Коммод

Перед входом в парадный зал, где ожидали послы, Переннис остановился, перевел дух. Как бы угадать, чего именно желает принцепс, тогда никакой Пертинакс или Помпеян ему, Переннису, не указ. Хватит сидеть в грязи, сутками мокнуть и мерзнуть в палатке, то и дело вступать в бой, не зная, выйдешь ли из него живым и невредимым. Нужен ли вообще этот поход? За весь день Коммод ни разу не вспомнил о том, что идет война, что со дня на день армии предстоит переправа через Данувий. Сообщение гонца о том, что «легионы полностью готовы и рвутся в бой», молодой цезарь встретил с олимпийским равнодушием. Радовался умеренно. Куда больший восторг вызывали у цезаря глазки Кокцеи.

Неужели Коммод не желает воевать? Тогда чего же он желает?

Если он угадал (а Переннис сразу уверился, что угадал), участие в кампании сопряжено с неоправданным риском. В случае любой, даже самой незначительной, неудачи сразу начнут искать виноватых, и как раз командиры среднего звена – наиболее удобные жертвы. Сильно заныла шея – видно, почувствовала близость топора палача. Стоит ли величие Рима, безопасность государства, о которой так много говорили при Марке, его, Тигидия Перенниса, загубленной жизни? Вопрос был далеко не праздный.

Префект вошел в зал. На вопрос, когда же послы увидят императора, ответил: изложите свое дело мне, после чего великий и победоносный цезарь решит, когда с вами встретиться.

Трое послов попытались протестовать, однако Переннису хватило ума вести себя сдержанно. Он без грубостей осадил их напоминанием, что римские легионы, римские части стоят на их землях, а не германцы осаждают Виндобону, так что давайте обойдемся без обид и истерик. Давайте по делу. Послы заявили о желании установить с Римом прочный и долговечный мир.

– На каких условиях? – спросил Переннис.

Один из посланцев, огромного роста германский князь из маркоманов, или иначе конунг по имени Теобард, с длинными, свисающими до самой груди усами, хитро ответил, что прежде пусть уважаемый префект сам объявит им условия, на которых молодой цезарь готов установить мир. Переннис сразу вспотел – об условиях Коммод ему ни слова не сказал. В качестве префекта он в общих чертах был осведомлен, чего добивался прежний император от северных соседей. Речь шла о создании до самого Океана клиентских территорий, которые взяли бы на себя обеспечение Северной армии продовольствием и другими припасами, а также служили бы надежной защитой против северных и восточных пришлых племен. Исходя из такого понимания целей войны, Переннис предложил возвратить всех перебежчиков и пленных, которых германцы захватили с началом второй войны, ежегодно платить условленный налог хлебом. Далее, квады, буры и маркоманы должны немедленно выделить в войско государя по тринадцать тысяч человек. Также ежегодно отправлять в римскую армию оговоренное количество воинов. Вот еще условие – проводить, как того требовал прежний император, племенные собрания не когда им вздумается, но раз в месяц и под присмотром римских центурионов. Кроме того, они не должны заключать мир с соседями: бурами, языгами и вандалами и буде те двинутся с места, воевать с ними.

Присутствовавший при встрече знатный квад, назвавшийся Сегимером, – это было известное римлянам имя, он был влиятелен и богат, – посетовал, что в его племени уже не найти тринадцати тысяч бойцов. Переннис почувствовал облегчение – выходит, послы готовы были услышать именно то, что он озвучил. Это означало, что они всерьез намерены вести переговоры и это посольство не ловкий трюк, имеющий цель оттянуть вторжение, а реальное политическое решение, к которому пришла германская знать. Даже их жалобы на тяжесть предъявленных условий, их угрозы прервать переговоры не смогли поколебать уверенности Перенниса в том, что он точно оценивает ситуацию. Он обещал довести их соображения до сведения императора. Затем откланялся – более не мог терять время на болтовню и пропустить что-то важное, что должно было произойти в триклинии. Переговоры переговорами, но именно в столовой теперь решалась его судьба, только там можно найти спасение. Вспомнился суровый, долговязый, стареющий главнокомандующий – одного того, что он, жалкий префект, встретился с послами, вполне достаточно, чтобы Пертинакс сгноил его в карцере.

Шел, ведомый тем же карликом, как назло, едва перебиравшим короткими кривыми ножками, и прикидывал, каким образом сформулировать то, что хочет услышать принцепс? Скоро он миновал небольшой садик и вошел в переднюю комнату, откуда коридор вел в столовую. Оттуда доносились веселые голоса.

