Домби и сын

– Такъ же, какъ и вамъ, м-съ Пипчинъ! – восклицаетъ пронзительный голосъ изъ арріергарда.

– Это вы такъ думаете, безстыдница, вы? – кричитъ раздражительная Пипчинъ, приподнимаясь во весь ростъ, чтобы яснѣе равглядѣть дерзкую грубіянку.

– Я, м-съ Пипчинъ, я, съ вашего позволенія! – храбро отвѣчаетъ кухарка, выступая впередъ.

– Ну, такъ вы можете убираться, и чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше. Надѣюсь, я не увижу больше вашей гадкой фигуры.

Съ этими словами храбрая вдовица вынимаетъ изъ сундука полотняный мѣшокъ, отсчитываетъ деньги и говоритъ, что она можетъ получить свое жалованье вплоть до этого дня и еще впередъ за цѣлый даровой мѣсяцъ. Кухарка расписывается въ домовой книгѣ, и съ послѣднимъ почеркомъ пера ключница бросаетъ ей деньги. Эту хозяйственную формальность м-съ Пипчинъ повторяетъ со всѣми членами кухонной компаніи до тѣхъ поръ, пока всѣ и каждый сполна получили свое жалованье, съ прибавкой даровой мѣсячной награды.

– Можете теперь идти на всѣ четыре стороны, – говоритъ м-съ Пипчинъ, – a y кого нѣтъ мѣста, тотъ можетъ прожить здѣсь еще недѣлю, больше или меньше. A вы, негодница, сейчасъ же долой со двора, – заключаетъ раздражительная Пипчинъ, обращаясь къ кухаркѣ.

– Иду, матушка Пипчинъ, можете быть спокойны, – отвѣчаетъ кухарка. – Счастливо оставаться и кушать на сонъ грядущій сладкіе пирожки съ горячимъ глинтвейномъ.

– Пошла вонъ! – кричитъ м-съ Пипчинъ, топая ногой.

Кухарка удаляется съ видомъ высокаго достоинства, который приводитъ въ отчаяніе старуху Пипчинъ, и черезъ минуту присоединяется въ нижнемъ департаментѣ къ остальнымъ членамъ комитета.

Тогда м-ръ Таулисонъ говоритъ, что теперь, прежде всего, не мѣшаетъ что-нибудь перекусить и пропустить за галстукъ, a потомъ онъ будетъ имѣть удовольствіе предложить нѣкоторые совѣты, необходимые, по его мнѣнію, для всѣхъ сочленовъ благородной компаніи. Выпили, перекусили, еще выпили и еще закусили, и когда, наконецъ, эта предварительная статья была приведена къ желанному концу, м-ръ Таулисонъ излагаетъ свои мнѣнія такимъ образомъ:

– Служба наша оканчивается съ этимъ днемъ. Всѣ мы, каждый и каждая, можемъ отъ чистаго сердца говорить, что во все время своего нахожденія въ этомъ домѣ мы служили вѣрой и правдой, несмотря на безтолковыя и безсмысленнуя распоряженія взбалмошной бабы, какова м-съ Пипчинъ…

Общее негодованіе. Нѣкоторые изъ почтенныхъ сочленовъ перемигиваготся и смѣются. Горничная аплодируетъ.

– Много лѣтъ мы жили дружелюбно и единодушно, не выставляясь впередъ и не выскакивая другъ передъ другомъ, и если бы хозяинъ этого несчастнаго дома соблаговолилъ когда-нибудь удостоить своимъ вниманіемъ наше общее согласіе, нѣтъ никакого сомнѣнія, каждый и каждая изъ насъ удостоились бы не такой награды, какую, словно голоднымъ псамъ, бросила жадная старуха Пипчинъ.

Общіе вздохи. Судомойка обнаруживаетъ безсмысленное удивленіе. Горничная всхлипываетъ.

