Странник

Я

Чудо!

Он

Очи!

Ты видел этот блеск очей?

Я

А как же! – время было к ночи,

А нам не подали свечей,

Не нужно было!

Он

Ври!

Я

Ей, ей!

Он

Ну полно! ты чудак, насмешник,

Не испытал ты чувств святых!

Я

Бог знает, кто из нас двоих

По этой части больше грешник!

LXVI

В продолжении подобных разговоров мы собирались в кишиневский сад. Чрез четверть часа мы были уже в нем. Гуляющих было очень много. В толпах искал я того ангела, которого видел в окошке, но напрасно; прелестное видение, как светлый метеор, пронеслось и исчезло навеки! Гуляющих было много: дам, девушек – миленькие мои! Что это за душенька, которая там кокетливо смотрит на нас?

Ах, как же ей не быть кокеткой:Ее томит врожденный жар.К ней муж ласкается так редко,К тому же он и дряхл и стар.Несносны древние ей сказки,От них хоть дома не живи,И усыпительны ей ласкиЭкономической любви!А это кто?– Матильда.– Чудо!– А это?– Машинька.Мила!– А это?– Пульхерица.– Роскошь!А это?– Сашинька.– Огонь!– А то?– Не знаю.– О Рафаэль!Взгляни на это существо!Дай легкость мне свою, Азаель![96]Лечу за ним!.. Но для когоЗемля произвела его?Не для небес ли, не для рая ль?LXVIIЧто дальше было, о друзья,Не в силах выговорить я!Еще я помню сон прекрасный,Еще я помню сон ужасный!Я знал любовь! я знал ее!Мне божеством она явилась!Но где ж она? куда моеСветило счастья закатилось?М… милый, верный дух!Пленяй собой мой взор и слух!Пусть слышу твой полет мгновенный,Пусть вижу призрак твой явленный,Пусть призрак лишь один люблю!Не сон ли жизнь? – я сладко сплю![97]

Может быть, преждевременная смерть есть благодеяние, ниспосылаемое небом.

День XI

LXVIII

Кончено о Кишиневе. Я все об нем уже сказал, что хотелось сказать. Забыл только объявить охотникам, что подле Кишинева было гнилое озеро, куда я хаживал от скуки стрелять бекасов, диких уток и гусей. Теперь это озеро для очищения воздуха спущено. Населявшая оное дичь переселилась далее на юг, в Буджак[98], частию на лиман Днестровский, на озера: Ялпух, Кагуль, Сасик и проч., а частию на нижнюю, болотистую часть р. Прута. Коренные крылатые обитатели сих вод, птицы бабы, лебеди и прибрежные цапли, приняли переселенцев с распростертыми крыльями. При перелете на новоселье чрез степи Буджакские один Историк-Гусь описал довольно подробно кочевье дроф, стрепетов, куропаток, тетеревей, цыганскую веселую жизнь журавлей, пляску их недремлющих часовых, стоящих на одной ноге и имеющих в другой вместо ружья камень. Описал он также странный обычай аистов, или черногрудов, строить огромные свои гнезды на деревенских церквах и избах и по окончании образования детей отправляться в известное время в неизвестные страны. Кроме того, исчислил он все роды виденных им на речках и ставах куликов, лысок, водяных курочек и водяных бычков. Все эти описания очень любопытны, тел более что Историк-Гусь подробно рассматривает нравы, обычаи и язык их.

Рыбы, вонючие караси, населявшие озеро, не имея средств к переселению, соделались жертвою рыболовов: лягушки же, хотя довольно тесно, но до сего времени живут еще в проведенном канале.

LXIX

Таким образом, сказав все о Кишиневе, все, что не слишком занимательно, я подвергаю любопытство читателя желанию посетить лично Кишинев и увидеть здание бывшего Верховного суда, требующее починки, развалины Дибуглу, древний замок Крупенского[99], известный столькими событиями; сад, Митрополию. Марсово поле. Малину и проч.