Глава 3

Принцепс встретил префекта приветственным возгласом, приказал налить ему штрафную. Переннис, заметив взгляд раба, молча вопрошающего, насколько разбавлять вино водой, поднял руку и торжественно возвестил:

– В честь великого августа, за его здоровье первый ритон приму неразбавленным.

Он принял из рук раба рог, оканчивающийся волчьей головой, и возвестил:

– Ave, Caesar, imperator, явившийся на пир приветствует тебя!

Коммод захохотал, радуясь удачному каламбуру, пригласил префекта занять место в триклинии. Переннис, испытавший головокружительный подъем духа, изобразил смущение, словно выбирая место. В этот момент в столовую вошел Клеандр и объявил:

– Дичь! Утки и гусь по-римски. С яблоками!..

– Ну-ка, ну-ка, – обрадовался император. – Пора отведать изысканное блюдо. Располагайся, где пожелаешь, Переннис. Или ты являешься приверженцем Плутарха, который лично распределял места для гостей, и ждешь, когда я укажу тебе твое место?

– Да, великий…

– Луций, Луций!.. – перебил его император.

Префект едва сдержал озноб, пробежавший у него по спине. Он сделал паузу, чтобы унять расходившееся сердце, и продолжил с прежней обстоятельностью:

– Твоя проницательность, Луций, вынуждает меня присоединиться к мнению тех, кто полагает, что лучше прислушаться к мудрому, чем спорить с глупцом. Я согласен с Плутархом, что сварливых, спорщиков и вспыльчивых гостей следует рассаживать порознь, помещая между ними кого-нибудь из уравновешенных, чтобы устранить возможные раздоры. Согласен и с тем, что стоит сводить вместе преданных гимнастике или охоте, ибо природное сходство иногда, правда, порождает войну, как у петухов, но иногда и сближает, как у галок. Льнут друг к другу имеющие склонность к вину и любовным связям, и не только те, кто «уязвлен любовью к мальчикам», но и те, кого уязвляют женщины и девушки. Одинаково воспламененные, они, словно раскаленные бруски железа, легче приходят к единению.

– Если, конечно, – подмигнул ему император, – не окажется, что предмет влюбленности у них один и тот же. Хорошо, устраивайся рядом с Матерном, и давайте-ка, други, забудем на время о философии и насладимся этим чудесным блюдом. Птички выглядят чрезвычайно аппетитно. Нам позавидовал бы сам Трималхион[8].

Действительно, Кокцея и на этот раз постаралась на славу. Птичье мясо было нежно, в меру пропитано жиром, покрыто хрустящей корочкой.

Император с удовольствием расправился с гусиной ножкой, отведал запеченное, впитавшее жир яблоко, выпил вина.

– Чем же порадовали Рим варварские послы, Тигидий? – обратился он к префекту.

– Искренностью, великий, – ответил Переннис, – и неудержимым стремлением к миру, а также желанием склониться перед твоей мудростью и силой.

– Ну-ка, ну-ка, – оживился Коммод, – объясни подробнее. Лесть в твоих словах я различаю, а смысла не вижу.

– Лести, цезарь, в моих словах куда меньше, чем изумившей меня самого откровенности, с которой варвары объяснили свою позицию. Им нельзя отказать в рассудительности. Разве не в том, великий, состоит искусство управления государством, чтобы добиться какой-либо заранее назначенной цели с наименьшими затратами? Как она будет достигнута – с помощью оружия или посредством переговоров – равнозначно. Так вот, несравненный, я вполне уверился, что те задачи, которые ставил перед собой твой божественный отец, начиная вторую войну с германцами, можно решить с помощью переговоров.

– На чем же основана твоя уверенность? – спросил Коммод.

– На их беспредельном уважении к нашей силе, а также уму и дальновидности нашего императора. Они готовы повиноваться тебе.

– Каковы их условия, Тигидий? – спросил император.

– Стоит ли, Луций, прерывать наш пир серьезными рассуждениями, тем более философской оценкой характера и нравов квадов, буров, маркоманов и прочей варварской сволочи? Не лучше ли оставить этот разговор на завтра, когда судьба родины потребует от нас взвешенных и далеко идущих решений? Есть ли смысл обсуждать за столом то, что требует дневного света, трезвой головы и ясного ума? К тому же я не вижу жареных лебедей, о которых было столько сказано за сегодняшний день.