Кухарка приходитъ въ сильнѣйшее волненіе и, озирая быстрымъ взоромъ почтенное собраніе, неоднократно повторяетъ: "Слушайте! слушайте!" м-съ Перчъ, упоенная и упитанная по горло, проливаетъ горькія слезы. – Таулисонъ продолжаетъ:

– Итакъ, мое мнѣніе и мой душевный, искренній совѣтъ состоятъ собственно въ томъ, что, вслѣдствіе обиды, нанесенной всѣмъ намъ въ лицѣ почтенной изготовительницы хозяйскихъ блюдъ, мы всѣ, безъ малѣйшаго изъятія, должны удалиться из ь этого неблагодарнаго дома сейчасъ же и куда бы то ни было. Идемъ, бѣжимъ отсюда безъ оглядки, отряхивая прахъ отъ ногъ нашихъ, и пусть узнаетъ свѣтъ, что бѣдные слуги, тамъ, гдѣ нужно, не менѣе господъ умѣютъ поддерживать свое достоинство, если требуютъ этого честь и совѣсть!

– Вотъ что значитъ быть благороднымъ человѣкомъ! – восклицаетъ горничная, отирая слезы. – О Таулисонъ, милашка Таулисонъ, какъ я люблю тебя, мой розанъ!

– Я, съ своей стороны, особенно должна благодарить васъ, м-ръ Таулисонъ, – говоритъ кухарка съ видомъ высокаго достоинства, – Надѣюсь, впрочемь, кромѣ комплиментовъ мнѣ, y васъ были и другія побужденія говорить съ такимъ благороднымъ одушевленіемъ.

– Само собою разумѣется, – отвѣчаетъ Таулисонъ, – были и другія. Признаться, если сказать всю правду, такъ по моему, не совсѣмъ-то благородное дѣло оставаться въ такомъ домѣ, гдѣ идетъ продажа съ публичнаго торгу.

– Именно такъ, душечка Таулисонъ, – подхватываетъ горничная. – По моему, жить среди этой суматохи, значитъ, рѣшительно не имѣть никакой амбиціи. Мало ли какого народу тутъ насмотришься? И все такіе грубіяны, такіе нахалы! Не далѣе какъ сегодня поутру одинъ сорванецъ вздумалъ было меня поцѣловать!

– Какъ?! – заревѣлъ во все горло м-ръ Таулисонъ. – Гдѣ этотъ нахалъ, гдѣ онъ? Да я расшибу его въ дребезги, да я…

И, не докончивъ фразы, м-ръ Таулисонъ стремительно вскочилъ съ своего мѣста и бросился вонъ съ очевиднымъ намѣреніемъ казнить обидчика, но дамы, къ счастью, во время ухватили его за фалды, успокоили, уговорили, заключая весьма основательно, что гораздо приличнѣе совсѣмъ убраться изъ этого скандалезнаго дома, чѣмъ заводить въ немъ непріятныя сцены. М-съ Перчъ, представляя это обстоятельство въ новомъ свѣтѣ, осторожно намекаетъ, что даже, въ нѣкоторомъ родѣ, деликатность къ самому м-ру Домби, постоянно запертому въ своемъ кабинетѣ, требуетъ, чтобы они немедленно удалились.

– Ну, скажите, на что это будетъ похоже, говоритъ м-съ Перчь, – если онъ какъ-нибудь провѣдаетъ, что и бѣдные слуги перестали его уважать?

Всѣ согласились, что это точно будетъ ни на что не похоже, и кухарка была такъ растрогана этой сентенціей, что въ порывѣ душевнаго умиленія нѣсколько разъ обняла и поцѣловала дорогую м-съ Перчъ. Итакъ рѣшено – единодушно и единогласно – выбираться сейчасъ же, чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше. Чемоданы увязаны, сундуки уложены, телѣги наняты, навьючены, и къ вечеру этого достопамятнаго дня въ знаменитой кухнѣ не остался ни одинъ изъ членовъ дружелюбнаго сейма.

Огроменъ домъ м-ра Домби, крѣпокъ и надеженъ, но тѣмъ не менѣе онъ – развалина, и крысы бѣгутъ изъ него.

Странные люди въ странныхъ шапкахъ гремятъ и шумятъ по всѣмъ комнатамъ, перебирая и опрокидывая мебель; джентльмены съ перьями и чернилами важно бесѣдуютъ другъ съ другомъ и дѣлаютъ подробную опись. Они распоряжаются всѣмъ и хозяйничаютъ такъ, какъ никогда бы не хозяйничали y себя дома. Они сидятъ на такихъ мѣстахъ, которыя никѣмъ и никогда не предназначались для сидѣнья; пьютъ и ѣдятъ трактирныя порціи на такихъ предметахъ мебели, которые никогда не предназначались для обѣденныхъ столовъ, и это присвоеніе страннаго употребленія дорогихъ вещей, по-видимому, доставляетъ имъ душевное наслажденіе. Изъ перестановокъ мебели сооружаются самыя хаотическія комбинаціи. Наконецъ, въ довершеніе эффекта, вывѣшено съ балкона огромное печатное объявленіе, и такими же добавочными прелестями украшены всѣ половинки наружныхъ дверей.