LXX

Сбираясь в дорогу, я еще должен осмотреть свое воображение. Подобного коня должно гладить, чистить и холить, кормить мозгом, а поить жизненными соками. Зато, едва только ногу в стремя… распахнулись крылья… хлоп задними ногами в настоящее… глядишь, уж он в будущем или в прошедшем, на том или другом полюсе, на небе или под землей, везде и нигде! чудный конь!

LXXI

Едемте! возлюбленный народ мой! запасись терпением на дальнюю дорогу по пустыням Гетским[100].

Ну, с бегом!.. Свистнула нагайкаПо ребрам быстрого коня…Эге, постой! – еще хозяйкаЗовет, друзья мои, меня!«Прощай, мой милый постоялец!Ты едешь в дальний, в дальний путь!Надень же ладанку на грудь,А этот талисман на палец,И Калипсицу не забудь!» –«Нет, не забуду!» – «Не измучай!Не забывай, не забывай!И если только будет случай,Мой постоялец!.. приезжай!» –«Приеду!» – «Ну! еще прощай!» –Как Телемака[101] в страшном гореСтолкнул премудрый Ментор в море,Так точно, други, и меняМой Ментор взбросил на коня!И вот я еду…LXXII

От Кишинева вниз по долине реки Бык, близ с. Бульбок чрез мост, на высокую гору, потом горой, потом длинным спуском… и вот в нескольких верстах видны каменные, устарелые стены и башни Тигинские. Днестр в пространной долине, между садами, лесом, под крутизнами гор извивается, как дьявол-искуситель. За рекой с. Парканы и карантин, далее г. Тирасполь[102], далее стены Херсонские. Что за картина? как далеко человек видит, если у него глаза зорки и если все пред ним открыто.

LXXIII

Здесь, в 3 верстах от Бендер, вверх по Днестру и по сие время есть с. Варница. Здесь сын первого драбанта[103] в мире, великий беглец с битвы Полтавской, никогда не пьющий горячих напитков и вечно нетрезвый, здесь, говорю я, в 1713 году, если кто помнит, Северный капрал, Карл XII[104], обращает свой екзерцирхауз[105] в крепость, противустает с горстию шведов всему гарнизону бендерскому; здесь сражается он pro aris et focisl[106] в сей беспримерной битве теряет он часть уха, но не теряет бодрости и надежды победить 20 тыс. татар и 6 тыс. турок, осаждающих его. «Храбрые шведы, друзья мои! переносите припасы пороха и пуль в цитадель нашу – в канцелярию!» – восклицает он и тушит загоревшуюся свою крепость бочкой водки. Уже победа почти в его руках, Розен произведен уже на поле битвы в полковники, но – о проклятые ботфорты с длинными шпорами! вы были причиною падения героя!

LXXIV

Кончаю свой день, оставляю последователей моих размышлять о превратностях судьбы и странностях человека и, утомленный, склоняюсь на ложе сна.

«Здесь, – говорит Байрон, – здесь утихает шумная радость, здесь горе призывает сон, сладостное забвение жизни, последнее прибежище несчастному от бедствий! Здесь покоятся и мятежные надежды страстей, заботы вероломства и расчеты беспокойного честолюбия. Забвение облекает все крылами своими, и существование кажется заживо заключено в гробнице!»

Покойся, покойся мечтатель! завтра новые силы окрылят твою гордость; завтра снова ты окинешь взором природу и скажешь: все мое!

День ХІІ

LXXV

Грешно быть так близко от Тирасполя и не съездить туда, где некогда я выучился накладывать 25 различных пасьянсов, где так сладка и нежна стерлядь днестровская, где так велик, жирен и румян осетр, где так огромна белуга и зерниста икра свежепросольная! Грех было бы не заехать посетить добрых моих знакомых, добрых моих хозяев, не откушать у них русских щей, янтарной ухи и пирога, но 21 день карантина удерживает меня и читателей моих от этого невинного искушения.

