Эра беззакония

Вячеслав Янович Энсон

Эра беззакония

Все события и персонажи вымышлены, совпадения с реальными людьми, организациями и ситуациями случайны.

Пролог

На Стрелке Васильевского острова, у самой воды стоит человек. Один на пустынной набережной. Ветер треплет его матерчатую куртку, рвет нестриженые пряди волос. Налетает, порыв за порывом, хочет сдуть человека с мостовой, закрутить, поднять и унести над крышами за далекий морской горизонт.

Но человек стоит. Чуть клонится вперед и рассматривает что-то спрятанное в ладонях. Джинсы облепили худые ноги, полощут излишком синей ткани. Велики ему джинсы, размера на два переросли своего владельца. И куртка велика. Но не с чужого плеча вещи, добротные и дорогие: значок «Хилфигер» на рукаве, джинса – крепкая как рогожа, а кроссовкам не будет сносу лет пять.

Мужчина худ, высок и неухожен. Скорее моложав, чем молод. В спине, развороте плеч и непокорной посадке головы, сквозит обретенная когда-то выправка. А равнодушие к потугам ветра намекает на род занятий. Моряк, военный или что-то в этом роде. Уверенный в себе мужик. Смущает легкий налет бездомности. Сторонний наблюдатель, случись такой на пустынной набережной, не обманулся бы наружной бомжеватостью: «Нормальный человек, из этих, как их там, «порядочных». Которые сдохнут, а не украдут. Не вымер, стало быть, их обреченный вид. Давненько не встречались…» Еще тот наблюдатель оценил бы простоту лица, незлобный взгляд и ощущение готовности к чему-то. К чему-то важному, большому и непонятному, такому, чего наблюдатель в жизни не встречал, а этот человек, напротив, навидался всякого и натерпелся, и устал, а все еще не угомонился, как другие. «Занятный мужичок, – решил бы наблюдатель, – непростой. За парой рюмок рассказал бы многое… А надо оно мне?» И отвалил бы наблюдатель поскорее, оставив незнакомца за его делами.

Стоит человек на ветру один-одинешенек. Держит в пальцах помятую фотографию. Она почти потеряла цвет, истерлась и обтрепалась. Но человека не беспокоит качество. Он смотрит на снимок и видит под сеткой трещин то, что память сберегла надежней бумаги. Ветер силится сорвать с него куртку. Мужчина не пытается ее застегнуть. Крепче сжимает в пальцах драгоценный снимок. Смотрит задумчиво на клочок своей прошлой жизни.

Он неудачно выбрал место для созерцания. На Стрелке не разглядывают фотографии. Здесь впитывают Петербург. А он – не впитывает. Не ощущает мощи колонн за спиной. Не ловит запах истории. У ног его поплескивает волна, чудный вид открывается слева и справа: мосты, бастионы, Нева. Дворцы и набережные в золоте октябрьского заката.

Мужчина не видит царящей вокруг красоты. Уперся в бумажку взглядом, шевелит иногда губами, словно рассказывает что-то запечатленным на снимке людям. Вселенная свернулась до формата десять на пятнадцать, и время перестало быть. Брызги шлепают на гранит, подбираются к кроссовкам мужчины ближе и ближе. Он брызг не чувствует, он там – внутри, за плоскостью другой жизни.

На снимке трое: он, жена и сын-десятиклассник. Друзья удачно щелкнули в Новый год, а к весне принесли фотографию. На обороте надпись: «Консервы счастья». Смешно и точно. Он обнял жену и втиснувшегося между ними парня, а пленка бесстрастно зафиксировала счастье. Простое и тихое. Трех человек, живущих как один. «Не понимал! – корит себя мужчина. – Чего-то ждал, куда-то рвался. Не понимал…» Качает сокрушенно головой: «От глупости и потерял. Едва успел попрощаться».

