Полная версия
Собрание сочинений в двух томах. Том I
Валентин Николаев
Собрание сочинений в двух томах. Том I
Повести. Рассказы. Очерки
© А. В. Николаева – наследница
© НООФ «Родное пепелище»
Свет таланта
В очередном из своих изданий Валентин Арсеньевич Николаев рассказывал о себе так:
«21 октября 1937 года – время моего рождения. Какое-то роковое время в жизни людей и страны. Небольшая рыбацко-сплавщицкая и одновременно сельско-охотницкая деревня притягивала тогда многих: рыбаков, охотников, бродяг, нищих, странников, налоговых инспекторов… У всех было «дело» в нашей деревне: все были голодны и шли хоть чем-нибудь поживиться, хотя бы рыбинкой.
Официально место моего рождения: деревня Вторушино Юрьевецкого района Ивановской области. Древний город Юрьевец, основанный князем Юрием Всеволодовичем в 1225 году, был постоянным местом, куда стремились зимой и летом из всех окрестных деревень – на базар, в церковь, в больницу… Юрьевец тогда не был ещё полузатоплен (Горьковским водохранилищем) и его каменные мостовые, казалось, хранили дыхание древности. Отзвук конницы орд Батыя и шествие ополчения Минина и Пожарского, громовая проповедь протопопа Аввакума – всё это как бы застыло на веки в маленьких пыльных прогулках среди деревянных домишек. До революции в юрьевецких пределах было 12 церквей и три монастыря. Юрьевец был неповторимо красив при слиянии Унжи и Волги. Недаром он притягивал на свои берега знаменитых художников: братьев Чернецовых, Саврасова, Левитана… С Юрьевцом связано всё моё детство: здесь были куплены первые картины, книжки, ружьё.
Родился я в семье колхозников-рыбаков, в небедной грамотной семье. Не только родители, а и деды умели писать и считать. Один дед, по отцу, был сельским старостой, другой – мелким лесопромышленником. Обоих в «крутое» время раскулачили, но не расстреляли и не выслали; заступился народ: «Они не эксплуататоры, а труженики». Послушали. Я помню, в каретнике, сараях, на пчельнике, в овинах догнивали наши старинные тарантасы, кошовки, хомуты, ремённые вожжи, колоды… Всё это было ещё от того старого, XIX века.
После сельской школы я учился в Ивановском индустриальном техникуме и Саратовском политехническом институте. А окончил Горьковское речное училище и Литинститут в Москве. Прозу начал писать в Речном училище, посещая литературно-творческий кружок писателя Ивана Михайловича Денисова. Другим моим учителем в Литинституте, был Борис Васильевич Бедный, автор знаменитых «Девчат».
С 1974 года жил в г. Мантурово на Унже и писал свою книгу о шкиперах «Не убежит река». Член Союза писателей (СССР), России с 1978 года, заслуженный работник культуры РФ, лауреат премии Нижнего Новгорода.
«Первый мой рассказ «Выстрел» был опубликован в газете речников «Волжская вахта» в 1959 году, – продолжает он рассказывать о себе уже в другом издании. – Окончив училище, работал в Саратовском речном порту крановщиком. А к 1965 году вернулся в Горький. Это было время поиска: я искал землю и людей, о которых хотелось бы писать. Всё это можно было найти только на родине. И я вернулся на Унжу. Тут я нашел всё. Навигации 1965, 1966, 1967 годов были лучшими в моей жизни: я занимался любимой работой (был старшим механиком на плавучем дизель-электрическом кране, а затем линейным механиком), жил в родных местах среди близких друзей, а главное – я снова попал в родную языковую стихию, знакомую и любимую с детства. В эти годы, несмотря на загруженность речной работой, я много писал».
В 1967 году Валентин Николаев поступает в Литературный институт имени A. M. Горького в семинар Бориса Васильевича Бедного. Вскоре в периодической печати начинают появляться его рассказы и очерки (в журналах «Молодая гвардия», «Дружба», газетах «Литературная Россия», «Лесная промышленность» и др.)
В рассказах и очерках этого периода Валентин Николаев более лиричен, чем прежде. Он стремится достичь мастерства в литературном ремесле, и главные свои творческие силы отдаёт изобразительной части повествования. Много работает над языком – и многого в этом достигает. Тщательно занимается разработкой сюжетов.