LXXVI

От Бендер вниз по Днестру места прелестны, природа и жители богаты, долина днестровская покрыта селениями, все протяжение реки осенено фруктовыми и виноградными садами. Как жив человек там, где природа прекрасна, воздух свеж и куда не заносится заразное дыхание притеснителей и возмутителей спокойствия.

LXXVII

В котором-нибудь из этих селений мы остановимся. Садитесь, гости мои, под акацию; она разливает на нас благоухание свое; столетняя липа заслонила нас от солнца. Хозяин мазил уже заботится, чтоб угостить вас. Земфира и Зоица выносят приданое свое, разноцветные ковры своей работы, стелят на траву. Они не смотрят на вас, но очи их быстры и пламенны, темнорусые волосы завиты в косу, румянца их не потушит и время, груди их пышны, все они – свежесть и здоровье!

Вот несут вам кисти прозрачного винограда, волошские орехи, яблоки, сливы, груши, дыни, арбузы, едва только снятый сот, душистый, как принесенный ореадой[107] Мелиссою. Домашнее вино легко и здорово. Чу! раздались скрыпка и кобза; два цыгана запели мититику; старшие дочери-невесты собираются на джок; молодые молдаване лихими наездниками толпой подскакали к ним, слезают с коней, и все становятся в кружок. Здесь вы видите, как безмолвствуют уста их, как их взоры прикованы к земле и как движутся руки, ноги и весь кружок. Долго продолжается мититика, и наконец следуют за ней сербешты, булгарешти и чабанешти[108]. Это веселее и живее.

LXXVIII

Но все, что продолжительно, теряет цену. Скука родилась от единообразия, и потому, не имея возможности разделять удовольствие джока и вплестись в венок румяных молдаванок, я говорю хозяину, милой Земфире и живой Зоице: мулт премултимеск! и тихими шагами иду тропинкой через холмы и лес с прелестной моей читательницей.

ЯНе правда ли, природа здесь прекрасна?Вы в первый раз здесь?ОнаВ первый раз.ЯВам нравится жизнь сельская?ОнаУжасно! Особенно, когда…ЯЯ понимаю вас! Но вы меня, быть может, не поймете…ОнаАх, как вы больно руку жмете!ЯПростите мне! природу так любя,От красоты ее теперь я вне себя!Мне сладко здесь, я счастлив на свободе!О, как живительна, как сладостна весна!Примите поцелуй, назначенный природе,Вы так же хороши и милы, как она!LXXIX

Незаметным образом приблизились мы к тому месту, на котором по преданиям и по карте древней истории Бессарабии[109] лежит г. Тирас[110]; время стерло его с лица земли, и трудно отыскать его могилу; может быть, с. Паланка[111] есть то место, где жила нескромная переселенка с острова Мило[112]; она прекрасна и жива, как воображение пламенного, влюбленного Анакреона[113], власы ее, как блестящий поток струящейся лавы, легкие сандалии и тонкое, прозрачное, как облако, покрывало составляют всю ее одежду.

LXXXЧитатель, взор твой вероломен!Но бог с тобой, смотри, смотри.Ты видишь все! но будь же скроменИ никому не говори!Гречанка юная не знает,Зачем ты смотришь на нее,Она от взоров не скрываетБогатство дивное свое!Но ты не в силах взор насытить,Смутил тебя нечистый дух!Злодей! ты ждешь, чтоб день потух,Ты хочешь все у ней похитить!LXXXI

Но, может быть, Тирас был там, где впоследствии славяне основали Бел-Город и где ныне Аккерман[114], это все равно для нас. Не Овидий[115] ли жил, спросят меня, за Днестровским лиманом? там виден город Овидиополь. Нет, скажу я, Овидий Назон был сослан Октавием Августом в г. Томи в Мезии, где теперь г. Мангалия; там жил 10 лет изгнанный поэт. Может быть, какой-нибудь генуэзский корабль завез надгробный его камень вместе с балластом на место нынешнего Овидиополя и неумышленно поселил в потомстве сомнение к преданиям.