С той ночи, когда он торопливо обнял родных, прошло уже пять недель. Такси умчало их в темноту, а из него будто сердце вынули. «Мне ничего не надо, кроме них. Найти, обнять и больше не отпускать», – единственное его желание на настоящий момент. Другого в опустевшей душе нет.

В наш умный век любовь к семье перешла в разряд пережитков – прогресс. Мужчина не поспел за ним, увяз в трясине привычек. Тоска по жене и сыну проснулась в нем, как застарелая болезнь, привет из прошлого. Он думал, что переболел, излечился и даже вспоминать перестал про эту заразу. А подхватил он ее давно, в восьмидесятых, во время службы на подводном флоте. На выбор были язва, геморрой и лучевая болезнь, но добрая судьба расщедрилась и одарила его лишь, синдромом постоянного стремления домой. Встречается такой у обреченных на разлуку.

Двенадцать лет он прослужил на флоте, двенадцать лучших лет просидел в «железе». Галерный раб и крепостной крестьянин – всецело подчинялся кораблю. Принадлежал ему душой и телом. Корабль мог сохранить жизнь, мог подвести под смерть. Со смертью повезло, не подкачал РПК СН[1], а вот разлуками напичкал досыта. Он не терпел отсутствия экипажа на борту и, отрывая от семей, таскал здоровых молодых мужчин по автономкам, стрельбам, выходам и бесконечным сдачам боевых задач. Плевал он на любовь, на жен, детей и на телячьи нежности. Лелеять требовал свои ракеты и холить, как жену, расписанную в заведовании матчасть. У пирса не ржавел, растил дивизии коэффициент боевого использования. Хромой, кривой, неисправный, с текущим парогенератором левого борта, ковылял по морям и океанам. Из-подо льдов не выползал месяцами. Допрыгался, растратил ресурс и раньше срока стал грудой металлолома. Упокой, Господи, невинную душу К-180.

Но человек выносливее железа – оканчивались автономки, вопреки всем продлениям штабов. На семьдесят восьмые ли, на девяностые сутки, со скоростью черепахи приближался день всплытия. Истаивали часы, по капле капали бесконечно длинные минуты. Время становилось орудием пытки.

Но миг запредельного счастья все-таки наступал: «По местам стоять! К всплытию…» И – воздух!.. Солнце!.. Швартовка и сход. Ни с чем не сравнимая встреча!

«Есть что-то лучше?» Мужчина многое повидал: хватил побед, наград, удовольствий. Все поимел, что хотел. Все купил, на что заработал. Видел мир и людей. Но дороже семьи ничего не нашел. Жена и сын. Остальное – иллюзии, прах. Счастлив был и не знал об этом. Каких-то пять недель назад.

Понял он, когда потерял, когда снова разлилась в душе позабытая мука разлуки. Будто снова он под водой, но надежды на всплытие нет. Только страх и гнетущая неизвестность. Как последний парад – ситуация предкатастрофы. Заклинка БКГР[2]. Есть такой страшный сон у подводников. Рули не перекладываются на всплытие, лодка теряет управление, безудержно падает в бездну. Метр за метром растет глубина… И продули балласт, и врубили турбины на реверс. Бесполезно! Не выравнивается дифферент, плавучесть – ниже ноля, стальное тело скользит в беспощадную тьму. Глубина приближается к предельной. Еще пара минут, и забортным давлением раздавит корпус как яичную скорлупу. Минута прошла, другая… «Предельная глубина!» Лодка медленно валится глубже, и никто уже не возьмется сказать, сколько ее осталось, той жизни.

Вот в какой ситуации оказался мужчина – перешел за предел. Что бы сделал в такой ситуации гражданский простой человек? Что угодно – вариантов тьма. Может, даже достойно решился бы встретить конец. А подводник до ужаса предсказуем: последним движением души достает фотографию семьи и глядит на нее на прощание. Как вот этот мужчина на Стрелке Васильевского острова – глядит на самое дорогое, что ему подарила жизнь и готовится унести его на ту сторону.