Как отмечал Борис Васильевич Бедный в предисловии к первой книге писателя: «Валентин Николаев прошёл путь от первых своих лирических набросков – к полновесной прозе. Решающее значение в его росте сыграло самокритичное отношение к своим занятиям. Он не умеет писать «вприглядку», ему самому надо испытать судьбу своих героев: побывать в тех местах, где были они, сделать своими руками их работу».
Повесть «Закон навигации» и появившийся в следующем году в журнале «Наш современник» очерк «Весновка» заявили о нём как о талантливом и исключительно наблюдательном бытописателе. Правдивость, которой достигает автор в описании быта и работы речников, сплавщиков, в повести «Закон навигации», удивительная. Так же, как и в рассказах «Утро», «Камень», «Долгая дорога», посвящённых дорогим его сердцу воспоминаниям детства и юности, взрослого становления.
Сейчас, после перехода Валентина Арсеньевича в вечность (отошёл 11 декабря 2008 года) можно с уверенностью отметить цельность и последовательность развития его таланта.
И к первоначальному этапу этого развития необходимо отнести всё, что написано и опубликовано им до середины семидесятых годов – начиная с первого рассказа «Выстрел», и кончая двумя первыми книгами «Солнышко – всем» (М., «Современник», 1976) и «Дыхание берегов» (Горький, ВВКИ, 1977). Происходит становление писателя, выбор своей темы, своих героев.
Наступление, если можно так сказать, второго этапа в творчестве писателя отмечено следующей его книгой – «Не убежит река» (Горький, ВВКИ, 1981).
После «Закона навигации» и «Весновки», доброжелательно встреченных критикой и читателями, наступило некоторое напряжённое затишье. Валентин Арсеньевич Николаев по двум предыдущим книгам в 1978 году был принят в члены Союза писателей СССР, и следующая его работа должна была подтвердить не только трудоспособность автора, его умение находить новые сюжеты и темы, но и показать дальнейшее развитие и разработку нравственных, этических проблем.
И Валентин Арсеньевич оправдывает ожидания. Его новая книга вновь посвящена Унже, речникам. А если точнее, то её верным работягам – шкиперам. Мы не можем согласиться с некоторыми высказываниями в адрес книги «Не убежит река», что, мол, скучно читать. На наш взгляд, книга читается с интересом. Написана она хорошим языком, с присущим Валентину Николаеву ненавязчивым юмором. Хотя, конечно, не все рассказы одинаково хороши, но это ни в коей мере не умоляет достоинств книги в целом.
В. А. Николаев кропотливо работает над каждым предложением, каждым словом, в его рукописях буквально нет живого места, по нескольку раз перечеркнуто, исправлено. И стоит только удивляться тому впечатлению лёгкости, раскованности, которое оставляет язык этой книги.
Начатая в «Законе навигации» разработка народного характера получила логичное продолжение на крепком профессиональном уровне. Казалось, писатель находится в прекрасной творческой форме и следующая книга не за горами. Однако он надолго замолкает. Поначалу это удивляло, затем начало настораживать. Не выписался ли?
Но теперь определённо можно сказать, что повествованием о шкиперах закончился ещё один этап в творческой биографии писателя – оттачивания, закрепления мастерства. Должно было наступить время глубоких раздумий.
И вот в июне 1983 года в «Рекламном вестнике» появляются первые отрывки такой будущей повести. По прочтении их становилось ясным, что в творчестве писателя наступает новый сложный, но многообещающий период.
И Валентин Николаев вновь оправдывает читательские надежды. Опубликованная в 1984 году в журнале «Волга» повесть «Шумит Шилекша» признаётся лучшим произведением года. Затем она выходит в отдельной книге, названной «Верховья».
Критик А. Стражевский в «Литературной России» писал: «Валентин Николаев напоминает нам об истоках тех реальностей нашей жизни, которые мы связываем с понятиями народного характера, уклада жизни, моральных и бытовых традиций».
Но и после столь полного признания повести критикой Валентина Арсеньевича не покидала некоторая неуверенность. Чувствовал сам, не всё в повести додумано, не обо всём, о чём хотелось сказать, сказано. Но своему закону: каждое произведение – откровение перед читателем, он следует уже до конца жизни.
