь?

– Соображаю, – будто не замечая моего удивления, спокойно ответил Колька.

Некоторое время мы молча смотрели друг на друга: я в растерянности от неожиданного предложения; Колька в ожидании – пойду я с ним или, не поверив, останусь дома.

И тут на меня нашло: «Да почему этот мальчишка то и дело ставит меня в тупик? Я устал от его загадок. Зачем я слушаю его, лазаю с ним по оврагам, хожу по лесу? Почему я так привязался к нему? Что мне от него нужно? Ради чего всё это?»

Но чем больше я так думал, тем отчётливее осознавал, что ни на один вопрос ответить сейчас не могу. И раздражение от этого только возрастало, потому что в подсознании я ощущал необходимость ответить на них. Я понимал, пока не будет разгадана эта тайна – сердце не обретёт спокойствия, а я не пойму, не постигну чего-то очень важного и нужного.

– Хорошо, – с раздражением бросил я Кольке и направился в сени.

Оделся я быстро. Когда мы вышли со двора и пошли вдоль дороги по намокшей траве в сторону реки, я опять украдкой взглянул на Кольку. Он был спокоен и сосредоточен. И это спокойствие невольно передалось мне. Я понял, что Колька ничего не выдумывает, не шутит, не обманывает меня, а действительно идёт кататься на ветре. От этого понимания исчезло раздражение, но появилось лёгкое сладкое волнение в груди от надвинувшегося предчувствия чего-то необыкновенного.

У реки было холодно. Разогнанные ветром волны громко били в берег, фыркали под корнями наклонившихся вётел, хлюпали меж камней, торчащих над водой мокрыми боками.

Мы прошли по берегу до первого оврага. Здесь Колька остановился, огляделся по сторонам, чего-то отыскивая. Затем опять неторопливо пошёл вдоль реки и остановился у высокого обрыва.

– Пришли.

– Куда? – то ли от холода, то ли от волнения, перехватившего горло, хрипло спросил я.

– К ветру.

– Там его что, – я махнул рукой в сторону деревни, – меньше было?

Колька неопределённо пожал плечами и начал карабкаться вверх по склону. И только тогда я заметил берёзу. Она росла у самого края обрыва, а ствол её, раскачиваемый ветром, уходил в сторону реки, почти нависая над водой. Вскарабкавшись на высокий берег, Колька подошёл к берёзе и, обхватив ствол ручонками, начал осторожно пробираться к вершине дерева. Он остановился, когда ствол берёзы начал заметно прогибаться под ним и, обхватив его ногами, ручонками уцепился за гибкие, бьющиеся на ветру ветки и так замер.

Снизу от воды я следил за тем, что делал Колька, и не мог понять, для чего всё это. А там, наверху, Колька, казалось, слился с деревом, стал с ним одним целым. Он распластался по стволу, расслабился и закрыл глаза.

Я долго смотрел на Кольку, пока в какое-то мгновение вдруг не почувствовал, что ветер подхватил и начал действительно раскачивать, баюкать его. Колька летал!!! Нет, он, конечно, по-прежнему лежал на тонком стволе берёзы, но в то же время это будто бы не весь Колька, только его внешняя часть, а то, самое главное, сейчас вышло из него и, соединясь с природной силой – ветром, водой, мелко моросящим дождём, небом – жило в их измерениях, в их силе.

И раздвоение Кольки, и катание его на ветре я чувствовал и видел какой-то миг. Это был порыв, приоткрывший дверь в таинство, чем-то неуловимо знакомое мне. Казалось, подобное я уже испытывал. Но когда, когда?

А Колька летал! Я знал это, и мне хотелось быть с ним рядом.

Скользя по мокрой глине, я начал карабкаться наверх. Приостановившись, посмотрел вверх на берёзу. Колька по-прежнему неподвижно лежал с закрытыми глазами, прильнув к раскачиваемому ветром стволу. Тогда я опять полез вверх и тут, поскользнувшись, сделал несколько неловких шагов назад и, не устояв на ногах, упал в воду.

Теперь отяжелевшая одежда сковывала движения, прилипала к телу, мешала, но мне неудержимо, сильнее, чем прежде, хотелось подняться к Кольке.

Я побежал вдоль берега. Сердце в груди колотилось, мне не хватало воздуха и казалось – ещё немного, и я задохнусь.

Почти ползком, цепляясь за кусты и выступы, я всё-таки забрался на обрыв и бросился к берёзе. Но Кольки на дереве уже не было. Он стоял немного поодаль у самой кромки обрыва и в пол-оборота с удивлением смотрел на меня.

– Ты летал? Летал? Да говори же! – закричал я, подбежав к Кольке. Я схватил его за плечи и смотрел ему прямо в глаза. И тут увидел, как изумление в них заменяется испугом. Но испугом не за себя – за меня. В Колькином лице я увидел жалость ко мне. Но почему, за что? Как может он, мальчишка, жалеть взрослого! Кто ему дал право? А разве на жалость нужны права? Разве непонимание большего, чем понимает тот, кого жалеешь, Колька чувствует и понимает больше меня?