Край настал для человека с набережной, переход через отметку «предел». Он старается сверх своих сил оттянуть миг развязки, но смертельно устал. Сам себя не всегда узнает в отражении витрин. И на снимке – другой человек.

Исхудало лицо. Спали сытые щечки, покрылись щетиной. Воспалились бессонницей веки, и глаза утонули в колодцах подглазников. Съежился и похудел. Мало сходства с цветущим счастливцем на фотографии. Изнемог. Истощение сил – такова его степень усталости. Край.

Больше месяца он в бегах. За спиной города, километры, беспокойные дни, одинокие ночи. Прячется и бежит. Вчера еще – успешный, счастливый, самодовольный. Гордый тем, что опять победил, что не лег под систему, устоял и сумел кое-что заработать. Без обмана и воровства, разве что с «оптимизацией налогооблажения». В извращенном укладе, где мошенничество – закон, но безумны и обречены на провал попытки работать честно. Где хорошие деньги, почти всегда, плата за преступление.

Радовался, работал, жил. А недавно попал вдруг под пресс. Неожиданно и на ровном месте. Для него не нашлось бы статьи в Уголовном кодексе. Ничего не украл и нигде не смошенничал. Не присасывался к бюджету, не щипал от него в свой карман. Не продавал паленой водки, поддельных продуктов и фальшивых лекарств. Не «откатывал» и не «пилил». Не брал взяток, не распространял наркотики. Не судил людей по сфабрикованным обвинениям, не отбирал их квартир, машин и предприятий. Не грабил, не убивал, не насиловал. Не продавал страну и не нарушил присягу. Старался не лгать друзьям, не изменять жене… Чудак, одним словом, за временем не поспел. Статьи за чудачество нет. Но он вдруг с чего-то захотел, чтобы все перечисленное выше перестали делать свободные граждане демократической страны. Чтобы взяли – и прекратили собственное самоубийство. Чудак!

Вот и прячется, вот и бежит. Неделю назад еле вырвался из-под пуль преследователей. Настигли на Обводном, 46, на чердаке заброшенного дома. Вычислили, выследили и ночью пришли. Отбился чудом и убежал.

А началось все месяц назад, в родном городишке. Его прессанули, менты и бандиты. Или менты, прикинувшиеся бандитами. Какая разница? Одни в форме, другие – без. Задачи у них одинаковые: чужое сделать своим. С него денег не требовали, побили, поморили голодом, готовились кому-то передать. Он изловчился, вырвался и сбежал. Спрятался в Питере у Яши Келдыша, знакомца по Интернету. Прятался у него дома, пока не почуял хвост. Выследили. На чердак перебрались оба, Яша на этом настоял. Через неделю их нашли, убили Яшу. Теперь охотятся за ним.

Жену и сына он спрятал за день до собственного похищения. Грамотно спрятал, надежно и далеко. «Впрочем, что для кого – далеко? Понять бы, кто гонит? – ломает он голову. – За что и зачем?» Ответа не знает. Догадывается, и Яша объяснял, но страшно верить Яшиным словам. Поэтому бежит, тянет время, уводит погоню от своих.

Он чует погоню. Не шкурой, не слухом, а некой струной, натянувшейся в подсознании: «Вцепились! По следу идут. Не успокоятся, пока не возьмут… – понимает он. – Надо менять берлогу и вырываться из города. На Достоевского ночую последний раз». Он уже сделал приготовления. Час назад отвез в новое место вещи. Недалеко, на Петроградскую, к бомжам. Спрятал деньги, одежду и документы. Оставил только пистолет и фотографию. Пистолет он отбил на чердаке у одного из нападавших и решил не выбрасывать. «А с фотографией придется прощаться. Труп, если что, должен быть неопознаваемым. Фотография – ниточка, ее надо рвать!»

