Семирамида

Он решительно направился к двери. Вслед ему Гула с достоинством напомнила:

– Если ты собираешься подвергнуть пыткам Сарсехима, ты поступишь неразумно.

Бен-Хадад впал в ярость.

– А как разумно?! Ты предлагаешь отдать палачу тебя? Я не позволю относиться ко мне как к простаку, которого всякий может обвести вокруг пальца! Которому можно подсунуть всякую завалявшуюся дрянь!

Гула вскрикнула, прижала ладонь к губам, потом тоненьким голосом предупредила:

– Молчи!!! Не говори больше ничего, чтобы потом не по жалеть об этом. Ты сомневаешься, что я – вавилонская принцесса?

Бен-Хадад смутился.

– Нет… мои люди подтвердили… но…

– Ты полагаешь, что получил бы от этой скифянки больше, чем получил от меня?

Бен-Хадад возмутился.

– Как ты могла подумать такое? Какое мне дело до этой продажной девки, когда у меня есть ты!

– Я вовсе не ревную к этой скифянке, мне нет до нее дела. Я озабочена безопасностью государства.

– То есть? – не понял царь.

– Не лучше ли сохранить в тайне все, что случилось в пустыне, – предложила молодая женщина, – и воспользоваться случаем обмануть ненасытного Салманасара?

– Как? – заинтересовался Бен-Хадад.

– Это надо обдумать, мой царственный. В этом деле спешить нельзя. Иди ко мне, я тебе объясню…

Насладившись друг другом, Гула пощекотала ноготком плечо царя.

– Меня пугает, что народ Ашшура поверил этой гнусной лжи. Притязания скифянки на родство с Иштар опасны.

– Эти дикие варвары готовы поверить чему угодно, лишь бы броситься на чужое добро.

– Сейчас важно сохранить в тайне существующее положение вещей. Это поможет нанести ассирийцам удар еще до того, как они отправятся в поход.

– Ты полагаешь, что, уличив твою сестру во лжи, мы выиграем первую битву? Внесем смуту в их ряды?..

– Еще какую! Предупреди старшего евнуха, чтобы тот держал язык за зубами. Пусть Сарсехим еще раз попадет в плен к ассирийцам. Вопрос, что он им выдаст?

Бен-Хадад вскочил с ложа, шагнул к окну. Он испытал прилив энтузиазма.

– Ты права! Ты очень права, драгоценная! Твой евнух известит Салманасара, что мы ждем подмогу из Египта.

– А мы ждем оттуда подмогу?

– К сожалению, повелитель реки уклонился от ответа.

– Вот и хорошо. Пусть Сарсехим сообщит, что фараон собирает войско. Только нельзя настаивать, принуждать этого мошенника.

– Конечно, любимая. Он узнает об этом обок, а в послании, которое он должен будет тайно доставить твоему отцу, будет написано, что мы с благодарностью примем и его помощь.

– Теперь – что касается Шами, – откликнулась с ложа сводная сестра. – Нельзя позволить этой проныре утвердиться при дворе Салманасара. Ей следует немедленно указать на ее место. Было бы уместно подвергнуть мошенницу испытанию.

– Какому?

– Об этом мы еще поговорим.

* * *

В тот же день к вечеру над городом собрались грозовые тучи, и на Дамаск благодатно опрокинулись небеса. Дождь лил до утра и щедро напоил землю. С рассветом город ожил. Жители выбегали на улицы, славили Бен-Хадада, затем толпами повалили к храму Баала, засыпали храм цветами. Радовались все, даже местные шлюхи – не храмовые, величественные и надменные, но самые что ни на есть обыкновенные, промышлявшие телом на кладбищах и городских рынках. Весь день они отдавались бесплатно и с нескрываемой охотой.

Храмовые же после полудня пошли в пляс. Время от времени то одна, то другая скидывала с себя одежды, распаляя толпу до предела. Ближе к вечеру жрецы организовали торжественный вынос статуй Баала и Ашерту, а в сумерках праздник переместился за крепостные стены в пригородные сады.

Утром в казармы примчался знакомый смотритель с известием, что царь дал добро на отъезд вавилонской свиты. Писец с радостью поделился – тебе очень повезло, что ты оказался в Дамаске, щедрость государя неописуема. Затем пригласил – ты, Сарсехим, будешь самым почетным гостем, какого я встречал в своем доме.

Разобрали по домам и вавилонских воинов. Даже скифам во главе с Ардисом перепало угощений от ликующих горожан.