– Да, ты летал, летал, – упавшим голосом еле слышно проговорил я. И тут вдруг понял, меня действительно было за что жалеть. Пока я не увидел жалости в Колькиных глазах, я ещё надеялся, что ошибся, что и полёт Кольки, и его слитость, соединение с природной силой, и неожиданно проснувшаяся боль во мне самом – всё это бред. В действительности ничего этого не было. И, значит, нет тайны, которую я никак не могу постигнуть, нет того мира, в который я никак не могу войти. Нет, мир этот есть, но открыт он только для Кольки. Колька понимает это, потому и жалость в глазах. Он смотрит на меня и видит не только мокрую, перепачканную глиной одежду, но и то, что бесконечно разделяет нас. Только я этого пока не видел, не понимал. И тут мне самому стало страшно. Я вдруг понял, что ненавижу Кольку. Ненавижу той ненавистью, какой можно ненавидеть только близкого и любимого человека. Я держал Кольку за плечи. Руки мои дрожали от напряжения и волнения, в глазах потемнело, и опять не стало хватать воздуха в груди.

Я оттолкнул Кольку и пошёл прочь, не разбирая дороги, не обходя лужи. Колька догнал меня и, ухватившись за рукав плаща, засеменил рядом, едва поспевая. Так мы прошли поле, пробрались сквозь мелкий кустарник на опушке и вошли в лес.

– Неделю назад ты был в лесу у скрипучего дерева. Я знаю, ты с ним разговаривал. Так научи и меня разговаривать с деревьями… Ты должен научить меня.

Голос у меня дрожал. Казалось, ещё немного и, не выдержав, я закричу на Кольку.

– Хорошо, – негромко согласился Колька и неуверенно добавил: – Если они нам поверят.

Услышав ответ Кольки, я остановился, огляделся. Сейчас мы были в старой берёзовой роще. Высоко над нами, путаясь в ветвях и перебирая листья, шумел ветер, а здесь, внизу, было тихо и светло. Даже сумрак леса не мог погасить белизны берёзовых стволов. Те будто светились.

– Что теперь делать?

Не услышав ответа, я обернулся, но Кольки рядом не оказалось. Мне казалось, я только что слышал его дыхание у себя за спиной, и вот… Кольки нет. Мне сделалось страшно. Я вдруг почувствовал себя маленьким, совсем крохотным и беспомощным, песчинкой. А вокруг страшный, загадочный и непонятный лес с шумом ветра, свечением стволов и исчезнувшим куда-то Колькой. Это лес спрятал его от меня. Он не хочет, чтобы Колька открыл мне их общую тайну.

– Ко-ля! Ко-о-ля!!! – закричал я и бросился бежать назад. Затем повернул вправо, остановился, опять побежал и тут увидел Кольку. Он, как и первый раз, неподвижно сидел на земле, прислонившись спиной к сосне. Опять его фигурка была застывшей, неживой, а сам он, казалось, внимательно во что-то вслушивался.

Я осторожно подошёл к Кольке, присел рядом.

– Что же мне делать, а? Как дальше…

– Ничего, – перебив меня, негромко заговорил Колька, – смотри вверх и думай о них.

Сначала я подумал, что Колька не понял моего вопроса. Ведь я спросил не про то, как слушать деревья. И только сейчас, когда прошло много времени с того ненастного, дождливого летнего дня, догадался – Колька всё понял и ответил единственно правильно. Да и что ещё он мог посоветовать? Мы по-разному видели то одинаковое, что окружало нас, по-разному слышали и чувствовали. Нас разделяла стена, название которой – детство. За ней было недосягаемое тогда для меня таинство.

Я посмотрел вверх и увидел огромное колыхание сплошной зелёной массы. Затем зрение начало контрастнее выделять иголочки хвои, листья берёз. И вот уже множество зелёных кругляшей и иголочек неистово бьются, движутся, танцуют, и в их неистовости было что-то от той жизни, в которой жил я сам.

Я вздрогнул, когда Колька неожиданно схватил меня за руку. В один миг всё опять слилось, перемешалось у меня перед глазами, превратилось в огромную зелёную массу.

– Слышишь?

– Что?

– Как наше дерево разговаривает с тем, у которого в стволе дупло… Не слышишь? А как берёзы у поляны смеются над сосной, слышишь?

Я ничего не слышал, а Колька уже со слезами в голосе умолял: – Миленький, хорошенький, я очень прошу тебя – услышь. Они разговаривают, это правда. Ты же слышишь! Ведь слышишь?