Так он и сделал: поднес фотографию к губам, дважды легко прикоснулся, потом порвал снимок на мелкие клочки и пустил их по ветру. Глаза, наконец, обратили внимание на окружающий мир, и он заметил, как быстро изменилось пространство вокруг. Ясный день, заманивший его на Стрелку, давно сменил настроение. Спрятал солнце под серым маревом, заскучал. Потускневшее небо провисло до самых крыш, почернело, набухло тучами. Будто разом, со всех сторон, задернулись плотные шторы. Сумерки накрыли город. Зажглись кое-где фонари, подчиняясь наступившему раньше срока вечеру. «Пора в берлогу», – решил мужчина, бросил взгляд на клочки фотографии в волнах и зашагал к проспекту ловить такси.

Машины стекали с Дворцового моста светящимся потоком. Он плохо понимал схему местного движения и, очень приблизительно ориентировался в расстояниях. «Таксист разберется…» – мужчина ступил на проезжую часть. Поднял руку навстречу летящим машинам. Из потока вынырнул «жигуленок», вильнул вправо, запищал тормозами у самых его ног. Водитель распахнул пассажирскую дверь, уставился с вопросом.

– Сколько будет до улицы Достоевского? – спросил у него мужчина.

– Сотни три, – улыбнулся приветливо таксист. Обрадовался «приличному» пассажиру и лихо накинул почти половину к тарифу.

Пока разворачивались и пробивались сквозь центр, бомбила матерился и психовал. Тормозил, подрезал, лавировал. Клиента не замечал. Но только вывернули на улицу Достоевского, принялся разводить его на дополнительный полтинник. Загнусил про пережог бензина, пробки и ночные цены.

– Какие ночные в шестом часу вечера? – не понял клиент. Волна возмущения чуть не выплеснулась потоком обидных слов. Но сдержался, смолчал. Кинул скомканную купюру на консоль и вышел. Таксист на это и рассчитывал: «С кого же брать, как не с «приличных»?»

Мужчине не жалко денег, но дорого обошлись секунды, потраченные на «всплеск». Отвлекся, не отследил обстановку. Должен был вглядываться в прохожих, в машины, припаркованные у названного для остановки дома. А он – бурлил эмоциями ради полтинника. И поплатился – выследили. На ближних подступах к берлоге.

Первого он увидел сразу. Захлопнул дверь такси, и в обернувшемся на стук мужчине узнал того, с чердака. Рыжее безбровое лицо, бычья шея. Черная куртка с красным шевроном. Стоит у киоска, не дальше тридцати метров. Увидел жертву и напрягся перед броском.

Мужчина похолодел: «Попался…» Рука потянулась к дверце машины, но нащупала пустоту, таксист уже ударил по газам.

А рыжий застыл, словно сеттер в стойке. Застыл и мужчина. Не знал, что сделать. Кровь закипела от хлынувшего в нее адреналина. «Бежать! Бежать!» – застучала в висках. «Куда бежать? Где прячутся остальные?..» Он начал медленно отступать к стене. Подальше от рыжего и припаркованных машин, ближе к арке, чернеющей между домами. Время стало тягучим и вязким, словно кадры замедленной киносъемки.

Рыжий что-то пробормотал в воротник. Открылись все двери джипа, стоящего чуть впереди по ходу движения. На тротуар потянулись ноги. Мужчина не стал разглядывать их обладателей. Подошвы еще не коснулись асфальта, а он уже юркнул в темную подворотню, в глухой колодец двора. Пулей подлетел к крыльцу ближайшего подъезда, рванул дверь и очутился в полутьме парадного. Взмыл на четыре ступеньки вверх, пересек площадку, ступеньки вниз – одолел прыжком. Поворот направо. За шахтой лифта притаился вход в подвал. Выход – через соседний подъезд. Он разведал пути отступления во всех близлежащих домах. Чердак кой-чему научил!

Шаги с улицы приближались. Взвизгнула дверь.