В одном из интервью В. А. Николаев так говорит об этой повести: «Шилекшу» я возил с собой более двадцати лет. Но сказать, что писал двадцать лет, будет неверно, хотя бы потому, что за это время написано всё, что написано – повесть «Закон навигации», рассказы, очерки, киносценарии, статьи… Что же касается откровения… Любая вещь – откровение. Иначе не стоит писать. Но если ещё откровеннее: в первых редакциях «Шилекши» вселенских проблем было меньше. Они напластовались позднее, самой жизнью. Иными словами – кое-что просилось уже не только от души, а и от сознания. А слить то и другое в единое, цельное – самая трудная задача. Думаю, что мне не всё здесь удалось. Писать об этом надо ещё больше. Что же касается нравственности, с неё, собственно, всё и начинается. Это самая трудная и самая долговременная задача. Решим мы её – и тогда отпадет сам по себе целый комплекс других задач. Собственно, этим всегда и занималась мировая литература, а русская более всего. Нравственность есть здоровье народа».
В 1991 году в государственном Волго-Вятском издательстве успела выйти в свет последняя прозаическая книга Валентина Арсеньевича «Светлым-светло».
Затем – развал Союза, разбазаривание народной собственности, разгул бандитизма, безнравственности…
Чтобы не остаться без пенсии (противоправный Ельцинский указ подкосил тогда многих литераторов), Валентин Арсеньевич устраивается работать сторожем в детский садик на Варварке. И там начал создавать заметки о литературе, литературном труде, которые впоследствии составили объёмный труд, ёмко и удачно названный соответственно времени: «В России в непогоду». Книга станет заметным явлением в русской литературе. Особенно их раздел «Тоска по мастеру». Первую публикацию в газете «Курьер» автор предваряет небольшим вступительным словом, в котором отмечает: «Со мной бывает такое. Когда политические страсти плещут через край и вся жизнь перевернута с ног на голову, когда по телевидению орут как бы не от мира сего… Мне хочется убежать… потому что сегодняшняя жизнь опустошает душу… Хочется убежать от города, потом от деревни. Убежать туда, где слышно без посторонних звуков, как падает лист с дерева. И вот осиротевшее поле: три старухи в деревне и четыре пустые деревни окрест. Сижу, перебираю в памяти всё, что насовало туда время. Надо рассортировать, разобрать наносы… Попробую».
И эта непростая, требующая определённой самоотверженности работа началась. Самоотверженности потому, что предполагает полную откровенность перед собой и читателями, искреннюю оценку прожитого и пережитого, которая далеко не всем может понравиться, не у всех найти доброжелательный отклик. А кто-то может и вовсе посмеяться над тем, что для самого автора является самым дорогим и сокровенным. И всё-таки Валентин Арсеньевич Николаев решился на написание этой книги. Решился как бы невзначай, интуитивно, сам ещё в полной мере не осознавая, какую работу и какую ответственность взваливает на свои плечи.
С первой же публикации записки сразу были замечены и с интересом приняты многими читателями. «Размышления провинциала» (такой подзаголовок имеет книга, и фрагменты из неё не раз публиковали «Нижегородские новости», «Земля нижегородская») подкупили читателя своей искренностью и глубоким чувством сопереживания со всем тем, о чём повествует и размышляет автор. Ибо ему, читателю, в большинстве своём также близка и тема вымирающей деревни, и тема сосуществования нас с окружающей природой – лесом, полем, рекой, и проблема отношения отцов и детей, одиночества, и попытки осознания прожитых лет… Размышления автора на темы вечные, близкие каждому из нас, помогают найти читателю ответы на сокровенные, подсознательно мучившие его вопросы. И в то же время ощутить, что ты не одинок, что ещё кто-то рядом думает, подобно тебе, и обеспокоен тем же. Но в то же время заметки очень часто несут на себе груз обобщающего, вселенского значения, как, например, в короткой новелле о застывшем озере, затерянном в глубине осеннего леса и покрывшемся ненадёжным прозрачным ледком. «Осиновый лист упал в озеро, поплавал среди березовых и утонул. Потом озеро замерзло, и часть березовых листьев впаялась в лёд – будто золотые монеты. Я нашёл то озеро в лесу, лёг на лёд и стал глядеть в глубину озера… С детства не глядел я так в лесное озеро. Полвека прошло. И вот ничего не изменилось в подводном царстве. Но как много изменилось в моей жизни, да и сам я…
А вдруг кто-то смотрит на нашу земную жизнь, думается мне. Смотрит сквозь небесный лёд прямо мне в затылок. И ему тоже кажется, что на Земле также ничего не изменилось за ту полсотню лет, да хоть за пятьсот».