Колька плакал. По щекам его текли слёзы, которых он не вытирал. Он умолял, он звал меня к себе и не понимал, не хотел понимать, что я уже никогда-никогда не смогу к нему прийти. Мне было больно, страшно смотреть на Кольку, смотреть в его измученные, заплаканные глаза. Я обнял Кольку за плечи, прижал к себе и, уткнувшись лицом ему в шею, тоже заплакал от бессилия и злобы. И тогда в какое-то мгновение мне показалось, что я полетел. Исчезло время, заменённое каким-то другим, неведомым, беспредельно свободным измерением, и я ясно услышал голоса деревьев. Они громко и тревожно переговаривались о нас с Колькой. А ветер ещё выше закружил меня, швырнул в ураганный шум сырой листвы, и я разом увидел огромную, уходящую от меня землю и верхушки деревьев, радостно засмеявшихся мне вослед. Их смех был добрым, они принимали меня в свой удивительный, справедливый, чудесный мир. А ветер поднимал меня всё выше, кувыркал, опрокидывал, и небывалая лёгкость появилась в теле, и покой заполнил душу. Мне никогда ещё не было так хорошо, покойно и ясно на душе. Всё в моей жизни вдруг приобрело значимость и необходимость.

Это длилось всего лишь миг, во время которого я не переставал слышать Колькиных рыданий и чувствовать лбом теплоту его шеи. Но что было потом, я почти не помню. Тело бил озноб и, пытаясь согреться, я всё плотнее запахивал полы насквозь промокшего брезентового плаща. Не смогу рассказать и о том, как мы вернулись в деревню. Ощущение воспалённой сухости во рту, холодного озноба в теле, казалось, вытеснило из сознания всё остальное. Последнее, что ещё запомнилось из этого дня – наклонившееся надо мной озабоченное лицо Прасковьи Ильиничны и прохлада её ладони у меня на лбу.

Сон

Болел я тяжело, но не долго. Так сильно простывать случалось мне лишь однажды, в глубоком детстве. Тогда бабушка провела у моей кровати несколько ночей кряду. На этот раз одолеть хворь помогла Прасковья Ильинична. Она не отходила от меня ни на шаг: поила отварами шиповника, малины и каких-то трав; грела ноги горчицей; натирала грудь барсучьим салом. Постепенно прошла тошнота, пропала сухость во рту. Меня перестали мучить кошмары, и я, наконец, заснул по-настоящему глубоко и надолго. Тогда-то и приснился мне этот удивительный сон-воспоминание. Он многое объяснил и помог разгадать Колькину тайну.

Мне приснился зимний лес.

Тук, тук, тук – раздавалось в морозной тишине. Звук казался приветливым, словно зазывающим в сказочное царство, где вместо неба над головой ажурное сплетение чернеющих веток берёз и осин, вместо дворцов – густо усыпанные искрящимся снегом башни елей. Негромкий стук дятла невольно заставил прислушаться, оглядеться, а глаза, пристально всматриваясь в недвижимо застывшие стволы, искали птицу.

Бежавший сзади по только что проложенной мною в рыхлом снегу лыжне Колька, наконец, догнал меня и, остановившись рядом, притих. Ещё сегодня утром мы с ним и не думали никуда идти, а потом разом решили, встали на лыжи – и в лес. Да и как иначе! Завтра Новый год, а мы без ёлки. Долго кружа по лесу, мы вдруг услышали стук дятла, и тогда, не сговариваясь, повернули на звук. Добежав до поляны, снова остановились, завороженные увиденным, потому что снег на ней светился прозрачным голубым сиянием: живым, трепещущим. И вся поляна от этого, казалось, была окутана клубившимся голубым туманом.

– Пошли, – не выдержав молчания, первым заговорил Колька и тронулся с места.

По колено утопая в голубом снежном сиянии, мы перешли через поляну. Углубившись в лес, ещё какое-то время шли на звук, пока Колька не остановился и не проговорил шёпотом: «Вон он».

– Где?

Я не увидел дятла, хотя по раздавшемуся над самой головой стуку догадался, он должен быть где-то рядом.

– Да вон же, вон! Видишь, кора падает?

И действительно, прямо перед нами, кружась маленьким вертолётиком, упал на снег, густо облитый солнечной синевой, тоненький кусочек шкурки сосновой коры. А через некоторое время, так же кружась, летел уже другой обрывочек коры, и мы с Колькой невольно следили за ним, пока он не упал на игольчато поблёскивающий снег маленьким коричневым пятнышком. Но где же дятел? Мне непременно хотелось его увидеть. Что-то знакомое азартно тянуло меня к этой птице.

– Давай подойдём ближе, он, должно быть, за стволом сосны спрятался, – предложил я Кольке.

– Нельзя, спугнём, – покачал головой тот и повернул назад, в сторону опушки.

– Куда ты, постоим ещё, послушаем.

Колька удивлённо, затем укоризненно и, наконец, снисходительно посмотрел на меня и… согласился.

– Ладно, пошли, покажу одно место.

Мы опять тронулись в путь. Перейдя Клязьму по занесённому снегом льду, Колька остановился, поджидая меня. Дальше мы пошли осторожнее, след в след. И тут я опять заметил за собой, что, как и на поляне, напряжённо, до звона в ушах вслушиваюсь в светлую морозную тишину, ожидая, когда вновь послышится стук дятла. Но что со мной, почему я так волнуюсь? И только я подумал об этом, как тут же – я даже вздрогнул от неожиданности – по лесу разнеслось знакомое: тук, тук, тук…

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.