Мужчина нырнул в подвальную тьму. Понесся к лестнице, выводящей во второй подъезд. Угадал ее в темноте. Занес над ступенькой ногу… «Почему не слышно? – остановила его мысль. – Побежали наверх? Глупо…» Замер, не завершив шаг, отступил. Затаил дыхание и прислушался. Характерный щелчок раздался по ту сторону подвальной двери второго подъезда. Следом еще один. Звук передергиваемых затворов. Кто-то ждет его за хлипкой дверью!..

Ладони вспотели, и горло передавил спазм. «Ловушка! Знают про пистолет, не лезут под пули». Он медленно, пятясь, отошел от лестницы. Снял пистолет с предохранителя, но щелкнуть затвором поостерегся. «Захлопнули мышеловку! Другого выхода нет».

Секунды убегают с каждым ударом сердца. Тук-тук… Откроются двери и…

Он вжался спиной в стену, готовый драться и умереть, глазами буравил подвальную тьму. Боялся проглядеть входящих. «Если ранят – не смогу застрелиться…» Взгляд случайно метнулся в сторону. Сквозь тьму почудилась дырка в стене, в дальнем углу. Или пятно? Кинулся в угол.

Стена разделила подвал надвое, поперек. На уровне груди – дыра в два кирпича шириной. Сквозь нее пропущены толстые трубы. Свободного места мало, но голова, похоже, пройдет. Мужчина ожил, сунул пистолет за пояс, обвил трубу руками и ногами. Обдало пылью. Он подтянулся и протолкнул туловище в дыру. Еще рывок – перевалился по ту сторону.

Кромешная тьма, вместо глаз – руки. Узкое помещение. Сыро и душно. Смачно шлепают об пол тяжелые капли. Трубы, попавшие под руку, горячи, но не настолько, чтобы обжечь. Некоторые – прохладные. «Тепловой узел… – понял он. – Подача и обратка». Ощупал другую стену. Наткнулся на обитую жестью дверь. Толкнул ее. Не поддалась, закрыта на замок и плотно висит на петлях. Уперся в дверь спиной, ногами в трубы… «Тупик. Отстреливаться через лаз? – мучительно искал и не находил решения. Месяц назад был нормальным человеком. С нормальным мыслительным процессом. Неторопливо взвешивал «за» и «против». Теперь мозг работает как компьютер. С огромной скоростью и без участия воли. Сам себе задает вопросы, и тут же на них отвечает. Жить хочет, зараза».

«В тепловом узле должен быть свет!..» – мелькнуло в голове. Пошарил вокруг двери. Левая рука наткнулась на выключатель. «Отлично! Могли присобачить снаружи». Включил на секунду свет. Включил и выключил. Лампочка выхватила из темноты сплетение труб. Они вползали в дыру, через которую он пролез, ветвились на отводы с арматурой и уходили в противоположную стену, наглухо замурованную.

«Разводка по дому, – понял он смысл переплетений. – Где же ввод с улицы?» Отчаянно искал решение: «Вырваться!.. Просочиться… Должен быть ввод!» Еще раз щелкнул выключателем, нагнулся и разглядел на уровне пола две толстенные трубы, уходящие под фундамент. Между ними и полом – немного пустого пространства. Совсем чуть-чуть. «Была не была!..» Выключил свет, лег спиной на пол. И тут же расслышал, как скрипнула подвальная дверь. Потом другая.

Преследователи решились войти в подвал.

– Солонцов, сдавайся! – крикнул кто-то. – Брось пистолет и подними руки!

Страх сковал сознание. Он лежал на сыром полу, не владея телом. Терял секунды и шансы. И только новая волна адреналина вернула его к жизни. Вцепился руками в трубы, втянул себя в тесную шахту – бетонный короб теплотрассы. В горячую тьму и неизвестность. Еще и еще… «Вперед, вперед!» Метра три прополз на азарте, пока не устали руки.