Смотритель постарался – это Сарсехим отметил с первого взгляда. На столе стояли самые изысканные кушанья, и у голодного, заметно отощавшего от переживаний, евнуха слюнки потекли. Хозяин славил его как великого человека, доставившего в Дамаск «обильную плодами смокву», а уж они, воины Дамаска, смогут защитить ее от посягательств немилосердного Салманасара. Их союз, в который входят множество государств Нижнего Арама[16], крепок как никогда. Нам окажут поддержку степные арабы, а также финикийские города. Если учесть, что властитель реки собирает войско, – здесь смотритель доверительно подмигнул гостю, – Сарсехим может быть уверен, смоквочку не дадут в обиду!

Менее всего Сарсехима занимала помощь, которую правитель Египта обещал оказать Дамаску. Куда более тревожило – как безопасно миновать Ашшур и что он скажет злопамятной и всемогущей Амти-бабе? Стоит только поведать о том, что случилось с Гулой, ему не будет пощады. С другой стороны, нельзя умолчать и о скверном. Кто может поручиться, что тайные соглядатаи Закира уже не донесли в Вавилон правду?

Что есть правда? Как быть с правдой? Размышляя по этому поводу, Сарсехим ощущал, как у него начинал болеть пупок, ныть шея. Затем прихватило сердце.

Увы, говорил он себе, нелепо ждать от богов справедливости. Милосердие докучно, куда занимательнее прыжки, совершаемые смертными, и гримасы, которые они строят перед лицом всемогущей судьбы. Увы, увы, жизнь не разглядывает себя в зеркале. У жизни нет зеркала, заглянув в которое смертный мог бы посмеяться над страхом и ужасом, терзающими его душу, ведь страх не что иное, как дрожание души, а ужас – ее разрубание.

Почему боги насмехаются над ним! То вызволят из беды, то вновь ввергнут в несчастье. Почему они так жестоки?

Им весело?!

Что же это за боги?!

Давным-давно рабби, у которого он малолеткой набирался мудрости, утверждал, что нет иных богов, кроме всемогущего Яхве, нет стихий – есть творение, нет судьбы – есть воля того, кто единосущ и непостижим.

Это воспоминание родило острую боль в сердце, которую он испытывал всякий раз, когда в памяти вставали родители, яма, в которой они прятались. Вспомнились два ассирийских солдата, которые вслед за родителями вытащили его из ямы. Один из них, оглядев голого мальчишку, весело крикнул другому:

– Гляди-ка, обрезанный!..

Другой, весь в крови, в металлическом шишаке и в кольчужной рубахе, бородатый, скептически осмотрел рыдающего мальчишку и скривился.

– Что-то их жрец поленился. Обреза́ть так обреза́ть! – с эти ми словами, прихватив в горсть все, что составляет гордость муж чины, он отсек это мальчику до основания.

Позже некий раб-хеттянин – опытный, видно, человек – успокоил Сарсехима.

– Тебе повезло, малыш. Ты столкнулся с добрыми ассирийцами. Среди них иногда такое зверье попадается… Моему внуку отрубили ноги и бросили возле дома.

Напившись травяного настоя с привкусом валерианы, или кошачьей травы, Сарсехим долго сидел в темноте и плакал, как осленок, отделенный от матушки-ослицы. Боги, великие боги, за что мне такие напасти? Почему бы вам не оказать мне милость, ведь куда ни гляну – всюду злое да злое. Много ли мне надо?.. – и шлеп, шлеп себя ладонями по щекам.

На следующий день его спешно вызвали во дворец. С сердечной болью, с ожиданием новых бед он отправился в цитадель. Весь недолгий путь пытался предугадать, зачем его позвали. Ах, если бы это была женская болезнь!.. В Вавилоне Сарсехим славился как лекарь по этой части. Мимолетно попытался вообразить, чем могла грозить молодой здоровой женщине недельная случка. Разве что натерла мозоль? Это случается в гаремах. Такого рода недуги лечат примочками.

У ворот цитадели Сарсехима встретил молоденький красавчик – один из многочисленных царских спальников – и без проволочек, мимо охранявших вход богатырского вида стражей, провел евнуха на царскую половину. Оказавшись в полутемном помещении, куда выходили массивные, обитые золотыми пластинами двери царской спальни, евнух поразился количеству сук и щенят, бродивших между колоннами. Пока ждал вызова, какой-то собачий молокосос, подкравшись, помочился ему на ногу.

