И это слово надо отличать от «бака гайдзин» – «глупый чужак», который ближе всего к жаргонному, но тем не менее хорошо понятному многим современным россиянам термину «чмо».

Бытовое отношение к японцам и через 70 лет после резни в Нанкине весьма напоминало отношение к немцам в российской глубинке, отголоски которого авторы еще застали в 70-е годы. Так, один из китайских аспирантов категорически отказался дать закурить своему коллеге из Японии, находившемуся на стажировке в его вузе, а в ответ на недоумение того объяснил, как ему казалось, вполне исчерпывающе: «ты же японец». Когда японский аспирант совершенно искренне выразил свое даже не возмущение, а недоумение этим, китаец сначала потребовал от него немедленно убраться, а потом полез в драку, – и рассказывал затем об этом с гордостью. Этот китайский аспирант не выделялся какими-либо патриотическими настроениями, довольно критично относился к китайским реалиям и даже к некоторым элементам политики государства. События происходили до начала антияпонской кампании.

Строго говоря, эта ориентированность, нашедшая свое высшее воплощение в буддизме и нацеленная, прежде всего, на подавление агрессии во всех ее формах, представляет собой естественный механизм саморегуляции общества, позволяющий человеческой цивилизации сохраняться, а отдельным семьям и людям выживать в условиях ужасающей перенаселенности и массовой нищеты.

Причина его вполне прозрачна и носит сугубо хозяйственный характер: в силу природно-климатических условий для получения значительных устойчивых урожаев и, соответственно, общего выживания в Юго-Восточной Азии (как и в некоторых других регионах, – например, в Египте и Средней Азии) необходимы ирригационные сооружения. Их строительство и эксплуатация требуют – в прямом смысле слова, под страхом смерти – коллективного труда значительных масс людей. Таким образом, коллективизм соответствующих культур носит всецело вынужденный характер, вытекает из их повседневного образа жизни и, что представляется весьма существенным, не находится, в отличие от русской культуры, в постоянном противоречии с индивидуализмом, которого в этих культурах в нашем понимании этого слова попросту нет.

Интересно, что в русской азбуке до революции еще сохранялись буквы, несущие самостоятельное смысловое значение; например, буква «фита» считалась неприличной, – насколько можно понять, из-за того, что могла напоминать очень пристрастному воображению мужской половой орган в анфас.

Надо отдать должное темпам технологического прогресса: во время написания этой книги подобный сервис уже более двух лет предлагался поисковиком Google, – правда, качество предлагаемых ответов, как правило, не позволяло использовать его для чего бы то ни было, кроме развлечения.

Считающим это выдающимся достижением стоит напомнить, что теория информации определяет ложную информацию всего лишь как «неправильно структурированную».

Так, стража Тауэра в средневековой Англии получила название «бифитеров» – «едоков мяса»: горожане были потрясены тем, что эти люди имели возможность есть мясо каждый день – практически без ограничений (это стало возможным, так как они получали мясо с королевского стола). В России символом богатства крестьянской семьи еще и в середине ХХ века была возможность «кушать убоину» (как ласково звалось мясо) каждый день.

В силу глубочайших различий в устной и письменной речи даже объявление императора Хирохито о капитуляции Японии, переданное по радио 15 августа 1945 года, было просто не понято многими слушателями (так как он читал заранее написанный текст), а заметная их часть и вовсе решила, что император возвещает о победе Японии в войне! Даже в настоящее время около 10 % японцев испытывает серьезные проблемы с чтением документов на своем языке, – при том, что читать намного проще, чем писать, а сама Япония является одной из наиболее образованных и технологически развитых стран всего мира.

Подробней о снижении познаваемости мира см., например, М. Г. Делягин «Драйв человечества. Глобализация и мировой кризис». М.: Вече, 2008.

Частое объяснение массового прихода женщин в политику и управление завершением жестоких времен «холодной войны» и ростом стремления к гуманизму, якобы органически присущего женщинам, представляются чрезмерно романтичным и несостоятельным. С одной стороны, женщины-управленцы довольно часто демонстрируют жестокость, запредельную по меркам своих коллег-мужчин даже в самые негуманные времена. Помимо чекисток гражданской войны, можно вспомнить, например, Индиру Ганди, в свое время потерявшую власть в том числе из-за введения практики принудительной стерилизации. С другой стороны, стремление к гуманизму современного мира представляется самоослеплением. «О дивный новый мир» после завершения «холодной войны» начался чудовищной гражданской войной в Таджикистане, где людей убивали просто по прописке (только в 1992–1993 годах, по минимальным оценкам, погибло более 60 тыс. чел., из страны бежало более четверти миллиона человек, около 1 млн. чел. стали внутренними переселенцами – и это для страны с населением, по переписи 1989 года, 5,1 млн. чел.), и геноцидом в Руанде, где в 1994 году погибло более миллиона человек (более 10 % населения). Продолжение вооруженных конфликтов, в том числе осуществляющихся с полным игнорированием международного права (как, например, войны НАТО против Югославии в 1999 году, режима «Талибана» в Афганистане в 2001 году, Ирака в 2003 году, Ливии в 2010 году, а также поддержка исламистов и просто бандитов в гражданской войне в Сирии) и сопровождавшихся чудовищными зверствами и бедствиями гражданского населения, также не позволяют всерьез относиться к тезису о востребованности женщин-руководителей именно в результате некоей гуманизации процессов общественного развития: никакой «гуманизации» просто нет! Время между завершением Корейской и афганской войн, несмотря на угрозу ядерного уничтожения и множество локальных конфликтов будет, по-видимому, рассматриваться историками будущего (если они, конечно, у нас действительно будут) как подлинный Золотой век человечества, – как время гуманизма, прогресса и разума.