Зачем нам знать, где жил изгнанник сей, И прах его влачить с кладбища на кладбище? Он жил, он пел, и вечное жилище Поэта в памяти людей!

LXXXII

Теперь, добрые мои! перед нами Черное море. Воображению нашему представляется уже грозная стихия со всеми ее ужасами и тот корабль, который, помните вы, ветры носили в пучине, и та страшная минута, в которую все снасти лопнули, вода заструилась и бедные пассажиры воскликнули: гибель! Плач и вопли заглушили бурю, сердца облились кровью, и вы – бросили книгу из рук своих! Кто помнит из вас, милые охотники до чтения, Оберона[116] и те прелестные строфы, которые кончаются словами: Sie hören nicht?[117] Это также было на море, и в самую критическую, щекотливую минуту.

LXXXIII

Бурю на море мне никогда не случалось видеть; должна быть ужасна! я читал путешествие капитана Кука[118]; но бурю в чистом поле мне случалось видеть. Вот как описывает ее бурный поэт![119]

Поднявшись с цепи гор огромной,Накинув мрачный саван свой,Старуха-буря в туче темнойНа мир сбирается войной,Стихии ссорит и бунтует!Ее союзник Ураган,Жестокий сорванец, буян,Свистит и что есть мочи дует!Что встретит, где ни пролетит,Все ломит, рвет, крутит, вертит,Мутит, ерошит и волнует.С полей, с равнин, с лесов и гор,Взвивая пыль, песок и сор,По поднебесью тучей носит,И солнцу ясные глазаИ золотые волосаОн дрянью пудрит и заносит.И вот, нахлупя капишон,Седую бровь как лес нахмуря,Несется черной ведьмой буря;За ней, пред ней, со всех сторонКрутятся тучки; Аквилон[120],Собравши ветров хор с полночи,Ревет в честь бури что есть мочи.Стучит, гремит, грохочет гром;Как льстец, змеею молнья вьется;В земле от страху сердце бьется.Но слабым ли моим пером… И т. д.

Тучи прежде времени угасили день; я не виноват, внимательные, добрые мои читатели.

День XIII

LXXXIVОкончив драку, шум и споры,Все тучи в западные горыУшли. Природа в тишине.Уж на восточной сторонеРумянец заиграл Авроры[121].И Феб[122], оставя сладкий сон,Зевнул, супруге скорчил маску,Надел плащ огненный, взял связкуЛучей, сел в пышный фаэтон[123]И на лазурный небосклонПустился шагом.Пусть он едет…

Однако ж, я думаю, как скучно ему ездить всякий день по одной и той же дороге. Вообразите, что эта история продолжается слишком 7 тысяч лет[124] не говоря о безначальности и бесконечности.

LXXXV

Всякий, кто имеет права, должен ими пользоваться, иначе, со временем, он теряет их. Вследствие сего предложения я удаляюсь на время с поприща, предписываю всем читателям отправиться немедленно в Главный штаб Александра Великого и находиться при нем во всех его походах, согласно формуляру сего героя, который можно отыскать в историках: Юстп-не, Ариане, Квинте Курции, Плутархе, Птоломее, Диодоре Сицилийском; в Фирдоуси ибн Ферруке[125], в Магомете бен Емире Коандшахе, в Хамдал-лах бен Абубекре, в Яхиэ бен Абдаллахе, в Дахелуи[126], в Абдал Рахмане бен Ахмеде[127] и многих других древних восточных историках и поэтах. По обратном прибытии в Вавилон[128], по смерти Александра, т. е. по прочтении следующего перевода из Бахаристала Джиами… Здесь заблаговременно должно заметить, что все нижеследующее можно найти только в первоначальном манускрипте Бахаристана; как вещь не совершенно достоверную, в которой сомневался и сам Абдал Рахман бен Ахмед… По прочтении нижеследующего перевода, говорю я, я приму снова личное начальство над всеми путешествующими со мною.

ЭСКАНДЕР[129]

Дитя мое, мысль моя! кто тебя создал? не я ли? но часто ты мне непослушна, и дерзость твою я могу наказать лишь своею печалью!