Люди в подвале осмелели. Включили фонарик. Его отблеск, в проеме лаза – последнее, что он видел, перед тем как втащил себя под землю. Голоса слышал дольше, но слов не разобрал. Затих, затаился. Старался не дышать. И вдруг!.. Чуть не вскрикнул от чужого прикосновения. По плечам, животу и ногам, пробежали когтистые лапки. «Крыса!..» Вторая шмыгнула у лица. Хвост стеганул по губам и по носу. Омерзение!.. И новый страх: «Живого сожрут! Сбегают за подмогой и примутся с двух сторон…»

Донесся звук. Глухой и далекий. На стенках короба мелькнул слабым бликом отраженный свет. Кто-то шарил фонариком по углам теплового узла.

– Пусто… – расслышал он. – Сбита пыль… Бомжи ночевали, бутылки валяются… Ух ты! Крысяра жирная, сидит, на меня пялится… Надо было чердак блокировать, он чердаки любит…

Человек убрал голову из лаза, и больше слов разобрать не удалось. Бу-бу-бу… Потом стихло. «Ушли…»

Дикая слабость охватила его. Будто гонят неделю, а не каких-то пять минут. Он немного выждал и позволил себе откашляться. «Проклятая стекловата!» Шевелиться не осталось сил. Лежал бы да лежал. Но жаркая труба нагрела воздух в коробе до собственной температуры. «Градусов сорок-пятьдесят, – определил он. – Осень теплая, топят слабо…»

Пот пропитал одежду, смешался с пылью и стекловатой. Глаз не открыть. И с руками – беда: горят ладони, словно остались без кожи. Нечем вцепиться в трубу, подтянуться и проползти спиной по бетону очередные сантиметры.

«Надо!» – заставил себя продвинуться еще на метр. Внезапно обозначилось затруднение. Изменилось положение труб – в узком пространстве короба они проходили сначала под потолком, а теперь устремились вниз. Застряла голова, заклинилась между трубой и полом.

Он ощупал пространство вокруг. Высота короба – сантиметров пятьдесят. Ширина – чуть больше. Почти половину высоты съедают трубы в клочьях теплоизоляции. «Под трубами не проползти. А сбоку?» Перевернулся на бок. Получилось. Стряхнул с лица пыль, протер глаза. Открыл их и ничего не увидел. Совсем ничего. Коснулся пальцем лица, ощутил прикосновение, но пальца не разглядел. Тьма абсолютная! «Могила…»

Бочком-бочком, прополз несколько сантиметров. Тесно, обрывки стекловаты перекрывают путь. Занес на трубу ногу, потом руку… «Горячо, а что делать?» Заполз на трубы туловищем, немного продвинулся вперед. Нога зацепилась за что-то колючее, наверно, проволоку теплоизоляции. Джинса попала на острую скрутку, как щука на крючок. Не рвется и не отпускает. Подергал ногой, пытаясь освободиться. «Куда там! Тесно в бетонном гробу. Зажат между трубами и потолком. Гамбургер-чизбургер в булочке с кунжутом…» Занервничал, потянул вперед. Только усугубил зацеп. «А если назад? Дотянусь рукой и оторву проволоку», – прикинул он. Подал назад – не дотянулся. Только одежду собрал под шеей. Задрались куртка и рубашка. «Еще назад! Немного…» – поднатужился он. Не дотянулся. А куртка скаталась в жгут, кольцом обхватила грудь, запрессовала его в коробе. Он этого не заметил. Дернулся изо всех сил назад, окончательно заклинил себя одеждой. В кожу впились острые жала стекловаты. Голый живот, спина, бока и руки, запылали огнем, против которого труба показалась холодной.

Он застонал от боли. Грешник на раскаленной сковороде! В котле кипящего масла. «Проклятая стекловата!» Задергался, засучил руками-ногами, пытаясь сдвинуться хоть на миллиметр. Напрасно, засел, как пыж в патроне. Намертво!

Странный холод родился внутри раскаленного тела. Смертный страх… От солнечного сплетения, во все стороны, покатились волны леденящего ужаса. «Застрял! Намертво…» Мозг выдал картину ближайшего будущего: «Сварюсь! Вкрутую, минут за двадцать…» Паника расползлась по закоулкам сознания, заполнила, затопила его и в считанные секунды напрочь выключила. Этим и спасла.