Дословно – «пингвиний английский». Предельно упрощенный вариант английского языка, разработанный специально для использования в колониях, на основе китайской грамматики. В последнее время используется и как имя нарицательное, для обозначения варварски примитивизированного языка (в стиле «мая-твая панимай»).

Укоренившееся было для этой цели слово «соотечественник» ныне практически полностью закреплено за гастарбайтерами из Средней Азии, именуемыми в соответствии со штампами официозной пропаганды «трудолюбивые соотечественники». В результате в настоящее время оно приобрело негативный оттенок, как до того слово «эмигрант», – хотя и по совершенно иным причинам.

Подробней см. Юн Чжан, Дж. Холлидей. Неизвестный Мао. М.: Центрполиграф, 2007.

Хотя многие китайские руководители, мыслившие системно, не могли не сознавать революционного характера своего решения и принципиального значения его последствий для развития – не только Китая, но и всего мира.

В хорошем, а не привычно-пропагандистском смысле этого слова, разумеется.

Разумеется, это субъективные ощущения и личные наблюдения авторов, которые могут не соответствовать действительности; с другой стороны, с 1995 года авторы, если суммировать их поездки, бывали в Китае (в том числе в его провинциях, вне Пекина и Шанхая) не менее раза в год, а с 2007 года – не менее трех раз ежегодно.

Эта честность, о которой с ностальгией вспоминают путешествовавшие по Китаю в 90-е годы (и особенно в их первой половине) была вызвана в первую очередь как редкостью иностранных туристов, которые вызывали, прежде всего, изумление и любопытство, а не жажду наживы, так и особым контролем правоохранительных органов за ними и за всем, что было связано с их действиями. Существенно и то, что основная часть иностранных туристов были тогда (а в основном и остаются сейчас) баснословно богатыми по китайским меркам, что позволяло прекрасно заработать на них по-честному, без каких бы то ни было попыток прямого обмана.

Описанная добросовестность представляется одним из преимуществ по-настоящему долгосрочного партнерства.

То есть, скотом (польск.).

Профессиональным патриотам, с восторгом наслаждающимся практическими следствиями того открытия, что деятелям определенного сорта проще писать доносы, чем читать учебники, стоит припомнить, что наш народ заимствовал принципы военно-государственной организации с севера – у соседей-норманнов (варягов), а религию (выполнявшую тогда, но ни в коем случае не сейчас, важнейшую функцию формирования народа при помощи единства культуры) с юга – у соседей-греков. Разумеется, мы творчески и исключительно глубоко переработали заимствованное (такая переработка, как правило, до полной неузнаваемости, вообще является принципиальной особенностью русской культуры и русского образа жизни), но это ни в коей мере не способно отменить сам бесспорный факт. При этом интересно, что, хотя мы не знаем бесспорно, как именно происходил выбор заимствуемой религии, мы знаем с абсолютной точностью, что уже в раннем Средневековье нашим предкам, составлявшим летописи, крайне приятно было считать, что это заимствование происходило в рамках открытого и прагматичного конкурса, но совершенно не в ходе каких бы то ни было сакральных (несмотря на всю специфику предмета) откровений.

А иногда, как мы слишком хорошо знаем на примере новейшей истории собственной страны и всего постсоветского пространства в целом, прекрасно обходящееся без каких бы то ни было прикрытий и открыто, честно и, более того, с демонстративным торжеством выдвигающее коррупцию, грабеж и насилие в качестве высших и совершенно естественных ценностей государства. Недаром в середине 90-х Чубайсу приписывалась фраза «наглость города берет», а в 2000-е годы ею достаточно часто и весьма убедительно характеризовалась деятельность различных политических группировок, осуществлявших государственную политику в своих эгоистических, а порой и открыто коррупционных целях.

Впервые, насколько можно судить, описан в докладе Института проблем глобализации под редакцией М. Г. Делягина «Практика глобализации: игры и правила новой эпохи» (1998), в следующем году вышедший в сокращении отдельной книгой.

Разумеется, правильно говорить о «мышлении цивилизаций Южной и Юго-Восточной Азии», но для простоты мы пользуемся общеупотребительным, хотя формально, безусловно, и совершенно неправильным термином.

А восьмой император династии Сун, Хуэйцзун (1082–1135 гг. н. э.) ввёл в программу экзамена ещё и рисование, – правда, увлекшись искусствами, запустил дела государственного управления до такой степени, что империя потеряла северные владения, столица его была разграблена, а сам он провел 8 лет в плену, где и умер.

Конец ознакомительного фрагмента

Купить и скачать всю книгу

<1...4 5 6

На страницу:

Перейти

6 из 6