Евнух замахнулся на сучонка, но, заметив укоризненный взгляд красавчика, ударить шустрого, с вислыми ушами негодяя не посмел. Слуга доверительно объяснил гостю, что животные доставлены в Дамаск по приказу царя и объявлены священными. Время от времени их загоняют в спальню, где уважаемая супруга принца играет с собачками, щекочет им брюшко, кормит из склянки. Слуга признался, что собачки – это не самая тягостная обуза. Вчера государь затребовал образцы самых лучших дамасских тканей, а сегодня приказал объявить среди местных ювелиров конкурс на самый лучший браслет для красивейшей из женщин. Все во дворце уже валятся с ног от усталости.

На вопрос Сарсехима, известна ли драгоценному, с какой целью великий царь соизволил пригласить его, драгоценный отрицательно покачал головой, затем отважился предупредить, что евнух – первый посторонний, который вступит в пределы царской опочивальни после священной ночи. Еду и напитки носит старший спальник, и не соблаговолит ли уважаемый Сарсехим приглядеться, чем он, младший спальник, мог бы угодить владыке и супруге наследника?

Деловой привкус предстоящей аудиенции придал евнуху уверенности, и он напомнил сопровождавшему:

– Это будет дорого стоить.

– За мной не пропадет! – обрадовался слуга, потом, будучи при исполнении, посуровел и коротко распорядился: – Жди!

Шагнув через порог, Сарсехим сразу рухнул на пол и для убедительности звучно стукнулся лбом о каменные плитки.

Царь некоторое время разглядывал распростертого на полу Сарсехима. Евнух терпеливо ждал – не ерзал, не пытался краем взгляда уловить, в каком настроении находится властитель.

– Встань!

Сарсехим осмелился поднять голову.

– Я же сказал – встань!

Сарсехим поднялся.

– Говори, раб!

– О чем? – осмелился спросить Сарсехим.

– Как ты предал своего господина.

– Кто?! Я?!

– Ты.

Сарсехим рухнул как подкошенный, зарыдал, принялся стучать лбом об пол.

– Они били меня! Они жгли меня огнем! Я молчал.

– Кто бил?

– Нинурта-тукульти-Ашшур, повелитель.

– Так это был племянник туртана, а не безродный разбойник?

– Это был именно Нинурта, господин. Это был он, жестокий и безжалостный негодяй! Он хуже разбойника!..

– Отчего ты сразу не предупредил меня? Почему молчал?

– Я не смел мешать празднику, который ты, о всемогущий, испытал в своей душе.

Бен-Хадад не смог сдержать довольную улыбку. Гула, пилочкой подправлявшая ногти, невозмутимо подсказала:

– Это Сарсехим, государь. Я говорила о нем. Он всегда сумеет вывернуться. Он способен провернуть любое дельце. Ему, правда, нельзя доверять…

Сарсехим – оскорбленная невинность – с неистребимой печалью глянул в ее ясные глаза.

– Я и не собираюсь ему доверять, – заявил Бен-Хадад, – но если он еще раз посмеет промолчать о важном, он познакомится с моим палачом. Такого второго умельца по части прижигания пупка во всем свете не найти. Тебе когда-нибудь сверлили пупок раскаленной медью?

Тем же взглядом евнух одарил царя. Вслух он заявил:

– Царевна, пусть боги даруют ей удачу, права. Я хитер и пронырлив. Я готов провернуть любое дельце.

– Расскажи, как ты наткнулся на Нинурту?

Сарсехим поведал, как ассирийцы захватили царский поезд, как били его людей, как гнусно повела себя доверенная его попечению скифянка.

– Она посмела прилюдно скинуть с себя верхнее платье.

Бен-Хадад заинтересовался:

– Ну и?..

– Это случилось потом, ближе к вечеру, когда его подручные начали пытать меня. Они ничего не добились, но Ардис, скиф, начальник конной стражи, подсказал, что мне доверили какое-то послание…

Рассерженная Гула перебила его:

– Про Ардиса потом. Сначала скажи, кто надоумил Нинурту отправиться в Вавилон?

– Не знаю, госпожа, но догадываюсь. Только у скифянки достанет коварства смошенничать подобным образом.

– Другими словами, – перебила его женщина, – ты подтверждаешь, что с ее подачи меня сунули в паланкин?

– Как я могу знать об этом, госпожа?! Нам приказали ждать на берегу Евфрата.

– Трудно поверить, – ответила Гула, – чтобы ты остался в стороне от такой подлости, но я попробую. В благодарность ты должен выполнить мою просьбу. Одну, малюсенькую и вполне безобидную. На обратном пути ты завернешь в Ашшур.