Нечеловечески взвыл, подчинясь первобытному инстинкту. «Жи-и-ть!..» Заскреб ногтями по бетону. Уперся свободной ногой в потолок короба. Напрягся и выдернул себя из затора. Как змея из прошлогодней кожи. Затрещала куртка, порвалась. Пистолет впечатался в живот, как в специально выдолбленный ложемент. С джинсами и кроссовками пришлось распрощаться.

Мужчина вырвался из плена и затих обессиленный. Когда отдышался после страшного напряжения, переложил в карман рубашки ключи, найденные в обрывках куртки, пистолет зажал в зубах и пополз дальше. Трубы постепенно прижались к боковой стенке короба. Освободилось место. Он помещался теперь в коробе не только лежа на боку, но и перевернувшись на живот.

«Что дальше? – задумался он. – Вперед или назад? В подвал дома, окруженного загонщиками? Вряд ли они ушли. Умные. Лихо вычислили его по банкомату. За три часа… Дурак! Идиот! Лошара… – крыл он себя за глупость. – Нельзя дважды пользоваться одним банкоматом. Знал же! Расслабился, понадеялся на «авось». Думал, этот счет им неизвестен… Нельзя назад. Ребята побегают по дворам и вернутся в подвал. Остается – вперед. Что там? Неясно… Выход в соседний дом? В колодец? Или тупик? Засыпало, допустим… Крысы прошли, – вспомнил он. – Надо рискнуть, чем черт не шутит. Без куртки, в случае чего, попячусь назад, не застряну…»

Пополз вперед. Обдирая локти и колени, стараясь не замечать облепившей тело стекловаты. Жжет нестерпимо, но человек ко всему привыкает. Скотина с возможностями. «Только бы просвет между стенкой короба и трубами не сужался!»

Ему повезло. Колени не успели протереться до костей, когда он дополз до колодца. Поднялся по скользким ступеням и уткнулся головой в люк. Всего сантиметр чугуна до свободы. Сердце радостно забилось: «Прорвался! Не пропал!..» Уперся головой и руками в люк, натужился. Люк не шелохнулся. «Приварен? – испугался он. – Или придавлен колесом машины». Прислушался… Наверху тихо. Не похоже на проезжую часть. О том, что снаружи поджидают преследователи, старался не думать. «Поднять бы тяжелую крышку!..»

Переставил ноги на ступеньку выше. Уперся спиной в скользкую стену колодца. Руки выставил не по центру, а с одного края чугунного кругляша. Вдохнул глубоко… «И-и-и, р-раз!» Край люка приподнялся. Подтолкнул его вперед и увел с обечайки. Над головой проступил тонкий серпик неба. Собрался с силами и сдвинул крышку люка еще немного. Высунул голову, огляделся. Непривычно темно для этого раннего часа. Почти ночь.

Теплотрасса вывела его в незнакомый двор. Темный, заставленный мусорными контейнерами и машинами. Перед лицом – колесо автофургона. Закрывает обзор. «Полметра вправо – и фиг бы я открыл крышку. Везунчик…» Он выбрался из колодца. Заполз под фургон. Ногой задвинул чугунный блин на место. Мерзкий скрежет спугнул кота из мусорного бака. «Не дай Бог, ребята услышат…» Но двор словно вымер. Он полежал немного, сообразил, в какой стороне находится дом номер четыре. Вылез из-под фургона и начал пробираться в свой двор. «Не напороться бы на людей. Увидят, запомнят, расскажут: грязный, оборванный человек, пропитанный пылью и ржавчиной. Без штанов. Бомжи выглядят лучше». А преследователи чешут дворы. Именно такого и разыскивают. Ждали его у банкомата, значит, не знают адрес берлоги. Но понимают, что залег он здесь, в этих домах. «Дернуть бы сейчас на другой конец города!.. – подумал он. – Только куда дернешь, в таком-то виде…»