Потомъ, во весь день, стоятъ передъ домомъ длинные ряды каретъ, шарабановъ, колясокъ, кабріолетовъ, и цѣлыя стада жадныхъ вампировъ снуютъ и бѣгаютъ по всѣмъ комнатамъ, стучатъ по зеркаламъ щиколками своихъ пальцевъ, выбиваютъ нестройныя октавы на фортепьяно, вырисовываютъ мокрыми пальцами на картинахъ, дышатъ на черенки лучшихъ столовыхъ ножей, взбиваютъ грязными кулаками бархатныя подушки на креслахъ и диванахъ, тормошатъ пуховыя постели, отпираютъ и запираютъ шкафы и комоды, взвѣшиваютъ серебряные ножи и вилки, вглядываются въ самыя нити драпри и полотенъ, – и все бракуютъ, все отбрасываютъ прочь. Нѣтъ въ цѣломъ домѣ ни одного неприкосновеннаго и неприступнаго мѣста. Слюнявые незнакомцы, пропитанные табакомъ и пылью, заглядываютъ подъ кухонныя рѣшетки съ такимъ же любопытствомь, какъ и подъ атласныя одѣяла. Дюжіе джентльмены въ истертыхъ шляпахъ самодовольно выглядываютъ изъ оконъ спаленъ и перебрасываются презабавными шуточками съ своими пріятелями на улицѣ. Спокойныя, разсчетливыя головы, съ каталогами въ рукахъ, удаляются въ уборныя комнаты, чтобы дѣлать на стѣнахъ математическія замѣтки кончиками своихъ карандашей. Два оцѣнщика пробираются даже черезъ трубу на самую кровлю дома и любуются окрестными видами. Возня и стукотня, сумятица и гвалтъ продолжаются нѣсколько дней сряду. "Превосходная, новѣйшая хозяйственная мебель" – и прочее подвергается осмотру.

Затѣмъ учреждается въ парадной гостиной родъ палисадника изъ столовъ и кушетокъ, и на испанскихъ обѣденныхъ столахъ изъ краснаго дерева, перевернутыхъ вверхъ ногами, воздвигается кафедра аукціонера. Его обступаютъ толпища жадныхъ вампировъ, слюнявые незнакомцы, пропитанные табакомъ и пылью, дюжіе джентльмены въ истертыхъ шляпахъ и широкихъ шароварахъ. Все это садится гдѣ ни попало, – на косякахъ, тюфякахъ, комодахъ, письменныхъ столахъ и даже на каминныхъ полкахъ. Начинается торгъ. Комнаты душны, шумны, пыльны весь день, к при этой духотѣ, тѣснотѣ, быстротѣ говора и движеній, весь день неутомимо работаютъ голова и плечи, голосъ и молотокъ аукціонера. Странные люди въ странныхъ шапкахъ, подъ хмѣлькомъ и съ красными носами, бросаютъ жребій, кричатъ, толкаютъ одинъ другого и опять бросаютъ по мановенію неугомоннаго молотка. Иногда по всей комнатѣ раздается смѣшанный гвалтъ и хохотъ. Такъ продолжается во весь день и въ слѣдующіе три дня. Превосходная, новѣйшая, хозяйственная мебель и прочее – продается съ аукціона.

Затѣмъ появляются опять шарабаны, коляски, кабріолеты и за ними длинный рядъ фуръ и телѣгъ съ цѣлымъ полчищемъ носильщиковъ, навьюченныхъ узлами. Весь день странные люди въ странныхъ шапкахъ развязываютъ и привязываютъ, винтятъ и развинчиваютъ, отдыхаютъ цѣлыми дюжинами на ступеняхъ лѣстницы, согбенные подъ тяжелымъ грузомъ, или сваливаютъ съ своихъ плечъ на фуры и телѣги цѣлыя громады изъ краснаго и чернаго дерева всякаго рода и вида. Здѣсь цѣлый рынокъ всевозможныхъ ломовыхъ колесницъ отъ огромныхъ фуръ до мелкихъ двухколесныхъ таратаекъ и тачекъ. Постельку маленькаго Павла увезли на ослѣ, впряженномъ въ одноколку. Около недѣли, превосходная, новѣйшая, хозяйственная мебель и прочее – развозится по мѣстамъ.