Сарсехим схватился за голову.

– Сжалься, о царственная! Стоит мне попасть в руки поганых ассирийцев!..

Бен-Хадад хмыкнул.

– Это хорошая идея!

– Мне отрубят голову, о всемогущий!

– Ты предпочитаешь, чтобы ее отрубили здесь и сейчас?

Ты – изменник, и твое предательство достойно куда более жестокого наказания.

Гула тем же ласковым голоском успокоила евнуха:

– Тебя не тронут, Сарсехим. Ты добровольно завернешь в Ашшур. Если тебя спросят, какое послание ты везешь в Вавилон, ты передашь им пергамент с благодарностью от царя Дамаска. Тебе дадут еще одно письмо, его спрячут так, что никакой ассириец не найдет, ведь, я полагаю, тебя уже ждут в Ассирии? Чтобы ты без помех добрался до Ашшура, тебя будут сопровождать верные люди.

– До границы? – поинтересовался евнух.

– По возможности до самого Ашшура. Ты скажешь, что они входят в состав охраны.

– У нас и так храбрая стража. Воины, конные скифы. Ардис не даст мне покоя. Будет требовать – скажи, кто эти люди?

– Объяснишь, что они везут мой подарок сестре в Ашшур.

– Им придется предъявить подарок.

– Разве не ты старший? Заставь их заткнуться!

– Их-то я могу заставить, а вот как заставить ассирийцев?

– Их не заинтересует подарок, который я приготовила сестричке.

– Они будут встречать караван? – заинтересовался Бен-Хадад. – Ты договорился с ними?

– Упасите боги, век бы их не видать! Но границу, торговый путь и прилегающую к Евфрату степь они охраняют тщательно. От них не спрячешься.

– Сошлешься на Нинурту, он, мол, приказал беспрепятственно пропускать тебя и твоих людей.

– Их это не остановит. Они потребуют назвать тайное слово.

– На этот счет можешь не беспокоиться, – вступил в разговор царь, – тебе его сообщат. К тому же я щедро награжу тебя за то, что ты доставил невесту Ахире. Ты получишь шкатулку. Если ассирийцы потребуют, вскроешь ее.

– Но, господин, если эти разбойники потребуют открыть шкатулку, что же мне тогда останется от твоей щедрости?

Бен-Хадад засмеялся и кивнул:

– Верно.

Гула посоветовала:

– Ты пригрози им гневом Нинурты. Тебе нечего опасаться, Сарсехим. Приставленные к тебе молодцы сумеют защитить тебя. Они постараются проверить, правда ли Шами приходится воспитанницей великой богине? Ты слыхал, наша Шами объявила, что яростная львица вскормила ее своим молоком. Я никак не могу припомнить, чтобы нашу Шаммурамат оставляли на ступенях храма на целых три дня.

– Я всегда считал ее немного не в себе, – ответил евнух.

– Не скажи. Она всегда отличалась тем, что была «себе на уме», а не «не в себе». Это большая разница. Тебе, должно быть, самому интересно узнать, с кем ты имел дело все эти годы? Сейчас самый момент проверить, чего в ней больше – божественности или коварства, лжи или злобы. Иштар, например, сумела с достоинством выдержать множество испытаний…

Гула резко замолчала, встала с постели, приблизилась к евнуху.

– Ты все понял?

– Да, царственная.

– На словах скажешь матери, что я не жалею о красотах Элама. Здесь, в Сирии, я нашла счастье.

– Обязательно, драгоценная. Я уже сочинил поэму, воспевающую милость богов, их радость от лицезрения такого прочного союза, который связал тебя и принца Ахиру.

– Не смей дерзить. Впрочем, именно так и скажи мамочке.

Уже у самых дверей Сарсехима, с трудом поверившего, что все вроде обошлось, окликнули.

– Постой, – позвала Гула. – Подойди.

Когда евнух приблизился, она вручила ему толстенького, теплого щенка.

– Это мальчик, унеси его. Пусть мне доставят девочку.

Сарсехим с поклоном принял животное, прижал его к сердцу, направился к порогу. У самых дверей почувствовал, как что-то теплое разлилось под одеждой. В прихожей он торопливо сунул сучонка слуге. Направляясь к выходу, подсказал красавчику:

– Принеси ей сучку. С тебя два сикля[17] серебра.