Пределом сковать можно воздух, и воды, и свет; но тебя ни границы, ни цепи свободы лишить не возмогут, и тяжесть не сдавит!

Тебе так доступны пространство, и место, и время… Как часто желаю я сбросить всю тяжесть земную, чтоб вольно лететь за тобою, от мира до мира, от бездны до неба, от века до века, от смерти безмолвной до сладостной жизни, от слез до восторгов любви бесконечной!

С гранитной душою родился Эскандер; но чей он потомок – преданья не молвят[130].

Они его встретили юношей гордым, готовым и мыслить высоко и чувствовать сильно.

Приемыш Филиппа не видел отца своего в числе смертных; он в людях рабов своих видел;

Но гордое сердце родную любовь знать хотело – и избрал отцом он владельца Олимпа![131]

Седая скала над пучиной склонилась, как старец над гробом. На ней восседает Эскандер.

На запад высокие тянутся горы, как путь, восходящий на небо.

И море шумит: Эритрейские волны[132] рядами несутся и снова всю землю хотят покорить Океану;

Но скалы гранитною грудью набеги валов отражают.

Задумчив, глядит он на даль и на море; как будто впервые он видит и прелесть и мрачность природы…

Но в тех ли очах любопытство, для коих нет дивного в мире, которым давно все знакомо?

– Чего я желаю? – сказал он. – Кого же ищу я на суше и море?

Аммона[133] я видел… В устах чудотворного Нила мой памятник вечный[134]… Мой след не засыпать пескам аравийским… Священные Гангеса волны[135] дружину мою напоили!..

Пределы ли мира мне нужны? Себя ли хочу я поставить повсюду пределом?…

Иран и Индийские царства[136] моею окованы волей; четыре пространные моря в границах победы и власти!

Я гордость сломил возносившихся слишком высоко, эфиром дышать не способных.

Цари предо мной – как пред небом титаны!

Ищу ль я покоя? – покой мне несносен: он тяжесть, гнетущая к недру земному.

Богатства я презрел; блестящие камни и злато – не солнце, не звезды!

Солнце и звезды я сорвал бы с неба, чтоб видеть их тайны и светлое море, откуда лучи истекают!

Я понял и пищу страстей, и жаждущих чувств упоенье; Я видел, как явное горе завидует скрытой печали, И презрел я смертных!

В шатре раздаются звуки песни.

Веселые песни невольниц мне вечно, как вопли, несносны!

Кто пел бы приятно и с чувством для чуждых восторгов над гробом своих удовольствий?

Что радость без цели высокой? – мгновенье безумства.

Но радость великих – улыбка природы в минуту восстанья из бездны хаоса!

Любовь… привязанность к праху… чувство, достойное слабых творений!

Можно простить самовластью природы, рабом быть желаний, внушаемых ею;

Но сбивчивость их у людей ли купить за постыдные чувства?

В шатре раздаются слова:

Отец мой, твой голос взывающий внемлю!Для слуха он страшное слово твердит!Но скоро слезой окроплю я ту землю,В которой твой прах неспокойно лежит!

Эскандер (после долгого молчания)

Печальные звуки! они раздирают мне душу! Но Зенда прекрасна! За Зенду мне Бел[137] не простил бы, если б жрецы были в силах и в мрамор холодный внушить свою злобу и зависть!

Их первосвященник погиб под мечом правосудным, и дух возмутителя казни земной был достоин!

Снова к стенам Вавилона! Желание девы исполнить?

Сокровища Индии ей предлагал – отказалась, и просит одно: Вавилона!

Она говорит, в сновиденьях является ей тень отца и зовет на могилу – преступную душу невинной слезой искупить…

Можно не верить, но кто же молился столь пламенно небу, как пламенно дева меня умоляла!..

Когда бы в молитве ее не заметил я страсти, не видел желанья любовь утаить к Александру;

Тогда не пустое желанье, но я врожденное чувство в себе заглушил бы!