Наконецъ, все разъѣхалось, и все увезено. Остались около дома разорванныя бумаги каталоговъ и счетовъ, грязные клочки сѣна и соломы и цѣлая батарея оловянныхъ кружекъ на дворѣ и въ коридорахъ. Нашествіе окончилось, и огромный домъ м-ра Домби превратился въ развалину, и крысы бѣгутъ изъ него.

Апартаменты м-съ Пипчинъ, вмѣстѣ съ запертыми комнатами въ нижнемъ этажѣ, гдѣ всегда опущены сторы, пощажены отъ общаго опустошенія. Въ продолженіе этой суматохи м-съ Пипчинъ пребывала въ своей комнатѣ, спокойная и важная, или по временамъ заходила на аукціонъ посмотрѣть распродажу и похлопотать для себя насчетъ какого-нибудь спокойнаго креслица. М-съ Пипчинъ – большая охотница до спокойныхъ креселъ, и теперь, когда къ ней приходитъ м-съ Чиккъ, она засѣдаетъ на своей собственности.

– Каковъ мой братъ, м-съ Пипчинъ?

– A я-то почему знаю? Онъ никогда не изволитъ разговаривать со мной. Ему приносятъ ѣсть и пить въ ту комнату, что подлѣ кабинета, и онъ кушаетъ, когда тамъ никого нѣтъ. Иной разъ онъ и выходитъ, да никому не говоритъ. Нечего меня объ этомъ спрашивать. Я знаю о немъ не больше того южнаго чучела, которое ожгло свой ротъ холоднымъ габеръ-супомъ съ изюмомъ и коринкой.

Такъ отвѣтствовала язвительная м-съ Пипчинъ, проникнутая, очевидно, сильнѣйшимъ негодованіемъ противъ домовладыки.

– Да что же это такое? – говоритъ м-съ Чиккъ. – До которыхъ поръ это продолжится, желала бы я знать? Если братъ не сдѣлаетъ усилія, что изъ него выйдетъ? Ну, какъ вы думаете, м-съ Пипчинъ, что-таки изъ него выйдетъ?

– Что выйдетъ, то и выйдетъ; намъ какое дѣло?

– И добро бы еще онъ не видѣлъ примѣровъ на своемъ вѣку, – продолжаетъ м-съ Чиккъ, припрыгивая на своемъ стулѣ. – A то, вѣдь, если сказать правду, почти всѣ бѣды въ его семействѣ произошли именно оттого, что не умѣли въ свое время дѣлать усилій. Пора бы образумиться. Бѣда, право, совсѣмъ бѣда!

– Ахти вы, Господь съ вами, м-съ Чиккъ! – восклицаетъ м-съ Пипчинъ, дергая себя за носъ. – На всякое чиханье не наздравствуешься, говоритъ пословица, и вотъ ужъ тутъ-то, по-моему, бѣды нѣтъ никакой. Потерялъ свою мебель: – экая важность! Бывали добрые люди и до него, которые разставались съ своимъ имѣніемъ, да не тужили, не запирались въ свою берлогу.

– Мой братъ, скажу, я вамъ, престранный человѣкъ! – продолжаетъ м-съ Чиккъ съ глубокимъ вздохомъ, – то есть, онъ такой въ своемъ родѣ оригиналъ, какіе едва ли еще найдутся на бѣломъ свѣтѣ. Вообразите, м-съ Пипчинъ, кто бы могъ повѣрить!.. да это, право, такая исторія, что даже страшно и разсказывать.

– Ну, и не разсказывайте, если страшно.