Глава 4

Можно сколько угодно бить себя по щекам – что изменится? Казалось, добился своего – возвращаешься в Вавилон, но как будешь чувствовать себя спокойно, если приставленные к каравану сирийцы глаз с него не спускают, а старый Ардис смотрит волком, не в силах понять, зачем их сопровождают пять десятков воинов, конных и на верблюдах.

То, что в эту почетную стражу были включены соглядатаи, ни у Сарсехима, ни у Ардиса сомнений не вызывало. Старому скифу хватило ума не выказывать на чужой территории враждебности, тем более что сирийцы вели себя терпимо, выбору дорог не препятствовали, разве что за каждым вавилонянином или степняком, стоило тому удалиться от каравана, обязательно следовали два-три воина. Партатуи-Бурю, попытавшегося затеять ссору с по-следовавшими за ним чересчур любознательными сирийцами, Ардис тут же приструнил.

Скоро всех помирила жара. Нарождавшийся с восходом солнца, к полудню зной крепчал, начинал нестерпимо сушить рот, заставлял смыкать глаза, обливаться потом. Только к вечеру, когда солнце скрывалось за горизонтом, люди начинали оживать, переговариваться.

Первые дни пути Сарсехим, наплевав на всех и на вся, отдал караван на откуп Ардису. Сам ехал в повозке, где безудержно пользовался запасами вина, которые он изрядно пополнил в Дамаске. Время от времени впадал в сон, просыпаясь, разглядывал подарки, которые Гула посылала матери, – отыскивал в них тайные знаки. Так же пристально изучал резной ларец, в котором хранился царский пергамент с выражением благодарности Мардуку-Закиру-шуми за «лучшую царевну на свете». Много раз он разглядывал пергамент с лицевой и обратной стороны. Ощупывал подаренный царем пояс – удивлялся искусству дамасских мастеров. Ясно, в него что-то вшили, а что, не нащупаешь. Впрочем, щупай не щупай, ассирийцы найдут. Изредка на ум приходили слова Гулы, пожелавшей одарить сестренку неким подарком. Здесь мысли спотыкались – как ни пытался сообразить, что это за подарок, ничего путного в голову не приходило. Этот спотыкач касался и тех, кому было поручено передать подарок. Ну и хорошо, ему меньше хлопот. Опыт подсказывал – от этих дурех следует держаться подальше. Стоило им сцепиться в гареме, всем доставалось. Все-таки интересно, на что именно расщедрилась Гула, чтобы досадить сестричке.

Вспоминалась смешная история, которая вышла с поясом. Бен-Хадад долго мучился, пытаясь отыскать место, куда можно было бы упрятать послание с откровенным приглашением принять участие в укрощении «хищного зверя». Присутствовавшая при разговоре Гула посоветовала обратить внимание на интимное место на теле Сарсехима, скрытое от чужих глаз. Услышав такое, евнух даже вздрогнул – тому ли он учил Гулу?

Идея заинтересовала Бен-Хадада, однако он испытал сомнения – имея в заднице тайное послание, сможет ли евнух ходить?

Гула рассмеялась и объяснила, что имела в виду совсем другое. Пусть царь прикажет написать отцу на тончайшей ткани, доставляемой из Китая. Она добавит к письму несколько слов для матери, чтобы подтвердить его подлинность. Пусть царь прикажет тщательно упрятать письмо в нательный пояс, а пояс подарить евнуху.

Сарсехим громко восхвалил человеколюбие царевны. Он поклялся приложить все усилия, чтобы доставить драгоценное письмо царственному адресату.

Бен-Хадад хмыкнул и перебил его:

– Ты не слишком усердствуй в выражение и покорности.

Я тебя, ублюдка, насквозь вижу и надеюсь исключительно на твою сообразительность. Закир будет извещен о послании, и если ты не представишь его в целости и сохранности, тебе отрубят голову.

Сарсехим в сердцах воскликнул:

– Мне уже столько раз грозили отрубить голову, что я уже потерял надежду ее спасти.

– Даже если и так, все-таки лучше потерять ее на день позже, чем на день раньше, – посоветовал Бен-Хадад.

– Ты, о великодушный, как всегда, прав, – поклонился евнух, – однако какую награду я буду иметь, если выполню поручение?

– Теряя голову, ты хочешь получить награду?

Евнух поправил царя:

– Рискуя головой, я хочу обрести смелость и желание жить.

– Что ты предпочитаешь? – спросил царь. – Золото? Драгоценности?

– Изумруд. Самый больший – в диадеме царевны. В нем с тыльной стороны есть маленькая щербинка. А в корону пусть вставят похожий. Чтобы один к одному.