И солнце проникнуть не может таинственной дебри Зульмата[138],

Но в мрачном лесу сокрывается светлый источник, которого волны всем жизнь обновляют.

И в Зенде есть светлое сердце – источник блаженства!

(уходит в шатер.)

Стан Александра на берегах Тигра. Вдали Вавилон.

(Дева, в белом одеянии и покрывале, выходит из шатра на холм. В отдалении следуют за ней черные девы.)

Дева

Эскандер! земли тебе мало! Взберись же к престолам воздушным и свергни богов, обладающих миром!

Взберись по могиле народов, тобой пораженных, на небо!

В ней кости отца моего! не они ль тебе будут ступенью?

Нет, гордый властитель!

О, если б ты был и добрее и ближе душой своей к Зенде…

О, если б ты не был преступник для девы, тебя полюбившей…

Тогда бы, Эскандер, ты был мне дороже владычества воли над всею Вселенной.

Дороже и цели мечтаний твоих закоснелых, наследник Олимпа!

Теперь… драгоценна мне нить твоей жизни, но так, как для Парки[139] жестокой!..

В объятьях моих ты узнаешь блаженство; но… с этим блаженством сольется конец твой!..

И я не останусь в том мире, где борются страшные чувства и где достиженье их к цели есть гибель!

(Поет)

Достаньте мне испить воды из Аб-Хэида[140],Она мои все силы обновит!Отцом оставлена в наследство мне обида,Но клятва душу тяготит!Эскандер! кто тебе от девы оборона?Эскандер, полетим скорее в Вавилон!Там упаду в твои объятья без защиты,Там чувства мне восторгами волнуй!И усладит вдвойне мне душу ядовитыйЛюбви и мщенья поцелуй!

Черные девы становятся в кружок и поют.

Дева! смотри: над челом гор высокихЗвезды Таи и Азада[141] взошли!Спой посетителям дев одиноких,Спой им молитву из чуждой земли!Ветры утихли, и воды уснули.Лебеди! дайте нам крылья свои!Как бы мы скоро и дружно вспорхнули,Как бы мы быстро летели в Таи?Юноши! где же вы? В храм Хаабаха[142]В жертву снесите отсюда тельца!Юноши! хладно в вас сердце от страха,Легче похитить вам дочь у отца!

(Все уходят.)

Загородные чертоги Вавилона близ храма Сераписа[143].

Эскандер в исступлении чувств; Зенда стоит подле него; на очах девы слезы.

Эскандер

Еще обойми меня, Зенда! Еще я горю! На сердце растают гранитные льдины Кавказа, дыханье растопит железо и камни!

Мучительны, Зенда!.. нет! сладки томленья любви!

Юпитер, отец мой, завидуй! В объятиях Леды, божественный лебедь[144], завидуй!..

О Зенда! в груди твоей солнце! желаний огонь… в объятьях твоих… я пламенем залил!

И облит я им, как дворец Истакара[145]: трудом и веками его созидали, а сильный в мгновенье разрушил!

Волнуется кровь!.. Так Понт[146] бушевал… и взбрасывал волны, чтоб сдвинуть Лектонию[147] в бездну… и сдвинул!

Мне душно под небом!.. и небо стесняет дыханье; его бы я сбросил с себя, чтобы вольно вздохнуть в беспредельном пространстве!..

Зенда бросается в его объятия, но, мгновенно вырвавшись, скрывается за столбами чертогов.

Пусти меня, Зенда! Дай меч мой! Я цепи разрушу, которыми ты приковала к земле Александра!

Дай меч мой!.. но где же ты, дева? Иль призрак ты, пламень Юпитера, с неба на казнь мне упавший?

Отец, ты трепещешь, чтоб я не похитил и волю твою и державу над миром!

Своими громами меня поразил ты!.. и молньи твои вкруг меня обвилися, как змеи!..

Ты сбросил меня… в страшный Тартар!

Юпитер!.. и ты знаешь зависть… к счастливцу!..