Последний творческий период Валентина Арсеньевича оказался довольно продуктивным и интересным. Освободившись от работы над заметками из цикла «Тоска по мастеру» он по предложению православного издательства «Родное пепелище» подготовил четыре книжки для детей – «Авва Даниил», «Алексей, человек Божий», «Земная жизнь Пресвятой Богородицы», «Горячий апостол, или Святой апостол Пётр». Пересказанные жития написаны серьёзно, глубоко продуманы, философичны и в тоже время легко читаемы, потому что написаны замечательным, образным, художественным языком. Редкое сочетание, которое подвластно перу только истинного писателя, художника. Это высокопрофессиональные работы, которые уже выдержали несколько переизданий.
Особняком в этом ряду стоит книга «Земная жизнь Пресвятой Богородицы». И это – большая удача писателя (не зря её перевели на сербский язык, создали аудиокнигу на одной из московских студий звукозаписи), но и огромный духовный труд, стояние в вере.
Валентин Арсеньевич рассказывал, какие искушения преследовали его на Унже, в старом его родительском доме, когда он там трудился над рукописью книги.
– Бесы по ночам, когда я писал, так грохотали мне в стены дома, что думал – они его по брёвнышку разнесут. Вот насколько им ненавистно имя Пресвятой Богородицы.
От этого и ценность книги, созданной в таких трудах, значительно возрастает. Даря её автору этой статьи, Валентин Арсеньевич написал: «Валерию Сдобнякову моё великое (по наглости) творение. Хотя, всё искренне, и – с любовью…»
Именно с любовью написаны и последние рассказы писателя: «Счастье в метельных дубах», «Оглашенный», «Сизый шилохвост», «Где-то за Шомохтой». По содержанию это большие, классические русские рассказы, написанные в традициях отечественного литературного жанра, с развёрнутыми сюжетами, с психологизмом, с поиском смысла жизни, с ощущением и оценкой проходящего, но не исчезающего в вечности земного времени. Мы не будем пересказывать сюжеты этих рассказов. Потому что это как раз тот случай, когда читатели сами всё поймут и оценят: у каждого есть и свои воспоминания детства, и свои оценки сегодняшнего времени.
Но вот на рассказе «Кусок хлеба», написанный ещё во время учёбы в Литературном институте, в комнате общежития в комнате общежития – нам бы хотелось остановиться особо.
У этого рассказа сложная издательская судьба. В советское время его публикацию запрещала цензура, и лишь одна из провинциальных газет тогда осмелилась его опубликовать.
По своему сюжету повествование возвращает нас в сороковые годы прошлого века. Идёт Великая Отечественная война. Многие дети остались без отцов. А вот маленькому герою рассказа повезло. Его отец хоть и инвалидом, без руки, а вернулся домой живым. Вернулся в канун Пасхи к изголодавшейся, измучившейся за войну семье. С трудом справляясь с работой, отец начал одной рукой неловко, неумело налаживать хозяйство. Но жили в этих краях и ещё более обездоленные люди – оборванные, нищие пленные немцы. Они ходили по деревням, просили подаяние. И им прощали войну, делились последним куском сердобольные русские женщины, чьи мужья, может быть, и убиты-то были на бранном поле этими самыми немцами. Зашёл такой нищий и в дом героев рассказа. В этом кульминация произведения. Вся мешанина сложных чувств разом выплёскивается на страницы – и всё правда, и всему веришь, и понимаешь, что иначе и не могло быть. И каждый на свои слова и поступки – мать, отец, маленький мальчишка, их сын, пленный нищий немец – имеют право, исходя из какой-то немыслимой для нашего понимания и объяснения высшей правды, существующей вне времени, вечной от сотворения мира. Валентин Николаев эту правду каким-то чудом воспринял, почувствовал и передал.
Смеем заметить, что в работе над этим рассказом писателю открылась высшая правда человеческого бытия, где ненависть и жалость тесно переплетены и неотъемлемы. И только истинное добро имеет цену и даёт стимул продолжению жизни. Этот рассказ глубоко христианского мировоззрения, хотя автор, когда писал его, вряд ли думал об этом. Это мировоззрение жило в нём на генетическом уровне, накопленное многими поколениями предков. И вот выплеснулось, вырвалось наружу.