– Странный выбор, – удивился царь. – Если тебя начнут обыскивать, камень найдут.

– Я спрячу так, что никто не найдет, а в Вавилоне этот изумруд будет моей страховкой. Я знаю мать царевны, добродетельную из добродетельных Амти-бабу. Ей известно об изъяне, она поверит мне. Ее дочь не имеет привычки разбрасываться драгоценностями.

Теперь кожаный мешочек с крупным, чистой воды самоцветом болтался у евнуха между ног, направляя мысли на то, что есть самое ценное в жизни?

Этот безответный вопрос вызывал тоску и томление, от кровосмесительной связи которых рождалось вдохновение. Обливаясь потом, вскружив голову вином, Сарсехим мечтал о том моменте, когда он предстанет перед хитрейшей из хитрейших Амти-бабой, трусливейшим из трусливейших Мардук-Закиромшуми и расскажет им о самом прекрасном из всех прекрасных, тончайшем в речах, находчивом в ответах и сметливым во всех делах царевиче Ахире. О том, как принц, удрученный временной немощью в любовных делах, не потерял присутствия духа и, обуянный любовью к отчизне, сам предложил благородному отцу семейства, царственному Бен-Хададу исполнить за него долг благодетеля и мужа и произвести на свет наследника трона. От предвкушения мести у Сарсехима слезы наворачивались на глаза. С каким наслаждением он опишет радость и ликование, охватившие жителей славного Дамаска, узревших редкостный в тех местах ливень, посланный горожанам в награду за щедрость души их правителей!

Насытившись мечтами, Сарсехим трезво оценивал эффект, который произведет его рассказ. Закиру понравится. Он любит, когда других водят за нос, только чтобы было благородно, со всякой мудростью, с обязательным чинопочитанием, а вот как быть с Амти-бабой? Эту старуху так просто не проймешь.

Но до того, как он окажется в Вавилоне, ему придется побывать в Ашшуре. Эта неизбежность отзывалась великой заботой и мучительным страданием. Там его вмиг обыщут, начнут грозить, заставят повторить слово в слово все, что он слышал у Бен-Хадада. Доберутся до пояса, вскроют его ножичком – у ассирийцев самые острые ножички в мире. Они выковывают их из тусклого металла, называемого железом. Никто, кроме ассирийских кузнецов, не овладел умением выделывать из этого металла оружие, которому были нипочем ни бронзовые мечи, ни обшитые кожей щиты, ни нагрудные латы.

Упоминание о железе родило кошмарное видение. Евнух узрел низкий, с овальными сводами подвал, в котором орудует палач. Ему до жути четко представился раскаленный железный прут, каким палач проткнет его пупок.

Мысль, обжегшись на ужасе, родила иной, более подходящий сюжет. В Ашшуре он поведает о мрачном подземелье, куда судьба ввергла несчастную Гулу. Публично охаивать сестру было рискованно. В стане разбойников следует бить на их злорадство и сострадательность Шаммурамат. Скифянка отличалась редкой чувствительностью, особенно к животным.

Вдохновение побороло страх. Он так начнет – жили-были на свете два чудовища. Старшее звали Бен-Хададом, меньшее – Ахирой. Одно было с гору, другое с холм…

– Послушай, евнух, – раздался за пологом голос Ардиса.

Сарсехим недовольно скривился, потом нехотя ответил из повозки:

– Что надо?

– Сирийцы уходят, – сообщил Ардис.

Евнух тут же выглянул из повозки. На его лице очертилось искреннее и радостное удивление.

– Да ну! Что, уже граница?

– Границу мы еще утром пересекли, а сейчас полдень. Пятеро остались, нарядились по-нашему и пристроились сзади. Зачем?

– Откуда мне знать.

– Так отошли их.

– Это не в моей власти.

– А в чьей же?

– Откуда мне знать?

– Что ты заладил – откуда да откуда! Ассирийцы нам головы поотрывают, если мы притащим в Ашшур вражеских лазутчиков. Забыл, о чем Нинурта предупреждал?

– Нинурта мне не указ.

– Кто же тебе указ?

– Мой повелитель – царственный Мардук-Закир-шуми.

– Царь далеко, а Нинурта близко. Если из-за твоей нерасторопности всем нам придется худо, пощады не жди.

Делать было нечего. Евнух, проклиная все на свете, вылез из колесницы, взгромоздился на кобылу и направился к группе сирийцев.

– Честь вам и хвала, храбрые воины! – начал он.