Бессмертный!.. но вечность не благо!..

(Умирает.)

LXXXVI

Скажите мне, где были вы?

Куда носила вас Фаланга[148]?

Облили ль вы свои главы

Священными водами Ганга?

Он все забвенью предает,

Грехи и грешные сюрпризы:

Недаром жаждала сих вод

Душа невинной Элоизы[149]!

LXXXVII

Не ожидаю вашего ответа, сподвижники мои! мне он понятен. Едемте! но что это значит? Вас и третьей части нет! О любопытство! разошлись по вавилонским улицам! иду вслед за вами! Что вы? Куда вы?… Вавилонский столп… Вавилонская башня… Следы воздушные…

Э-э, добрые мои! опоздали! еще бы вы родились после второго пришествия! Не все оставляет след по себе. Где вы ищете ее? Она должна быть за городом, судя по эстампу, на котором представлено столпотворение; а по словам ученого путешественника Тавернье[150], эту башню должно искать в провинции Багдадской, в равном расстоянии от Тигра и Евфрата.

Гора Акеркуф, или Каркуф, как называет ее г. Тексеир[151], есть едва заметный остаток ее. Какая новость!..

Признаюсь вам откровенно, что и для вас, и для меня одинаково досадно переноситься из провинции Багдадской в Буджак.

На месте происшествий Тысяча одной ночи[152] мы бы могли зайти во дворец калифа Алмазора[153], но мы со временем опять будем там.

LXXXVIII

Где природа не улыбается мне, там и я смотрю на нее равнодушно. Только гений в состоянии и в самой пустоте отыскать что-нибудь.

О степях Аккерманских Мицкевич все сказал[154], что можно было сказать; я не прибавлю ни слова и, подобно гонимому восточным ветром перекатиполе, переношусь от Аккермана и виноградных его садов в какую-нибудь из немецких колоний Буджака. Там спрашиваю себе кофе и одновременно ставлю знак удивительный перед гостеприимной и радушной немкой, которая со словом glaig[155] черпает уполовником из артельного котла, вмазанного в печку, вечно переваривающийся и кипящий, подобно солдатской кашице, кофе! Но я с таким же вкусом выпиваю его, как походный рыцарь старый рейнвейн из бочки поаннисбергской.

LXXXIX

Из немецкой колонии еду я чрез Кагульское поле, где Румянцев[156] разгромил турок, еду в Измаил. Здесь Суворов[157] в продолжение 11 часов то наделал, что египетскому царю Псаметтиху[158] с 400 000 войском едва удалось сделать в 254 040 часов пред ассирийскою крепостью Азотом в Палестине.

1790 год после Р. X. и 670 до Р. X.; но что такое время перед гением?

ХСЗдорово, Манечка мой свет!Здорово, миленький мой идол!Ты замужем? – в двенадцать летТебя бы замуж я не выдал!Но ты счастлива, ты уж мать!Как чувства радостно и звонкоТоропятся напоминать,Как я любил поцеловатьТебя, прелестного ребенка!XCI

Наговорившись вдоволь о Буджаке и о всех достопримечательностях бывшей Бессарабской Татарии, я выкрадываюсь незаметно из толпы своих читателей, которые с любопытством прогуливаются еще на лодках по Вилковским каналам, воображая, что они в Амстердаме[159], рассматривают укрепления Килии и Измаила[160], посещают порт Измаильский, покупают и кушают апельсины, рахат-лукум, финики, сливы и дульчец[161], пьют греческие вина и шербет, курят табак… я выкрадываюсь из толпы их незаметно и, задумавшись, как Гваринос[162], еду трух-трух, а инде рысью, по р. Пруту, по границе бывшей Турецкой империи. Перестановка слов ничего не значит; впрочем, Кромвель[163] и запятой воспользовался…

Итак, я еду и думаю:

Лишь только б не было задержки за маршрутом;А как его дадут,То мы махнем и через Прут,Лошадку подгоняя прутом.ХСІІ

Вдруг стало мне скучно ехать одному.