Проводить Валентина Арсеньевича Николаева в последний путь пришли бывшие его ученики, те, кто в течение двадцати с лишним лет посещали занятия Литературного объединения, которому руководитель дал соответствующее своему строю мыслей название – «Воложка». И теперь стараниями благодарных учеников выходит это посмертное полное собрание сочинений Валентина Арсеньевича, душу которого, хочется верить, встретила в вечных обителях надежда и упование всех христиан, Пресвятая Владычица наша Богородица.
Валерий Сдобняков,Член Союза Писателей России,главный редактор журнала «Вертикаль. XXI век»Повести
Закон Навигации
Беда за бедой
1
Полвека набирала силу сплавная контора на реке Унже. На привольных берегах ее по диким замшелым суборям отстроились прочные поселки. Раздольно и широко жили в них сплавщики – более сотни катеров, кранов, лебедок день и ночь пыхтели на сплавных рейдах, день и ночь тянулись с формировочных сеток плоты. С давних времен несчетно вырубался по Унже лес, в плотах, соймах и баржах сплавляли его в далекие безлесные низы Волги. Поэтому в последние годы все чаще стали поговаривать, что приходит-де унженскому лесу конец.
И уж потянулся кое-кто, опережая события, в другие нетронутые леса, к дальним необжитым рекам – на Север, в Сибирь, на Сахалин… С неведомых загадочных мест писали длинные письма, хвалились, зазывали…
Однако жизнь на унженских берегах текла пока прежним руслом: слухам если и верили, то не все. Уже подкрадывалась полегоньку новая весна, а в затоне сплавной конторы, значит – и новая навигация.
И были в затоне свои заботы и беды. Минувшей осенью умер старик Панкратыч – удивил всех, осиротил затон. До него много было начальников у транспортного участка, не держались они по разным причинам: тяжела должность, не нравилось жить в глуши лесной, других просто изводил, выживал из затона своенравный плавсоставный люд.
Старик Панкратыч был из местных, из унжаков, бывалый капитан катера, он знал всю округу, всю Унжу от истоков до широкого, как море, устья. Да и Волгу знал… Крепкий, кряжистый в своем вечном зеленоватом плаще из брезента он не любил кабинета, бумажки подписывал на ходу, с утра мотался на берегу возле караванки или летел куда-нибудь на своей легкой моторной лодочке.
Перед начальством держался он наособицу, с флотской грубоватой прямотой, не позволял равнять себя с каким-нибудь начальником «такелажки» и даже с директором тарного завода: флот есть флот – самая образованная, показательная сторона сплавной конторы. Короче, цену себе и участку своему Панкратыч знал, шкиперов, матросов и капитанов в обиду не давал никому. Потому и чувствовали себя транспортники за его надежной спиной всегда в уюте и на гордой высоте.
Так пролетело семнадцать лет. Никому и в голову не приходило, что Панкратычев век тоже не бесконечен.
И вот прозрачным сентябрьским полднем снялся с чалок, завыл сиренами весь сплавной флот и скорбно, самым тихим ходом потянулся за похоронным катером из затона.
Опадал с берез, летел на палубы легкий червонный лист…
Отплакали над свежей могилой капитанские и шкиперовы жены, повздыхали, утерлись и похвалили Панкратыча в последний раз: «И умер вовремя… Навигацию дотянул…»
Через месяц прислали в затон нового начальника – молодого, но уже лысого инженера с какой-то легкомысленной и не флотской фамилией – Чижов. Старики поглядели на него по-капитански вприщур и безнадежно махнули рукой: «А-а… теперь кого хочешь поставь…».
Но хуже всех было капитану Стрежневу. По крайней мере так о себе думал он сам.
2
В тяжелом предутреннем сумраке шесть раз бойко с хрипотцой прокуковала кукушка. Однако Стрежнев и без часов знал, что скоро надо собираться в контору, но пока рано. Лежал, не шевелясь, жену будить прежде времени не хотел, вспоминал на досуге, как гостил в Горьком у сына – инженера в пароходстве. Там бродили они по грузовому причалу, подолгу стояли у вздрагивающих колес кранов, наблюдали зимнюю погрузку песка, перелезали через сугробы, намерзлись… А потом, когда сидели в теплом кабинете пароходства, Стрежнев рассказывал сыну, что слабеет сплавная, что прислали на место Панкратыча в затон совсем зеленого начальника…
Из Горького Стрежнев махнул в Кострому: ездить так ездить! В затон особенно не тянуло. К дочери Нинке, в общежитие медицинского института, явился неожиданно, обрадовал ее. Но тут и застрял, слег в постель: налазился с непривычки по сугробам в Горьком, совсем отвык за долгий отпуск от холодов. Девчонки, будущие врачи, будто с радостью, авторитетно приговорили его на длительную лежку возле стопы журналов. Сначала только посмеивался над ними, но потом молча засобирался: пора было в затон, отпуск истек! Так с головной болью, покашливая, он и вернулся вчера вечером в свой поселок.