– Действительно, как насчет журавля и лебедей? – император обратился к стоявшему в дверях Клеандру.

– Еще не дошли, господин. Их обжаривают на вертеле под присмотром нашей гостьи.

– Как «под присмотром гостьи»? – возмутился император. – Разве место Кокцеи в поварской, а не за нашим столом? Разве Клиобела не может сама дожарить лебедей? А ну-ка, пригласи сестру нашего уважаемого Матерна, я хочу лично выразить ей свой восторг и послушать, где она научилась так любопытно фаршировать уточек. Яблоки просто изумительные. Как считаешь, Тигидий?

Коммод глянул на префекта.

Тот, застигнутый с полным ртом, одобрительно кивнул. Когда прожевал, отважился закончить мысль, которую вынашивал все это время.

– Прости, цезарь, долг обязывает меня поделиться вот каким наблюдением. Меня поразила неколебимая убежденность варваров, что служение родине есть служение императору. Я не могу понять, как тебе удалось внушить чуждым Риму людям такое глубокое и искреннее почтение к себе, тем более что в наших собственных рядах порой не всегда встретишь необходимое уважение к личности цезаря. Порой случается, что даже к его советам подданные относятся спустя рукава.

– Ты не прав, Тигидий, – неожиданно откликнулся Матерн, и префект тут же отметил: «Уже по имени, голодранец!..» – однако вида не подал, а всем корпусом повернулся в сторону охотника.

– Армия верит в тебя, Луций, – упрямо продолжил охотник. – Среди нашей братии только и разговоров: этот, мол, проломит башку упрямым германцам. Этот сумеет вмазать им железным кулаком.

– Вот и я говорю, – подхватил Переннис. – Все вбили себе в башку, что следует поступать так-то и так-то, и требуют от императора исполнения чего-то пусть и величественного, но задуманного в прошлую эпоху, другими людьми, преследовавшими иные цели. Спора нет, это были достойные люди, однако задумайся – что если существует иной способ решения северной проблемы.

– Что-то я не понимаю, к чему ты клонишь, – нахмурился Матерн.

В этот момент Клеандр ввел в триклиний заметно оробевшую Кокцею.

– Подойди, красавица, – пригласил ее император. – Займи место рядом со мной. Мое сердце полно благодарности и восторга при виде столь умелых ручек и такой прекрасной головки.

Клеандр чуть подтолкнул девушку – та, неожиданно для Перенниса возмущенно и грозно глянула на спальника, потом уже вопрошающе – на брата. Тот расплылся в улыбке, всем видом показывая, что компания добрая, дружеская. Кокцея чуть сдвинулась с места, затем, грациозно приподняв девичью тогу, села на верхнее ложе. На самый краешек верхнего, ближайшего к выходу места.

– Нет, нет, – поднял руку император, – устраивайся рядом со мной, на среднем ложе. Ты заслужила, чтобы тебе оказывали почет.

Кокцея поднялась, села в ногах у императора. Как только раб обслужил гостью – подставил перед ней круглый столик на изогнутых ножках, расставил тарелки, налил вина, Коммод поднял тост за «золотые руки и золотую головку». Затем обратился к Переннису:

– Продолжай, Тигидий.

– Я к тому, что только принцепс имеет право принимать окончательное решение, а мы, его подданные и слуги, обязаны без раздумий выполнять предначертанное. И твое дело, Виктор, – обратился он к охотнику, – исполнить приказ, не сомневаясь и не пытаясь осмыслить его. Более того, твоя обязанность – в меру своих сил помочь цезарю принять верное решение, ничего не пожалеть для него – ни своей головы, ни имущества, ни жизни, как, впрочем, и жизней своих родственников.

– Ну, это ты хватил, – возразил император. – На все про все приказов не хватит. Есть и иные узы, например дружба, привязанность…

– Конечно, великий, – кивнул префект. – Но даже в подобных вещах никто не имеет права отказать принцепсу. Разве не так, Матерн? Вообрази, что произойдет с государством, если каждый решит, что он сам себе голова и исполнение его желаний – это безусловная обязанность других, но только не его самого. Согласись, солдат, что если в армии, в каждом подразделении должен быть один командир, то и в государстве должен существовать человек, которому передаются все полномочия. Я, например, знаю свои права по отношению к вверенным мне солдатам и не желаю переступать границу запретного для меня. Но уже у главнокомандующего эта черта отступает к горизонту – он, например, может казнить тебя за любую провинность, и никто не спросит у него отчета. Если продолжить сравнение, то права повелителя должны уходить за горизонт, то есть нам, простым подданным, не дано в полной мере оценить, чем вправе распорядиться цезарь и чем не вправе.