– Да нѣтъ, мнѣ все-таки хочется съ вами подѣлиться. Вотъ видите ли, когда онъ получилъ извѣстіе о замужествѣ и бѣгствѣ этой своей чудовищной дочери… ну, еще, слава Богу, я могу утѣшать себя, по крайней мѣрѣ, тѣмъ, что никогда не ошибалась въ этой дѣвченкѣ. Не выйдетъ изъ нея пути, говорила я, не выйдетъ и не выйдетъ. Что дѣлать? не хотѣли меня слушать… Такъ вотъ, говорю я, кто бы могъ повѣрить, что мой-то любезнѣйшій братецъ вздумалъ послѣ этой штуки отнестись ко мнѣ, да еще съ угрозами! Я, говоритъ, думалъ, что она живетъ въ твоемъ домѣ, что ты, говоритъ, за нею смотришь, что это, говоритъ, было твое дѣло! Каково? Признаться, я вся задрожала и едва собралась съ духомъ. "Павелъ, говорю я, любезный братецъ, или я просто съ ума сошла, или я вовсе не понимаю, какимъ это способомъ дѣла твои пришли въ такое состояніе". Вотъ только я и сказала. A онъ-то? Кто бы могъ повѣрить, что онъ подскочилъ ко мнѣ, какъ сумасшедшій, и сказалъ напрямикъ, чтобы я не смѣла показывать ему глазъ, покамѣстъ онъ самъ не позоветъ! Каково?

– Жаль, – возражаетъ м-съ Пипчинъ, – что ему не привелось имѣть дѣла съ перувіанскими рудниками, они бы повытрясли эту спесь изъ его головы!

– Вотъ такъ-то! – продолжаетъ м-съ Чиккъ, не обращая ни малѣйшаго вниманія на замѣчанія м-съ Пипчинъ. – Чѣмъ же все это кончится, желаю я знать? Что станетъ дѣлать мой братъ? Разумѣется, онъ долженъ же что-нибудь дѣлать. Нѣтъ никакой надобности запиратьея въ своихъ комнатахъ и жить медвѣдемъ. Дѣла не придутъ къ нему сами. Никакъ нѣтъ. Ну, такъ онъ самъ долженъ къ нимъ идти. Хорошо. Такъ зачѣмъ онъ не идетъ? Онъ знаетъ куда идти, я полагаю, такъ какъ онъ всю жизнь былъ дѣловымъ человѣкомъ. Очень хорошо. Такъ почему же онъ не идетъ? Вотъ что я желаю знать.

Молчаніе. М-съ Чиккъ, очевидно, удивляется этой могучей цѣпи умозаключеній, которую она съ такимъ искусствомъ выковала.

– И притомъ, слыханое ли дѣло – оставаться y себя взаперти во время всѣхъ этихъ страшныхъ непріятностей? Упрямство непостижимое! Какъ будто ужъ ему некуда было головы преклонить! Ахъ ты, Боже ты мой, Боже, да онъ могъ идти прямо въ нашъ домъ! Онъ знаетъ, я полагаю, что онъ y насъ, какъ y себя. М-ръ Чиккъ, признаться, даже надоѣлъ мнѣ, да и сама я говорила собственными устами: "Павелъ, любезный братецъ, ты не думай, что мы ужъ какіе-нибудь этакъ… вотъ ты теперь въ крайности, ну, и приходи къ намъ, такъ-таки и приходи. Развѣ ты полагаешь, что мы такъ себѣ, какъ и всѣ люди? Никакъ нѣтъ. Мы всегда твои родственники, и домъ нашъ къ твоимъ услугамъ! " – Такъ нѣтъ, прости Господи, сидитъ себѣ, какъ байбакъ, и хоть бы словечкомъ заикнулся! Ну, a если предположить, что домъ вздумаютъ отдать внаймы, тогда что?… Что тогда, м-съ Пипчинъ? Вѣдь ему нельзя будетъ здѣсь оставаться. Никакъ нѣтъ. Иначе его поневолѣ выживутъ, заставятъ уйти, и онъ долженъ будетъ уйти. Такъ зачѣмъ ужъ лучше онъ не идетъ теперь, чѣмъ тогда? Не придумаю, право не придумаю. Какъ же вы думаете, м-съ Пипчинъ, чѣмъ все это кончится?

– Я знаю только то, – возражаетъ м-съ Пипчинъ, – чѣмъ все это кончится для меня. Этого и довольно. Я убираюсь отсюда на кондицію.