Прошло полчаса – опять напомнила кукушка… Света же новому дню не прибавилось.
Долго не поддавалась эта ночь, а потом вскинулась отчаянной метелью. И в затоне завыло: стонали ванты и стрелы кранов, ныли ржавым рангоутом недолеченные, враз обезлюдевшие катера.
Лихо закручивались на белой равнине рейда снежные вихри, со свистом мели промерзлое железо покинутых палуб. Дымно гнались они по улицам поселка к бору и там, у крайнего дома, натыкаясь на хвойную щетину сосен, слабели, умирали с протяжным шепотом.
В десятом часу от этого, прижавшегося к соснам дома, пробирались непроглядной улицей двое. Нагибаясь и кутаясь, они ступали степенно, след в след – по-волчьи. Первым крупно нашагивал капитан Стрежнев, за ним спешно угадывал в готовый след, не поспевал и сопел механик его – Семен.
На крыльце конторы оба скоренько похлопали себя по плечам, полам, пнули по разу валенками в порог и нырнули в тепло коридора. Здесь еще раз отряхнули друг друга, похлестали шапками о бревенчатую стену, разогнули воротники. Переглянулись.
– Что, сразу пойдем, или как?.. – опросил Семен.
– Подожди, дай отдышаться, – хрипло ответил Стрежнев. Большой, грузный, он закашлялся – перебил шумное дыхание. Толстыми пальцами снял с кустистых бровей снег, вытер руки и достал сигареты.
Глядя на него, закурил и Семен, но оба затягивались нервно, без удовольствия. И опять переглянулись. Теперь согласно, без единого слова бросили окурки в ведро. Собравшись с духом, Стрежнев постучал, прислушались оба, а потом решительно шагнули за порог.
Так для Стрежнева началась последняя его навигация.
3
Лес и лес…
Кроме Стрежнева с Семеном, в кузове машины тряслись еще трое: закутанная женщина, мастер из Сосновки, и молодой капитан из затона Яблочкин, которого осенью вроде разжаловал новый начальник в матросы. Говорили, ночью шел он в затон на своем катере без ходовых огней. Стрежнев не удивился тогда и не стал допытываться: в затоне около сотни капитанов, за всеми не уследишь. Да и не до этого было в то время. Но теперь, на досуге, вспоминал Стрежнев, как однажды ехал на его катере матрос этого бывшего капитана, вез на недельную вахту целый мешок картошки.
– Куда ты столько? – удивился тогда Стрежнев.
– А на всю команду, – ответил парень. – Капитан у меня ничего не возит и денег на продукты не дает. Да еще на бутылку иной раз просит… А намекнул как-то – говорит, выгоню. Просто не знаю, как навигацию доработать…
Мало приходилось Стрежневу встречаться с Яблочкиным, а после того разговора и вовсе не хотелось.
Куда он ехал теперь, зачем, Стрежнев не знал, да и не желал: и так тяжело. Был Стрежнев на всех зол. «Пусть делают, что хотят, наше время, видно, прошло. Два месяца до пенсии, докантуюсь как-нибудь, и шабаш! Пусть устанавливают свои, новые порядки. Поглядим, не вспомнят ли нас, стариков. Валяйте…» – думал, привалившись спиной к кабине, и то дремал, покачиваясь вместе с промерзлым скрипучим кузовом, то глядел, как сзади за бортом вихрилась снежная пыль. Здесь, в лесу, было потише. Только по вершинам сосен-семенников, высоких, как заводские дымящиеся трубы, тащило волоком вьюжную муть. Низкое, будто осевшее небо, было по-зимнему скучно, в измятых, мышиного цвета тучах, которые на лету все расплывались, таяли, сливаясь заодно с вьюгой, с нищим светом всего этого полумертвого дня.