– Говори яснее, Переннис, – грубо прервал его Матерн.

– Охотно, – без всякой обиды отозвался префект. – Предположим, что цезарь страдает и ему непременно требуется унять душевную боль и тяготы организма. Опять же предположим, что твоя сестра понравилась ему, и он решит оставить ее на сегодняшнюю ночь в своем дворце. Как ты отнесешься к такому обыденному и понятному в мужчине желанию? Решишь ли ты, что какой-то чужак покушается на твое семейное право распоряжаться судьбой сестры, или согласишься, что воля принцепса в этом вопросе священна?

Кокцею бросило в краску. Она вскочила с ложа и выбежала из триклиния. Глаза у Матерна расширились, он даже привстал с ложа. Неожиданно в его взгляде мелькнула злоба.

– Не ершись, Матерн, – осадил его префект. – Что при стало девице, не пристало солдату. Не дерзи и веди себя достойно. Перед тобой твой командир и тот, кто отвечает за судьбу государства. Я же сказал – предположим.

Удивленный Коммод, тоже привставший с ложа, невнятно повторил:

– Ага, предположим…

– Честь сестры для меня дороже жизни! – воскликнул юноша. – Если кто-то осмелится посягнуть на нее, я…

– Не смей договаривать! – выкрикнул префект. – Иначе погубишь и себя, и сестру. Это только предположение, Матерн, и рядом с тобой друзья, желающие до тонкостей разобрать интересный философский вопрос: до какой черты простираются права властителя и что должно удерживать его от произвола?

– Вот именно, – согласился принцепс, – от самого дикого восточного произвола.

Он неожиданно рассмеялся и глянул на Матерна.

– Ты что, всерьез бы отважился поднять на меня руку? – спросил он.

Охотник не ответил. Он отпрянул и изумленно посматривал то на префекта, то на цезаря. Заметив, что оба ведут себя смирно, никто не бросился вслед за сестрой, ни начал выкрикивать гнусных распоряжений: тащи ее в опочивальню, швыряй на кровать! – перевел дух и ответил:

– А то.

Оба – и цезарь, и префект, – рассмеялись. Улыбнулся, точнее жалко оскалился Матерн, прилег на ложе.

– Но это же глупость! – воскликнул Переннис. – Непростительная для такого разумного и храброго солдата, как ты, дерзость. Разве оказать услугу величайшему из величайших цезарей – это преступление или посягательство на установления отцов?

– А разве нет? – спросил Матерн. – Я слышал, что прежний царь Тарквиний Гордый, нагло овладевший Лукрецией, был изгнан из Рима.

– В том-то и дело, что овладевший! – воскликнул Коммод. – А у меня и в мыслях ничего подобного не было.

– Конечно, не было, – подтвердил Переннис. – Мы выясняем философский вопрос о границах власти.

– Эта философия мне очень не по нраву, – огрызнулся Матерн.

– По нраву она тебе или нет, это не твоего ума дело, – заявил Переннис. – Вопрос-то существует, и его надо решить. Заметь, – префект погрозил охотнику указательным пальцем, – во власти величайшего из величайших просто приказать, и верные люди умыкнули бы твою сестру. Но это был бы настоящий произвол. В нашем же случае с тобой советуются, интересуются твоим мнением, пытаются убедить, стоит ли ради ложно понимаемой чести рисковать карьерой, тем более что твоей сестре вдруг улыбнулась несказанная удача. Я знаю тебя, Матерн, – неожиданно улыбнулся Переннис. Он немного помедлил, потом уже совсем доверительно продолжил: – Я давно приглядываюсь к тебе. Ты хороший солдат, храбрый солдат, но тебе не хватает дисциплины. Если бы не твоя дерзость, ты давно ходил бы в декурионах. Я верно говорю? – обратился префект к Коммоду.

Тот машинально кивнул, а Переннис продолжил:

– Твоя судьба связана с армией, ты рожден для нее. Твой гений ведет тебя и помогает в бою. Ты ловок в обращении с конем и оружием. Что важнее всего, ты не теряешь голову в самой опасной обстановке. Скажи, разве ты сам не задумывался, почему подлюка Теренций – декурион, а ты нет?