– И прекрасно, м-съ Пипчинъ, ей Богу! Лучше вы ничего не могли выдумать. Я нисколько не осуждаю васъ за это. Никакъ нѣтъ.

– Еще бы! – отвѣчаетъ сардоническая Пипчинъ. – Мнѣ, впрочемъ, все равно, если бы вы и осуждали. Во всякомъ случаѣ, я ухожу. Оставаться мнѣ нельзя. Умрешь со скуки въ одну недѣлю. Вчерашній день я принуждена была сама жарить свои котлеты, a къ этому, съ вашего позволенія, я не привыкла, не такъ воспитана, да и здоровье-то мое не на ту стать. Притомъ въ Брайтонѣ y меня отличное заведеніе. Одни маленькіе Панки доставляли мнѣ каждый годъ около восьмидесяти фунтовь чистаго барыша. Нельзя же мнѣ все это оставить. Я писала къ своей племянницѣ, и она ждетъ меня съ часу на часъ.

– Говорили вы объ этомъ моему брату?

– Да, это очень легкое дѣло говорить съ вашимъ братцемъ, – возражаетъ м-съ Пипчинъ. – Доберешься до него, держи карманъ! Вчера, правда, я заходила къ нему и сказала, что не мѣшало бы послать за м-съ Ричардсъ, такъ какъ мнѣ нечего здѣсь дѣлать. Онъ прохрюкалъ что-то себѣ подъ носъ и былъ таковъ. Я распорядилась и безъ него. Прохрюкалъ; a какъ смѣетъ хрюкать, желала бы я знать? Онъ не м-ръ Пипчинъ, я надѣюсь. Нѣтъ ужъ, съ вашего позволенія, тутъ лопнетъ и дьявольское терпѣнье!

Съ этими словами, неустрашимая дама встаетъ съ своей мягкой собственности, чтобы проводить м-съ Чиккъ къ дверямъ. М-съ Чиккъ удаляется безъ всякаго шуму.

Вечеромъ того же дня м-ръ Тудль, по окончаніи своихъ занятій, привозитъ сюда Полли и сундукъ, оставляетъ ее, даетъ ей звонкій поцѣлуй въ коридорѣ пустого дома и наполняется назидательными чувствами при взглядѣ на окружающій мракъ и пустоту.

– Вотъ что, Полли, душа моя, – говоритъ м-ръ Тудль, – такъ какъ я попалъ теперь въ машинисты и зажилъ хорошо на свѣтѣ, то, пожалуй, мнѣ бы и не слѣдовало пускать тебя на такую скуку, если бы не прошлая хлѣбъ-соль. Прошедшихъ благодѣяній, мой другъ, забывать не должно. Притомъ, y тебя такое радушное лицо, и авось ты развеселишь немного добрыхъ людей. Поцѣлуй меня еще разокъ, душа ты моя; вотъ такъ! Ты сдѣлаешь доброе дѣло, я знаю, a ужъ я какъ-нибудь промаячу безъ тебя. Прощай, Полли!

Между тѣмъ м-съ Пипчинъ увеличиваетъ вечерній мракъ своимъ бомбазиновымъ чернымъ капотомъ, черной шляпой и шалью. Ея личная собственность упакована, и спокойныя креслица – послѣднія любимыя кресла м-ра Домби, проданныя съ аукціона – стоятъ подлѣ уличной двери. М-съ Пипчинъ ждетъ съ минуты на минуту покойнаго экипажа, который нанятъ довезти до Брайтона ея особу вмѣстѣ со всею собственностью.

Пріѣзжаетъ покойный экипажъ. Гардеробъ м-съ Пипчинъ отправляется первый и занимаетъ теплое мѣстечко; затѣмъ шествуютъ спокойныя кресла и располагаются въ спокойномъ углу между охапками сѣна; любезная дама имѣетъ намѣреніе сидѣть на креслахъ въ продолженіе своего путешествія. Затѣмъ ществуетъ сама м-съ Пипчинъ и угрюмо занимаетъ свое сѣдалищѣ. Змѣиный блескъ въ ея одинокомъ сѣромъ окѣ и крокодлова улыбка на устахъ, – содержательница воспитательно-учебно-образовательнаго заведенія, очевидно, мечтаетъ о поджаренныхъ хлѣбцахъ съ масломъ и сметаной, о горячихъ котлетахъ въ связи съ молодыми ребятами, которымъ она будетъ задавать горячія бани, о бѣдной миссъ Беринтіи, хранительницѣ вѣчнаго дѣвства, которую она будетъ тузить отъ ранняго утра до поздняго вечера, и о другихъ не менѣе вожделѣнныхъ утѣхахъ своей одинокой и безпомощной старости. Обложенная подушками на своемъ сиокойномъ креслѣ и закрытая чернымъ бомбазиномъ, м-съ Пипчинъ чуть не хохочетъ отъ полноты душевнаго восторга, когда ретивые кони двинулись съ мѣста.

И домъ м-ра Домби превратился въ такую развалину, что всѣ крысы изъ него разбѣжались и теперь не осталось ни одной.

Одинока и печальна м-съ Ричардсъ въ опустѣломъ домѣ, и не съ кѣмъ отвести ей душу, такъ какъ м-ръ Домби не говоритъ ни съ кѣмъ и вѣчно сидитъ съ поникшей головой въ своихъ запертыхъ покояхъ. Не долго однако она остается одна.

Ночь. М-съ Ричардсъ сидитъ за работой въ комнатѣ ключницы, стараясь забыть унылую пустоту и печальную исторію огромнаго дома. Вдрутъ раздается громкій звонъ по всему пространству пустого коридора. Полли отворяетъ дверь, и черезъ минуту возвращается съ какой-то женской фигурой въ черной шляпкѣ. Это – вы угадали, миссъ Токсъ, и глаза y миссъ Токсъ красны и пухлы.

– Сію минуту, Полли, – говоритъ миссъ Токсъ, – я покончила уроки съ дѣтьми и привела въ порядокъ хозяйство, которое вы оставили на мои руки. Теперь я свободна и пришла васъ навѣстить. Ну, что, здѣсь никого нѣтъ кромѣ васъ?

– Ни души!

– Вы видѣли его?

– Благослови васъ Богъ, – отвѣчаетъ Полли, – какъ это можно? Его не видалъ никто уже нѣсколько дней. Мнѣ сказали, что онъ никогда не оставляетъ своей комнаты.

– Развѣ онъ боленъ?

– Нѣтъ. Боленъ развѣ душевно. Бѣдный джентльменъ, должно быть, онъ очень печаленъ!

Миссъ Токсъ соболѣзнуетъ до того, что не можетъ говорить. Годы и безбрачная жизнь не очерствили ея и не ослабили ея силъ. Ея сердце очень иѣжно, состраданіе очень наивно, уваженіе истинно и глубоко. Несмотря на свой медальончикъ съ рыбьимъ глазомъ, который всегда y нея на груди, миссъ Токсъ очень достойная дѣвушка, и ея мягкая душа одарена такими качествами, которыя способны устоять противъ всякихъ треволненій міра сего.

Долго сидятъ миссъ Токсъ и м-съ Ричардсъ, разговаривая о разныхъ разностяхъ, касающихся человѣческой суеты. Наконецъ, Полли беретъ свѣчу, озаряетъ темныя лѣстницы, спускается внизъ, провожаетъ свою гостью, запираетъ дверь тяжелымъ засовомъ, возвращается въ свою комнату и ложится спать. На другой день послѣ полудня она идетъ робкимъ шагомъ въ завѣшанныя комнаты, разставляетъ на столѣ припасы собственнаго издѣлія, приготовленные по совѣту извѣстной особы, удаляется опять въ свое мѣсто и сидитъ, и работаетъ, и не смѣетъ вплоть до завтрашняго утра вступить въ предѣлы завѣшанныхъ комнатъ. A тамъ есть и колокольчики, и сонетки, но никто не звонитъ въ нихъ, и только изрѣдка слышна тяжелая поступь страннаго затворника, отчужденнаго отъ свѣта.