– Этот старый мешок дерьма совсем достал меня! – неожиданно выкрикнул Матерн. Напоминание о командире турмы вновь озлобило его. – Он хапает и хапает! В преддверии похода за каждую увольнительную дерет втридорога.

– Вот именно, – подтвердил Переннис. – Не пора ли тебе занять его место, и, если ты поймешь, на чем держится служба, если не упустишь свой шанс, можешь далеко пойти. Можешь стать префектом, трибуном, а там, глядишь, и до командира легиона дослужишься. И в такой момент ты сам рубишь сук, на который вознесла тебя Фортуна. Задумайся, Матерн, твоя судьба в твоих руках. Впрочем, судьба сестры тоже…

– Точно, – вмешался в разговор Коммод, вполне освоившийся в тактике префекта и подхвативший его философские рассуждения. – Мне нужны верные люди. Виктор, мне и в голову не приходило нанести ущерб чести твоей сестре, однако, глубоко обдумав все сказанное, я вынужден сегодня же взять ее. В противном случае, если я отступлю, моя честь потерпит жестокий урон, а моя честь – это достоинство всего Рима. Я понимаю твои чувства, но так распорядились великие боги.

– Не надо примешивать сюда богов, – грубовато возразил Матерн. – Где приметы, где знаки их воли? Да, я хочу стать декурионом, я умею воевать, но я не вправе переступить завет отца, поручившего мне заботиться о Кокцеи, обеспечить ее будущее.

– Когда ты станешь легатом и будешь введен в сенат, будущее Кокцеи устроится само собой. Тогда тебе не придется беспокоиться за нее, – ответил Переннис.

В следующий момент император неожиданно сел на ложе, хлопнул себя по коленям.

– Что касается воли богов, ты прав, Матерн! Нам следует обратиться к Фортуне Первородной. Бросим кости! – предложил Коммод. – Из трех раз. Только кости будут мои, – торопливо заявил он и, как бы застигнутый врасплох, тут же принялся оправдываться: – Они не фальшивые, самые что ни на есть правильные.

Охотник подозрительно глянул на цезаря.

– Клеандр! – позвал император.

Спальник тут же вошел в столовую. У Перенниса сложилось впечатление, что тот ждал у порога.

– Принеси мои кости, те, счастливые, оправленные в золото, – приказал Коммод.

– Слушаюсь, господин.

Император возбужденно потер руки.

Все три броска оказались в пользу цезаря. Тот не мог скрыть ликования.

– Видишь, Матерн, Фелицита, богиня счастья, сегодня на моей стороне. Теперь я не могу отступить, иначе удача отвернется от меня и, следовательно, от всего римского государства. Сам понимаешь, чем это грозит в преддверии похода.

Матерн грязно выругался и опустил голову.

Кокцея, доставленная Клеандром в спальню императора, долго сидела взаперти. Ужас обернулся оцепенением. Перехваченная Клеандром в коридоре у самого выхода из триклиния, она попыталась вырваться, но спальник оказался силен и опытен. Он перехватил ее в талии и понес по коридору.

Кокцея притихла только возле двери, ведущей в спальню императора. Здесь неожиданно соскользнула на пол, оттолкнула раба и выхватила из складок сто́лы маленький кинжал.

– Глупая, – вздохнул Клеандр, – зачем тебе эта железяка?

Его сонное округлое лицо оставалось спокойным. Взгляд усталый, веки чуть опущены.

– Не понимаешь ты своего счастья, – продолжил спальник. – Прикинь, сможешь ли ты вырваться отсюда, тем более причинить вред повелителю мира? И зачем причинять ему вред, когда доставленные тобой ласки откроют перед тобой весь мир.

– Я не из таких, – горячо возразила девушка.

– И молодой цезарь не из таких. Ты всерьез полагаешь, что в силах противостоять воле правителя? Ступай в спальню и приведи себя в порядок.

– Ни за что!

– Тогда я приглашу Клиобелу, она живо научит тебя уму-разуму.

– Эту жирную корову?

– Ага. Эта жирная корова одной рукой придавила посягнувшего на ее честь гладиатора. Было дело. Еще в Риме. Тебе приходилось бывать в Риме, видела дом Тиберия на Палантине?

– Нет.

– Тогда чего ершишься? Неужто тесная хижина на берегу Данувия тебе дороже, чем переполненный чудесами, роскошью и величием волшебный дворец? Исполни свое женское дело, и его двери распахнутся перед тобой. Господин добр и… как бы помягче выразиться… прост.

– Но я не хочу!

– Глупости. Увидишь его во всей красе, погладишь мужское достоинство, захочешь. Если понравится, можешь полизать.

Глаза у Кокцеи расширились, ее бросило в краску, а Клеандр между тем доверительно продолжал:

– По секрету тебе скажу, его отец вовсе не император Марк, а сам Аполлон. Это он в образе гладиатора явился к императрице Фаустине и заронил в ее лоно божественное семя. Она тоже кричала: не хочу, не хочу. Потом захотела. Эх вы, бабы! – горестно вздохнул спальник. – Вот и Клиобела тоже… Так что, звать кухарку или добром пойдешь?

Кокцея разрыдалась громко, навзрыд и, подталкиваемая Клендром, переступила через порог спальни.

– Жди, – на прощание сказал Клеандр, потом попросил: – Ножик-то отдай.

– Ни за что! – воскликнула Кокцея и прижала оружие к груди. – Я лучше убью себя!..

– Еще лучше выдумала! – всплеснул руками спальник. – Решила, значит, забрызгать своей кровью господина? Это что же получается? Поднимайся, Клеандр, среди ночи, слуги вставай, истопники вставай и готовь господину баню, чтобы он смыл с себя твою кровь? Как вы жестоки, люди!

Кокцея с откровенным недоумением глянула на спальника.

– А ты кто? Разве не человек? Не раб?

– Конечно, раб, – согласился Клеандр и тут же с некоторым восхищением добавил: – Но и повелитель!..

– Как это? – еще раз спросила девушка.

Клеандр тем временем взял из ее руки кинжал, спрятал у себя в поясе.

– А вот так, – строго заявил он. – Я раб, существо ничтожное, мерзкое, а поди ж ты, великий цезарь, чье слово закон на всем orbis terrarum[9], подчиняется мне. Мы с ним неразлей вода, и, когда императрица Фаустина рожала Коммода от Аполлона, моя мать зачала меня от быстроного и хваткого на юных девиц Меркурия.

– Врешь! – не поверила Кокцея.

– Клянусь Меркурием! Он сам признался. Ладно, ты давай проходи, располагайся, – заторопил ее Клеандр. – Ты пока глупа, а сольешься в любовном экстазе с отпрыском божественного Марка и сама приобщишься к семье олимпийцев.

– Не хочу я ни с кем сливаться, – зарыдала Кокцея. – Я домой хочу, к маме.

Клеандр задумался, потом согласно кивнул.

– Да-да, мама… – вздохнул он.

Спальник уперся взглядом в стену, как бы пронзил ее, и унесся в азиатскую даль, во Фригию, откуда в Рим приволокли его мать-гречанку.

– Мама… Это так волнующе, так поэтично, – прошептал он.

– Отпусти меня домой! – также шепотом попросила девушка.

– Меня накажут, – едва слышно ответил Клеандр.

– Как? – испуганно, в тон ему спросила девушка.

Клеандр, повесив голову, задумался, потом выпрямился и неожиданно громко, с некоторой даже истеричностью в голосе рявкнул:

– Если бы я знал!

Кокцея вздрогнула, а Клеандр вновь понизил голос и объяснил:

– Может, поставят в угол коленями на соль или прикажут всыпать десяток «горяченьких». А то оттаскают за вихры – видишь, какие у меня локоны? Просто на загляденье. Одно удовольствие руки вытирать.

– Хватит дураком прикидываться, – строго и громко заявила Кокцея.

– Поживешь с мое, – признался спальник, – не тому научишься. А ты иди, дочь Венеры. Веди себя тихо, иначе позову Клиобелу. У нее папа Геркулес.

Он втолкнул девушку в спальню и закрыл дверь.

Кокцея огляделась. Ложе, стоявшее посреди скромных размеров комнаты с высоким, расписанным потолком, было огромно и завешано прозрачной сетчатой тканью. В изголовье с обеих сторон, в углах, возвышались лампадарии – столбы, на которые подвешивались масляные лампы, предназначенные для освещения. Был в спальне и большой мраморный канделябр. На стенах фрески, изображавшие подвиги Геракла. Окна, в которое можно было бы пролезть, не было. Может, удастся прошмыгнуть в дверь? Она выглянула в коридор.