Миссъ Токсъ регулярно приходитъ каждый день. Съ этой поры главныя занятія миссъ Токсъ на Княгининомъ лугу состоятъ почти исключительно въ приготовленіи кое-какихъ лакомствъ для перенесенія ихъ въ извѣстныя комнаты. Къ этимъ занятіямъ она возвращается каждое утро и всегда съ новымъ наслажденіемъ. Къ полудню ея корзинка наполняется вафлями, бисквитами, сухарями и пирожками самаго утонченнаго свойства; сверхъ того, въ особомъ узелкѣ, на оберточной бумагѣ, бережно и симметрически укладываются: жареная курица, бычачій языкъ, порція холоднаго поросенка, порція телятины и такъ далѣе. И все это миссъ Токсъ, нахлобучивъ черную шляпу, своевременно относитъ въ тотъ развалившійся домъ, откуда разбѣжались крысы. Здѣсь она сидитъ до поздняго вечера и бесѣдуетъ съ розоцвѣтною Полли, раздѣляя съ нею всѣ свои блага. Она вздрагиваетъ при каждомъ звукѣ и прячется въ темный уголъ, какъ уличенная преступница. Ея единственное желаніе – сохранить до гроба вѣрность падшему предмету своего удивленія. И не знаетъ этого м-ръ Домби, никто не знаетъ, кромѣ одной бѣдной и простой женщины.

Майоръ, однако, знаетъ, но отъ этого не легче никому, хотя ему, собственно, гораздо веселѣе. Майоръ, въ припадкѣ любопытства, поручилъ туземцу заглядывать въ опустѣлый домъ и провѣдывать, что станется съ этимъ Домби. Когда туземецъ представилъ донесеніе насчетъ вѣрности миссъ Токсъ, старичина Джой чуть не задохся отъ пронзительнаго хохота. Съ этого часа онъ синѣетъ больше и больше, вытаращиваетъ свои раковые глаза все шире и шире и постоянно свищетъ самому себѣ:

– Сударь мой, да эта женщина просто идіотка отъ природы!

Что же дѣлаетъ самъ разоренный капиталистъ? Какъ проводитъ онъ свои одинокіе часы?

"Да припомнитъ это м-ръ Домби въ грядущіе годы!" Онь припомнилъ, и тяжело отъ этого стало на его душѣ, гораздо тяжелѣе, чѣмъ отъ всѣхъ другихъ ударовъ рока.

"Да припомнитъ это м-ръ Домби въ грядущіе годы!" Проливной дождь крупными каплями падалъ на кровлю, вѣтеръ дико завывалъ вокругъ пустыннаго дома, – дурные признаки! "Да припомнитъ это м-ръ Домби въ грядущіе годы!"

Онъ припомнилъ это. Одинокій въ своей комнатѣ, добыча страшныхъ призраковъ разстроеннаго воображенія, на разсвѣтѣ тревожнаго утра, въ бѣдственный полдень, въ темный вечеръ, въ тоскливыя сумерки и въ проклятую глухую полиочь, чреватую думами ада, видѣніями тартара, онъ думалъ объ этомъ всегда и вездѣ; онъ припомнилъ это съ угрызеніемъ, печалью, отчаяніемъ, съ томительнымъ страданіемъ гордаго ума, изнуреннаго всѣми ужасами предсмертной пытки!

"Папа! папа! поговори со мною, милый папа!" Онъ опять услышалъ эти слова и опять увидѣлъ это страдальческое лицо. Вотъ, вотъ она, эта отверженная дочь, на колѣняхъ передъ нимъ, съ растрепанными волосами, съ трепещущими руками, съ замирающимъ сердцемъ; онъ видитъ ее и ясно слышитъ, какъ вырывается изъ ея груди болѣзненный, протяжный, постепенно замирающій крикъ страшнаго отчаянія!

Онъ палъ, разъ навсегда, и никакая сила не поставитъ его на ноги. Для бурной ночи его рокового паденія въ мірѣ не было и не могло быть отраднаго солнечнаго утра; для позорнаго пятна его семейнаго стыда не было впереди никакого очищенія, и ничто, благодаренію неба, не вызоветъ къ жизни его умершаго сына. Отчаяніе впереди и на пройденныхъ слѣдахъ прошедшей жизни! A между тѣмъ въ свое время такъ легко было измѣнить это прошедшее, такъ легко и отрадно было водворить благословеніе въ себѣ и вокругъ себя, и не было бы теперь этой горькой отравы, можетъ быть, послѣднихъ часовъ злоупотребленной… да, слишкомъ злоупотребленной жизни! Вотъ о чемъ думаетъ м-ръ Домби! Вотъ что теперь и грызетъ, и рветъ, и терзаетъ его сердце!